ATEEZ

      — То есть, как это — Сан не поедет встречать? — недоумённо спросил Сонхва, уже сидя в машине Юнхо.       — Потому что Уён попросил встретить их меня, — ответил Юнхо.       Добавил:       — Точнее, Уён очень хотел, чтобы встречал их ты. Я прилагаюсь к тебе в качестве водителя.       Сонхва нахмурился. Всё было не так.       — Они же…       — Сан не едет в аэропорт, — перебил его Юнхо кратко.       — Почему? — задал наконец правильный вопрос Сонхва.       Юнхо вздохнул.       — Потому что теперь они не вместе, — ответил.       Между ними повисла напряжённая тишина. Сонхва, вместо новых вопросов, устало отвернулся к окну, словно не желая узнавать подробности этой странной новости. Ему своих хватало. Но было обидно.       — Почему мне кажется, — сказал медленно, — будто бы ты во всём этом активно поучаствовал?       Юнхо кивнул утвердительно.       — Можно и так сказать. Я поддержал Сана в его решении не держать Уёна. Не держать ничем.       Сонхва кусал губы. Какого чёрта. Какого чёрта отговаривать кого-то от такой простой, понятной, лёгкой любви?       — Господи, Юнхо, — сказал в сердцах.       Посмотрел на часы — времени у них на разговоры почти не было, самолёт прилетал через полчаса.       — Объясни, — попросил всё же.       Юнхо, садясь за руль, кивнул и пристегнул ремень безопасности, снимая автомат с паркинга.       … — Знаешь, как бывает — ты влюбляешься, а потом понимаешь — тебе никогда не дотянуться до этой звезды.       — Ну, он же не в айдола влюбился, — напомнил Сонхва.       Мимо проплывали высотки окраин Сеула.       Было свежо и солнечно.       Было легко и просто обсуждать драмы чьих-то чужих жизней.       — Он влюбился в парня, который вот-вот айдолом станет, — уточнил Юнхо. — И понимал, что после подписания контракта у них будет мало совместных возможностей. Мало точек соприкосновений. Мало времени, которое можно будет провести вместе наедине.       — Как прагматично, — с неоправданным сарказмом сказал Сонхва, невольно подумав о том, что так же мало точек соприкосновений найдется и у айдола, который влюбится, например, в психолога.       Или у психиатра и капитана придуманного галеона, который умеет летать… И ещё много, очень много различных комбинаций.       — Не прагматично, — пошёл в защиту Юнхо, обрывая мысли Сонхва. — У Сана были очень собственнические настроения. Это когда ты отчётливо осознаёшь своё желание обладания конкретным человеком полностью эгоистичным. И Сан это осознавал отчётливо. Он очень испугался, когда понял, что удержать Уёна сможет.       — С помощью болезни?       — Нет, конечно.       — Боже, как это можно было понять? Что за самоуверенность? — изумился Сонхва, стараясь забыть доказательства готовности Уёна отдать за счастье и здоровье Сана всё. Своё молодое смуглое тело, например.       — Когда любишь, ты чувствуешь человека, разве нет? — спросил Юнхо, а Сонхва лишь поморщился — а толку от этой чувствительности? Одна только боль.       — Невозможно так сильно, так самоотверженно любить, — упрямо помотал головой, не веря в такого Сана, совсем не похожего на того, придуманного.       Этот Сан не мог не понимать, чувствуя желанную взаимность, что, узнав о его болезни, Уён уже точно никуда не улетит. Что случится то, чего Сан так эгоистично поначалу желал.       Но Ву — живой, звёздный, талантливый, должен был улететь. И что у них осталось бы общего, кроме пары совместных ночей после признания?       Уён стал бы звездой, Сан — одним из тысячи, кто восхищённо смотрит на него из тёмного зала.       — Струсил Сан, значит? — сердито высказался Сонхва, потому что и самому смелости мало на что хватило.       — Не струсил, — тут же оправдал Сана Юнхо, — а решил отпустить Уёна с нетронутым сердцем. Своего разбитого хватило.       Сонхва промолчал. Не стал уточнять — разбитого любовью или генетической патологией. Которую Сану изящно в ходе экспериментальной процедуры подправили, и теперь, должно быть, щеголял он уже в форме курсанта училища гражданской авиации — его группа только-только приступила к первым пробным полетам на симуляторе. Сонхва посмотрел в окно — они подъезжали к аэропорту. Совсем низко рядом с ними шёл на посадку какой-то самолёт, и может, тот самый, в котором возвращался из Америки на родину Уён со своим спасённым, нетронутым Саном сердцем.

***

      Ресторан выбирал Минки, поэтому было понятно, отчего в декоре было столь много золота и императорского алого цвета.       Здесь была лучшая сычуаньская кухня в Сеуле. И красного в блюдах этой кухни было столь же много, поморщился Сонхва, всё было очень торжественно и очень остро. Но приватный кабинет, который Минки забронировал, оказался в приятных розовато-гранатовых цветах, просторный и избавленный от нагромождения золотых деталей. Семь изящных стульев были расставлены вокруг круглого стола с уже заготовленными заранее закусками.       Идея собрать их всех вместе принадлежала Сонхва. Это была опасная затея, свести звёзды на столь близкое расстояние. Это было интуитивным и заведомо опрометчивым решением, когда Сонхва запоздало понял, что вернулся Уён со стажировки не один, но куда деваться было: именно на этом этапе мистику Сонхва уже не отрицал, привыкнув к случайностям, к невидимым нитям, что связывали каждого из них между собой. Поэтому совсем не удивился бы очередному совпадению имени вновь прибывшего члена команды сгоревшей в другом мире «Авроры»; не удивился бы и повисшему в воздухе напряжению между Уёном и Саном. Он принял бы его как должное, и даже усмехнулся про себя, отметив, как незыблем, как устойчив в той и этой реальности трагический их треугольник. Призванный быть разбитым четвёртым участником, который здесь-то оказался физически воплощен в крепкое тело симпатичного человека по имени Чхве Чонхо. Ещё очень молодой, но уже распробовавший вкус популярности, начинающий оперный певец не стал дожидаться, когда его найдут разъярённые правообладатели написанной и перепетой им песни — неделю назад смело позвонил сам с официальными извинениями, заодно предлагая сотрудничество; дистанционно познакомившись с Минки, и сразу же найдя с ним общие музыкальные темы: Сонхва после ни минуты не смог смотреть на него, как на преступника, Чонхо оказался очень воспитанным мальчиком.       Как самый старший, он ещё раз проговорил мысленно порядок представления гостей друг другу, припомнил возраст каждого, чтобы не дай бог не ошибиться, и наконец повернулся в сторону улыбающегося ему Юнхо, который заботливо тронул его за локоть — расслабься, хён, мы не на королевском приёме.       Сонхва кивнул — все они были молоды и по-своему успешны, и, как это часто бывает, возраст и равенство социального положения дали бы возможность познакомиться и стать если не друзьями, то приятелями очень быстро. Оставалось представить Чонхо Сану, Уёну и тому, с кем Уён прилетел и с кем сидел сейчас за столом рядом. Очень близко.       Сонхва с молчаливым упреком глянул на Юнхо — вот, смотри, что ты наделал. Юнхо взгляда не заметил, занят был — рука Минки лежала рядом с его ладонью очень близко, и мизинец Минки… Сонхва отвел взгляд: руками, как оказалось, тоже можно выделывать малоприличные вещи.       А вот Сан опаздывал. А когда зашёл в общий зал, лавируя между столиков к их кабинету, в помещении дохнуло осязаемым тестостероном и новой, незнакомой мужественностью, которой всегда фонит от людей в форме.       Уён, уперев взгляд в его золотые пуговицы у петлиц на горле, на ощупь нашёл руку своего соседа и показательным жестом переплел их пальцы.       — Чхве Сан — Чхве Чонхо. Чхве Сан — Кан Ёсан, — официально проговорил Сонхва, сидящий во главе стола, надеясь, что драма не получит продолжения.       Но у Уёна были другие планы.       — Ага. Кан Ёсан. Мой парень, — дополнил он с вызовом и посмотрел Сану в его хищно прищуренные глаза.       Сонхва обречённо вздохнул, а Юнхо легкомысленно пожал плечами, снова отвлекаясь на Минки, глаза которого были такими же прищуренными, пока он ревниво оглядывал прибывшего последним самца, который посмел быть столь же блистательным, как он сам.       Сонхва с надеждой посмотрел на Чонхо, который по сюжету вот-вот должен был изменить ход истории. Но финал оказался до боли реалистичным. Чонхо — живой и очень серьёзный мальчик, младше их всех, в драме, в которой жил его персонаж из параллельного мира, участвовать не собирался. Он ничуть не заинтересовался Ёсаном, руша сюжет. Быть может, вы хотя бы учились в одной консерватории, не удержавшись, спросил Сонхва осторожно, потому как выяснилось, что Ёсан в далеком детстве осваивал скрипку. Чонхо безэмоционально покачал головой, даже не глянув на красивое лицо напротив сидящего парня, и снова спросил про Хонджуна — а хён давно пишет музыку, а можно познакомиться с ним лично? В этот момент за столом повисла неловкая пауза, Юнхо заговорил о чем-то другом, меняя тему, а Уён неестественно рассмеялся. Смех, впрочем, был заразительным.       Не смешно было только Сану, который весь вечер продолжал смотреть на Уёна и на его… парня, на парня даже больше, с удивлением или же с узнаванием вглядываясь в его лицо, как отметил Сонхва — круглое, миловидное, даже немного девичье, мало напоминающее корейское. Очень красивое.       — Так, — сказал Сонхва, обрывая гляделки и свои размышления. — Думаю, мы должны сделать заказ.       Все посмотрели на него, уважительно замолчав и Сонхва почувствовал себя центром, и — единственным, кто никак в эту компанию не вписывался со своими профессиональными навыками дипломированного врача, но ставшего самым важным человеком среди них, и не только потому, что был старше.

***

      Сонхва всё ещё нервничал, но удивительным образом к середине трапезы настал благословенный эмоциональный штиль, напряжение между некоторыми участниками их компании не смогло разрушить то хорошее, что намечалось, когда ты чувствуешь, что вот именно это знакомство перерастёт в нечто большее, в прочную дружескую связь, которая продлится годы.       Уён выглядел букой и букой несомненно красивым, поэтому на него смотрел Сан, смотрел Ёсан, смотрела их официантка, признав среди них всех наверняка самым милым. И вдруг неловко начатый рассказ Сана о первых полётах заинтересовал и его, глаза у Ву загорелись, и его напряжённая поза перестала быть напряжённой, а с уходом этого напряжения ему не нужно уже было изо всех сил держаться за Ёсана. Сан внимательно опустил глаза на их руки, которые они наконец расцепили, и еле заметно улыбнулся — ямочки пронзили его щёки, сделав лицо чертовски обаятельным, и тогда Уён улыбнулся ему в ответ. Сонхва выдохнул и хлопнул очередную стопку.       — Тебе хватит, хён, — сказал ему Юнхо ещё через три, а Сонхва только отмахнулся, теперь, выполнив свою миссию, которую он не совсем ещё понимал, ему хотелось откровенно напиться. И это было совершенно непозволительно для ведущего церемонии, для старшего, для дипломированного врача, наконец. Но Сонхва позволил себе это. Поэтому наверно не стал разбираться с ситуацией. Которая была неизбежна, зря он вообще расслабился и поверил Юнхо что никаких драм больше ждать не нужно, мальчики разберутся сами. Мальчики не разобрались, и вот — пожалуйста: Ёсан стоял у стены, почти прижатый к ней сильным телом Сана. Сан что-то тихо и взволнованно ему говорил повышенным тоном.       Сонхва сделал было шаг к их напряжённым, источающим агрессию фигурам, но, пошатнувшись, вдруг передумал. К чёрту.

***

      И всё же через какое-то время они приладились друг к другу, став необходимыми, как случается, если встречаются люди одного возраста, одних интересов. Одной профессиональной деятельности и даже… ориентации.       Это была семья. И у семьи этой был определённый центр притяжения. Которым ощущал себя Сонхва, заодно понимая, что был им и тот, кто всех их воедино связал. Хонджун, медленно и тяжело готовящийся к операции, Хонджун, которого никто до сих пор не видел, и Сонхва не планировал его показывать — куда ещё больше было расшатывать его психику, не поддерживаемую сейчас никакими таблетками. Хонджун, который и запустил эту необратимость в чужих судьбах и оставил материальный след в истории этого мира, заставил всех их верить, что он существует, что он рядом с ними. Так близко, что имя его часто звучало в разговорах — Чонхо серьезно и твердо планировал познакомиться с талантливым композитором, принести личные извинения. А Уён приносил заочные извинения за свое агентство, в котором тоже нашёлся заинтересованный человек — композицию маленького, психически неуравновешенного капитана собирались купить вполне официально.       У них была даже своя «Аврора». Все о ней знали, но как любая богиня, она была невидима. Юнхо смущённо улыбался, упоминая девушку, оказавшуюся его коллегой — я пригласил Аврору на ужин сегодня. Сонхва одобрительно кивал, а у Минки делалось болезненное выражение лица.       Жизнь продолжалась, замирая лишь к выходным в неком безвременье — по выходным Сонхва пил. Не так, как закостенелые алкоголики или для веселья, чтобы не трахаться например, на трезвую голову, позволяя себе чуть более грязные вещи, чем обычно, а просто осознанно нарушая свои же правила — теперь я не настолько сознательный и хороший, так и не пригодившийся никому именно таким. А может, он попросту устал и хотел сбежать от чужих драм.       … — Хён! — окликнул его низкий голос Минки. — Ты меня слушаешь? Я сказал — у нас кое-что было.       Сонхва, очнувшись, заинтересованно кивнул — да, да. Я здесь. У вас что-то было. И что?       Он посмотрел на Минки более осознанно и мысленно покачал головой — значит, миф о бисексуальности Юю оказался вовсе не мифом?       — У меня только два вопроса, — начал с неприсущей себе лёгкостью, даже расхлябанностью в голосе, — насколько сильно Юнхо был в тот момент пьян и насколько хорошо ты отсосал ему, чтобы он это запомнил?       — Хён! — чуть не заревел Минки, обиженный на этот пошлый тон, совершенно от хёна своего его не ожидая.       Сонхва, стоя к нему спиной на собственной кухне, вздрогнул от отвращения к самому себе и с размаху вонзил нож в разделочную доску — когда он успел таким стать. Но вопросы были правильными, когда говорят что что-то было, вряд ли имеют в виду нормальный сексуальный акт. Скорее всего — оральное приключение.       Минки опустил голову.       — Юнхо… сильно был пьян, — ответил грустно. — Но ему понравилось.       — Пусть так, — жестоко продолжил Сонхва, совершенно очно зная, что бывают в жизни вот такие осечки и вот такие гетеросексуалы, которые потом, после всего, дав надежду, тут же ее беспощадно у тебя отберут. — Но он же наверняка сказал тебе, что это ничего не значило.       Минки молчал.       — Значит, сказал, — ответил за него Сонхва и добил: — У него есть девушка. А у тебя — контракт с хорошим агентством, прекрасное начало карьеры и музыка в которую можно замечательно сублимировать свою любовь.       Минки поморщился и всхлипнул. Сонхва вздохнул — вот как можно быть такой принцессой. Может, вместо жестокой правды стоит сказать Минки, что вода камень точит и не нужно опускать руки, что Юнхо сам не дурак и должен понимать — минет это тоже секс, и сделать вид, будто это ничего не значило, не получится?       Сонхва старательно зажал себе рот — говорить не стоило.       — Юю… предложил мне помощь, — выдавил Минки из себя наконец, переварив слова Сонхва об агентстве. — Тоже сказал, что в моем положении нужно думать о будущем, а не о… Что готов посоветовать специалиста его профиля, который проведет для меня несколько сеансов.       Минки вымученно замолчал — тех, кому требовался в агентстве специалист профиля Юнхо, ставили на особый контроль.       Сонхва покивал и мысленно похвалил Юнхо, который не собирался наступать на грабли Сонхва, становясь доверенным психологом человека, глубоко в него влюблённого.       — Хорошее решение, — ответил, вдруг пожалев влюблённого Минки. — Ты сходи, конечно, Юнхо плохого не посоветует. Он и сам великолепный специалист.       В отличие от самого Сонхва, подумал Сонхва.       Он продолжал числиться лечащим врачом Хонджуна. Он два раза в неделю проводил с ним терапевтические сеансы. Два раза в неделю они сидели в кабинете Сонхва и молчали. Молчали после того, как Сонхва всё-таки высказался. Опустив голову к медицинским своим карточкам, бездумно глядя на одно и то же напечатанное слово в какой-то из них, он медленно и трудно произнёс простые слова. Не отвлекая внимания имитацией пустынных закатов, не впутывая несуществующих и реальных друзей, не жалея Хонджуна и не обращая внимания на его диагноз. Диагнозы.       После его признания стало очень тихо, и тишина эта продолжала между ними длиться до сих пор.       Обычно Сонхва брал с собой кипу документации, чтобы молчаливые сеансы эти не проходили даром — он ценил время и успевал делать хоть что-то. Если в остальном оказался беспомощен.       Дату операции переносили уже несколько раз — Хонджун упорно не набирал вес, оставаясь прозрачным, хрустальным, лёгким даже на вид.       Хонджун упорно не повышал свой падающий гемоглобин и остальные показатели крови, которые должны были повышаться при такой калорийной диете. Были и другие противопоказания, Сонхва, копаясь в учебниках по нейро уже настолько погряз в теме, что мог бы читать лекции по менингиоме.       Вскоре их молчание стало уютным, будто бы два давних друга встретились и тихо сидели, думая об одном. Но Сонхва не мог себя обманывать — его мысли в этот период были, возможно, ещё более сумасшедшими, чем у его пациента. Он понимал — без фармацевтического сопровождения Хонджун окончательно становится асоциальным, глубоко ушедшим от реальности в свою фантазию человеком, и тащить оттуда его нужно радикальными методами. Считался бы радикальным метод удара головы о больничную стену, например, думал иногда Сонхва, мучась беспросветной тоской по хорошему времени. Или насильственный акт осквернения его маленького изящного тела?       Все симптомы его болезней — психиатрической и телесной — слились, Сонхва устал угадывать, разделять их и ловить редкие просветы в сознании своего пациента. Хонджун не услышит его больше. Не поймет, что, потеряв свой придуманный мир, он может обрести мир этот, и всё ждёт его там с нетерпением — особенно коммерческий директор одного весьма уважаемого музыкального агентства, просто готовый денежный мешок!       Работа. Признание. Команда.       И Сонхва.       Который с течением времени, ожидая в окаменелом своем состоянии назначения даты операции, перестал ощущать себя попросту живым, и казалось, превратившись даже для друзей в некую незыблемую константу, в стационарный центр, наподобие железного ящика, который для устойчивости на всякий случай приколотили к этой невыносимой реальности гвоздями, так прочно, чтобы не смог сбежать. Ни от реальности, ни от закономерных её изменений, которыми пестрела чужая, не его жизнь.       Аврора, отужинав с Юнхо несколько раз, покинула родную акваторию, улетев работать в штаты. Оставив Юнхо сражаться в одиночку с проснувшейся бисексуальностью.       Чонхо с увлечением познавал основы поп-музыки в студии знакомого Уёна — Уён был знаком с половиной Сеула. И это была отрезвляющая и очень жизненная деталь — Чонхо со своей отстранённостью ломал готовую схему, никак не отражая ту, иную реальность, доказывая немного дезориентированному Сонхва самим своим существованием, что не бывает тотальных совпадений, и именно этим же и пугая. Как пугал повторяющийся сюжет любовного треугольника, окончившегося слишком трагично в другой вселенной, чтобы не волноваться о его судьбе в этой.       В этой же искажённое отражение перемешало, перетасовало мелкие нюансы, но оставив суть прежней — Уён и здесь был радиоактивным центром зарождающегося взрыва между тремя влюблёнными друг в друга людьми.       И Сонхва вряд ли замечал, как перестали друзья спрашивать его совета, деликатно оставив его в вакууме одиночества. Особенно по субботам, когда он был занят тем, что пил. И даже совсем не удивился, когда наткнулся в туалете их любимого клуба на знакомую парочку. Но соврешенно в иных позициях — Ёсан зажимал у стены Сана и что-то яростно, агрессивно ему шептал. У Сана горело лицо и топорщилась ширинка. Уёна нигде не было.       Да что же это такое, подумал с накатившей тоской Сонхва и развернувшись, пошёл по направлению к бару, уже прекрасно зная о том, что следующие стопки будут лишними. Он даже не помнил, как доехал в ту ночь домой и как добрался до постели. Как, успев проклясть этот сложный мир с его сложно устроенными отношениями, забылся тяжёлым, алкогольным сном. И как в этом сне провалился, будто в кроличью нору, в чужую, в шаге от уничтожения вселенную с её последней драмой, скрытой от посторонних глаз тонкой дверью каюты…

***

…Почему люди не могут подчиняться математическим законам. Почему в них так мало математики. Почему нет простоты и порядка. Ёсан, приняв виртуальную природу Чонхо как незыблемую данность, злорадно разложил и всю команду «Авроры» на плюсы и минусы, формулы, уравнения, равенства, бесконечности, глядя на людей через алгебраическую призму, наделив особенных людей особенными характеристиками — обозначив их самым простейшим кодом, какой только мог существовать в математике. Уён, несомненно, был единицей. Уён был кратким «да», непреложной истиной, понятием — включено, существует.       А Сан, логично же, правда — был дыркой от нолика. Понятием «ложь» и одновременно понятием «бесконечность», потому — что такое ноль в алгебре. Число, с которым намаешься.       Ёсан любил работать со значениями истинности, бинарные коды были упоённо им любимы. Он не расстроился вовсе, как расстроился Хонджун, когда все они поняли, что с их связным из Золотого города не всё так просто. Точнее, наоборот — Чонхо, сочетая в себе лишь нули и единицы, был восхитительно прост.       В Сане вот, как оказалось, никогда ничего простого не было.       — Пусти меня! — орал этот ноль Ёсану в рот.       Да только Ёсан был всего лишь на сантиметр ниже, и всего лишь на пару — уже этой машины в плечах. Он столько дрался за Уёна на улицах Сеул-полиса, когда они обнаружили, что из громадного небоскрёба БиАш можно сбежать — временно, на пару часов выбраться в сердце города, чтобы жизнь надавала по жопе ещё сильнее. Так говорил смешная единица Уён и тут же обязательно влипал в приключения. Они не всегда были весёлыми, и Ёсан совсем не жалел, что начал тягать в спортзале железо, расставшись с образом хрустального принца. Улица и плохие районы Сеула научили его бить метко и правильно — иногда для того, чтобы сделать больно, а иногда — чтобы обездвижить. Сана сейчас пришлось обездвиживать и делать это с неправильным, непонятным Ёсану удовольствием, которое разливалось по мышцам уверенной, огненной волной.       Сначала он всё же его ударил, но это было неинтересно — Сан только закрывался и не бил в ответ. Тогда Ёсан прижал его к стенке. Так, как всегда, наверно, Сан в своих романтических мечтах хотел.       — Пусти, Ёсан! — выкручивался в его руках взбудораженный Сан, но Ёсан пускать не собирался.       — Дрянь, — сказал ему в розовое ухо.       О, Сан прекрасно знал, какая.       Он замер под его руками и тихо завыл.       Когда они вернулись из города — без дрона и без Ву, Сан конечно же, всё понял. Хонджун, провожая глазами мрачного Ёсана, остановил его у каюты мечущегося внутри Сана. Не убивать, сказал. А слово капитана закон. Поэтому у Ёсана было мало вариантов.       — А хочешь, я тебя сейчас выебу, Санни? — сказал злым шёпотом в его пылающее ухо, даже не пытаясь в этом своём поступке найти логику.       — Ты… что? — спросил Сан, задрожал у своей стены, стена задрожала тоже, и Ёсан поморщился — сейчас, ещё чего, прибежит Хонджун-хён, разнимать. Минги-то на «Авроре» уже не было, различать характер дрожи её переборок — будь то драка, или чей-то агрессивный секс.       — Я — тебя, — ответил Ёсан кратко на дурацкий вопрос Сана и преспокойно прижал его к стене снова — всем телом. Твёрдыми бёдрами. Чтобы понял.       — Ты же… никогда не хотел. Сейчас… зачем? — спросил тихо, перестав вырываться. Сообразив, что в понятие «выебать» Ёсан вкладывает совсем другое значение. Раз уж убивать запретили.       Ёсан вместо ответа притёрся к ляжке Сана своим членом и сам опустил руку к чужим бёдрам, тихо пробежался пальцами по ширинке. Ширинка вспухала плотью. Жаль, Ёсан до последнего надеялся, что у Сана не встанет.       Он ткнулся лицом ему в шею и втянул ноздрями запах его тела.       — Ты до сих пор пахнешь Уёном.       И произнеся это имя, Ёсан почувствовал свободу. Свободу сказать всё остальное, не мучая свою совесть деликатным молчанием.       — Я трахну тебя. Трахну в рот, в самое горло, а потом в задницу. Смазки у меня нет. Презерватива тоже. Из тебя потечёт. И не напоминай мне сейчас, сука, о том, что когда-то я был в этом незаинтересован. Потому что сейчас заинтересован я настолько, что буду вытрахивать из тебя дерьмо, пока не убью. Если, конечно, твоя глиобластома не убьёт тебя раньше.       Это было жестоко.       Ёсан разорвал на нём футболку одной рукой. Самый большой лоскут запихнул в рот, с сожалением подумав, что минет придется оставить на потом, когда кричать он уже не сможет. А чтобы Сан кричал очень хотелось. Уён на записи с дрона кричал тоже. Потом подействовала дрянная анестезия, которой накачивали в подпольных клиниках, стянувшая связки слабым параличом, заставив замолчать, но не перестать испытывать тупую боль, когда ортопедическая пила неумелого хирурга вгрызалась плохо продезинфицированными зубьями в радиоактивные ребра, выпиливая заражённую кость… Раскрытая грудина смотрела на Ёсана молчаливым красным. Слева ещё была видна причудливая вязь глупой, но красиво исполненной татуировки. Она обрывалась рваной раной на самом, наверно, важном слове.       Ёсан хотел закричать вместо Уёна, да голос пропал. Пропало всё, вместе с потухшими разноцветными глазами мальчика Ённи, который вместе с несчастливой любовью потерял и свою солнечную улыбку.       Как хорошо, что боженька дал Ёсану хороший член. В сексе было мало удовольствия, но в мести — полная река. Ёсан опрокинул Сана лицом вниз на узкую койку — и как они здесь вообще трахались? — прижал собой, тяжёлым и горячим, такого же горячего Сана, всё ещё одетого в лохмотья, оставшиеся от футболки, и штаны. Которые разорвать тоже не оказалось сложным. Сан даже не сопротивлялся, будто бы этот показательный кляп, отняв у него голос, отнял и силы. Ёсан, впрочем, был готов подраться. Был готов размазать Сана по стене снова. И снова. Так было бы больше времени на то, чтобы объяснить бойцу ANSWER некоторые открытия. Про радиоактивное заражение, узконаправленный гамма луч; про насильственную трансплантацию и ещё немного из медицины. Но секс оказался очень утомительным занятием. Дыхание сбилось ещё на том моменте, когда Ёсан, повинуясь некоторым инстинктам — у математиков тоже иногда просыпается либидо — сжал в ладонях круглые, смуглые ягодицы, без нежности рванул их в стороны, чтобы сделать стыдно, гадко. Гадко было сделать просто необходимо. И, стыдясь самому, даже не посмотреть туда, в эту тёмную, опушённую шёлком иссиня-чёрных волосков щель.       Сан, противясь, завел свои руки за спину, отпихивая Ёсана, но получалось плохо. Но вырываться — это было правильно, Ёсан одобрял. Хотелось, чтобы сопротивлялся, чтобы вышло у них с дракой и кровью, как бывало с Уёном, когда Ёсан лупил его и умолял. А потом всё равно всю ночь слушал, как за стенкой стонет его Ённи под этой машиной, которая вот-вот должна была окончательно сломаться. И почему не сломалась вчера, например. Почему, прежде чем замолчать навсегда, Сан успел сказать ни в чем не виноватому, смертельно влюблённому Уёну столько неправильных слов.       Сан из последних сил рванулся, забился под Ёсаном птицей, завыл страшно, когда Ёсан заломил ему болезненно руку, обездвиживая легко и просто.       — А хочешь, — предложил, — лицом к лицу, Санни?       Схватил Сана за подбородок, выковырял изо рта хлопковую, уже намоченную слюной, мякоть футболки — будешь на меня смотреть, а?       — Нет, не надо, — застонал тот.       И правильно. Отрицание — это ноль, истинное значение Сана.       Ёсан подкопил собственной слюны во рту и пустил её тонкой струйкой между половинками. Первая вязкая капля плюхнулась, сразу попав в самую серединку. Сан вздрогнул. Ёсан вздрогнул тоже. Потому что теперь-то приходилось смотреть, видеть всю эту человеческую анатомию, считающуюся возбуждающей, притягательной. Он честно до сих пор не понимал, почему Уён так сильно любил секс. Ёсан вот прямо в эту минуту четко осознавал, как сильно он физический секс ненавидит. И если и наказывает здесь кого-то этим отвратительным действием, то только себя — Сан почему-то сопротивляться перестал.       Ёсан вбил колено между его расслабленных ляжек, ожидая нового рывка, нового отрицания. Но Сан под ним всхлипнул-вздохнул, стиснул в слабых пальцах складки простыни. И Ёсан неожданно понял. Понял, как сильно подточила болезнь силы Сана. Не только мужские — когда он нырнул рукой под его живот, то нащупал лишь мягкость и всё ту же расслабленность.       Ёсан выругался. Он тоже не хотел трахаться. Уже не хотел мстить. Возможно, только самому себе, потому что не удержал или даже не стал тем, кто мог бы быть Уёну не только другом.       — Я думал, я надеялся, что ты когда-нибудь поймёшь, глупый, — сказал Сану, чуя подступающие слёзы, — тебе достался самый лучший мальчик в мире. И это не я.       — Не ты, — эхом, бездумно повторил Сан отстранённым голосом, проваливаясь в собственную бездну.       Ёсан убрал от его тела руки. Закрыл ими своё лицо.       Почему людям нужно объяснять, что преданность такого порядка нужно держать прямо у сердца, никуда не отпускать. Почему людям подавай звезду вместо этого.       — На спину, — приказал низким, хриплым голосом, снова заломил руку и в этот раз надавил на сустав сильнее, чтобы Сана проняло, и на краткие секунды резкая боль отобрала сознание.       Внизу у них всё перепуталось, как и должно это случаться во время секса — между ляжек была влага, с примесью стыдного запаха; капли смазки с члена Ёсана — и когда это он успел обнажиться ниже пояса? — мелкой росой блестели на волосках паха Сана, а сам Сан жмурился, словно от боли, но вот беда — Ёсан уверен был, что больно ему так и не сделал.       Измученная захватом рука Сана лежала откинутой в сторону, пальцы слабо подрагивали в рефлекторном жесте. Сан с полным непониманием происходящего морщился и вдруг неождианно смело посмотрел Ёсану прямо в глаза.       — Не смей смотреть на меня! — выкрикнул Ёсан, задыхаясь от запоздалого стыда, и хлестнул пощёчиной.       Голова Сана мотнулась в сторону слишком легко, как у куклы, будто бы всё там от рака сгнило, и вместо мозга Сану в голову набили пушистой ваты. Неподвижный зрачок левого глаза затопил радужку, аномально расширившись, а второй по-прежнему искрил тёмно-карим.       Ёсан склонился над этим застывшим, несимметричным лицом. Сан застонал, поднял слабую руку.       — Ённи, — ласково провел пальцами по щеке. — А я всё думал, куда ты ушёл.       Что? Что?       Ёсан немедленно отшатнулся, но Сан дёрнул его обратно.       — Тебе снова хочется, да? — улыбнулся мягко, незнакомо. — Я не против, давай.       — Что — давай? — мертво переспросил Ёсан и машинально повел бёдрами, снова оказавшись между расставленных в стороны ног Сана. И теперь, когда хотелось лишь понять — что происходит, он ощутил ненужную, пряную похоть.       — Давай трахаться, — сладко прошептал Сан — голова его ритмично дёргалась, совершая бессмысленные, нездоровые движения; она ездила по простыне, лохматились чёрные вихры, он запрокинул сильные накачанные руки за голову, обнажив подмышки и в воздухе снова загустело от тяжёлых запахов свежего пота, горячих выдохов.       Ёсан вгляделся в его бесстыдно счастливое лицо, в его сияющие щёлочки, которые смотрели на него, но его не видели, и через секунду рассмеялся. Его трясло от безудержного смеха, он даже упал на Сана, уткнулся ему куда-то в шею, чувствуя щекой, как из приоткрытого рта кожу ему мажет вязкая слюна: Сан даже одной ногой в могиле был отвратительно живым и сочным. И пока он не провалился во тьму надвигающегося припадка, нужно было объяснить ему, вернуть из иллюзии, заставить понять, что всё намного хуже! Непоправимо всё!!!       Ёсан неаккуратно подхватил почти безвольное, начинающее сразу же в руках обмякать тело и резким броском тяжело швырнул к стене, кое-как заставляя принять хотя бы полусидячее положение. Стена ухнула, и Аврора ответила тихим гулом. Сан застонал, ударившись затылком, Ёсан подхватил его под влажные подмышки, фиксируя. Сан приоткрыл тяжёлые веки. Вцепился в плечи, прищурился, возвращаясь в нужную реальность.       Ёсан приподнял Сана ловчее и вдруг окончательно ощутил, каким тот стал лёгким, хрустальным и… словно пустым внутри? Эволюционировав обратно в того худенького мальчика, каким пришёл в злополучный ANSWER.       Жалость навалилась на Ёсана тяжко и без предупреждения.       На Сана навалилась тьма.       Его начало заваливать на Ёсана, ноги, напряжённо до этого обхватывающие чужие бёдра, медленно расслабились, вытянулись. Вся их сложная конструкция развалилась, Ёсан подхватил падающего Сана, они снова рухнули на развороченную постель — тело упавшего сверху Сана ощущалось лёгким перышком.       — Прости меня, — забормотал Сан, погладил лицо Ёсана дрожащими пальцами, пока Ёсан мертвым лежал под ним. — Но мы теперь всё исправим. Ённи, слышишь? Оказывается, я всё это время… только тебя…       Он замолчал на полуслове. Потом непослушные пальцы его задрожали сильней, на левой руке их свело некрасивой судорогой, Сана выгнуло, оба зрачка страшно расплылись чёрными дырами, скрывая радужку, и приступ — затяжной, страшный — начался.

***

      …Утром после пробуждения Сонхва выворачивало долго — он слился понять, от алкогольной ли интоксикации или же от ночного кошмара, в котором он невольно оказался, не владея во сне своими мыслями. Вместо того, чтобы твёрдо стоять на ногах в реальности этой, являясь для более слабого партнера опорой, бетонной стеной, Сонхва проваливался в реальность иную всё пугающе сильнее: не смея догадываться о тех ужасающих деталях судьбы Уёна, да попросту не зная о них, ему будто бы недоставало этого знания так очевидно, что обессиленный спиртным мозг силился дописать в пьяных грёзах трагичную историю, заполнив фактами слепые её пятна.       Но даже чужие видения были не страшней действительности, которая растянулась на долгие дни томительным ожиданием, и это ожидание стирало абсолютно все остальные эмоции, Сонхва даже не соображал, что элементарно боится. Но страх убивал. Он боялся — всего. Что ему, приняв решение об операции и назначив дату, позвонят завтра; что позвонят через месяц, и тогда придется бояться ещё тридцать дней. Что не позвонят вообще.       Но звонок случился. Звонил отец, так вовремя, словно почувствовав, что его взрослому ребёнку плохо.       В родительском доме было спокойно, тихо. Мама гостила в пригороде Сеула у сестры, поэтому в гостиной чувствовался запах сигар. Которые отец себе позволял только когда жена отсутствовала. Сразу наполняя многочисленные метры большой их квартиры мужской брутальной аурой, подавляя, доминируя. Сонхва с облегчением вдохнул этот терпкий аромат далекой Кубы — сейчас ему хотелось поговорить с отцом без молчаливого и невидимого участия мамы. Он был откровенно рад её отсутствию.       — Сын, — кратко сказал отец, приветствуя, приглашая его в кабинет и садясь рядом в кресло.       — Папа, — устало отозвался Сонхва, престав делать вид, что они равны, и хоть на мгновение, но позволяя почувствовать себя маленьким.       Отец не стал тянуть.       — Я в курсе всех новостей, поэтому спрошу — мы будем обсуждать медицинскую составляющую предстоящей операции или же…       Сонхва, обрывая отца, тяжело вздохнул. Отец вздохнул тоже. Переложил несколько предметов на своём аккуратно прибранном столе. Словил взгляд сына и долго смотрел в глаза.       Потом спросил прямо:       — Хорошо. Чего ты боишься больше всего?       Сонхва усмехнулся — если отбросить пытку затянувшимся ожиданием, перестав бояться столь медленного течения времени, боялся он только одного.       — Что он умрёт, — ответил без паузы, — то есть, боюсь летального исхода в ходе операции, — поправил себя же, стараясь изо всех сил звучать холодно и профессионально, но честно озвучивая страшные свои мысли. Делая это впервые и впервые будучи уверенным в этом страхе так ясно, что даже не сомневался, пережив другие свои сомнения. В том, например, что считал себя долгое время виноватым во врачебной оплошности, спутав или же не заметив схожие симптомы двух совершенно разных болезней.       — А если он не умрёт, если выживет? — спросил странным тоном отец. — Что более вероятно, потому что хирург твоему пациенту назначен талантливый, даже блестящий.       Сонхва непонимающе поднял брови — что значит, если выживет. Это ли разве не исключит его страхи?       Потом понял.       — Если ты о послеоперационном периоде, который сильно осложнит в бытовом плане мою жизнь, — сказал, — и о том, что, возможно, мне придется справляться с этим в одиночку, то…       — Значит, ты окончательно решил, — перебил его отец снова, а Сонхва вдруг осознал, что, не озвучивая отцу своего этого решения, или скорее — признания, только что выдал себя своими же словами, потому что никто из лечащих врачей не заботится о своих пациентах настолько, чтобы собственноручно выносить за ними судно, сильно осложняя себе эту самую бытовую жизнь.       — Да, решил, — твёрдо ответил Сонхва, горько про себя усмехаясь — они впервые говорили о его влюблённости, но столь сухо, что болело от обиды сердце.       — Хорошо, — кивнул отец. — В общем, это тоже не новость.       Продолжил:       — Но я о другом. Хонджун…       Имя прозвучало неожиданно и резко. Сонхва вздрогнул — отец старался не фамильярничать, когда дело касалось пациентов, и имя Хонджуна не произносил очень давно. Но даже произнеся его, он так и не произнёс других простых и понятных слов о двух людях, которые связаны теперь не только профессиональными отношениями.       — Насколько увлечённо сам Хонджун принимал участие в этом твоем решении? Быть вместе? — наконец сформулировал вопрос.       — Он… — начал Сонхва, понимая — ему нечего ответить, Хонджун был не в том состоянии, чтобы решения принимать, и это было очевидным фактом. Сонхва снова был… виноват. В том, что, решив в одиночку — решил неверно.       — И вот мы наконец подошли к тому, чего тебе бояться следовало бы больше всего остального.       — Папа, — не выдержал Сонхва, — ну я же понимаю! Понимаю всё!       Весь ужас своего положения, своё самоуправство относительно психически больного человека, тоже мужчины, и следствие своих социально несознательных поступков — непринятие общества, осуждение знакомых семьи и профессорского окружения отца.       — Твоя социальная ответственность здесь ни при чём, — холодно, но очень верно прочитал его мысли отец. — Я волнуюсь… за тебя.       — Я буду в порядке.       — Не будешь, — отрезал отец резко. — Когда Хонджун успешно перенесёт операцию, когда успешно с твоей помощью восстановится и когда придет время провести заключительное психиатрическое освидетельствование, ты не будешь в порядке!       — Я… не живу иллюзией, но всё равно надеюсь, — сказал Сонхва горестно. — Надеюсь, что существует крохотный процент того самого случая, когда после операции мозг пациента, лишившись чужеродной материи, придёт в норму, стабилизировав психическое здоровье полностью.       — А понимаешь ли ты, что Хонджун понимает это тоже? И что бояться тебе следует полного его выздоровления, как бы нелепо это ни звучало! — повысив тон, поинтересовался отец. — При самом неудачном раскладе ты не докажешь его нездоровье ничем — поверь мне, психически больные люди умеют пользоваться предоставленными им шансами. Вместо знакомого Хонджуна ты получишь Хонджуна незнакомого. Удачно вылечившегося от своих странных иллюзий. И рядом с тобой окажется психически больной, который лишь притворяется здоровым.       — Его патология не считается социально опасной, — произнёс Сонхва тихо.       Представил — вот лежит в постели он, а рядом — психически нестабильный, но очень красивый, миниатюрный капитан «Авроры», замышляющий свои зловещие пиратские планы.       — А я и не утверждаю, что он будет для тебя опасен! — досадливо перебил его отец. — Также меня не волнуют предстоящие трудности физического плана. Меня не волнуют трудности социального порядка — я уже смирился. Я страшусь того, что, делая для этого пациента абсолютно всё, сам ты превратишься для него всего лишь в возможность.       Сонхва молчал. В иной реальности Хонджун был отчаянно предан своей команде и говорящему железному ящику. В этой… были лишь упорные попытки побега. Обрывки чувственных, но ложных воспоминаний. И два поцелуя.       Он обессиленно закрыл глаза, вспоминая это.       — Он не такой, — произнёс какую-то банальщину, которую произносят в дешевых драмах. — Не такой, чтобы осознанно лгать.       — Возможно. Но я его совсем не знаю, сынок, — грустно откликнулся отец. — Знаю его психиатрический диагноз, а именно он будет диктовать твоему бывшему пациенту совершать некоторые некрасивые поступки. И я очень переживаю, что, не заметив или же не желая замечать его будущий возможный рецидив, ты позволишь в итоге разбить себе сердце.       Сонхва прислушался к себе — а не было ли его сердце уже разбито? Действительно ли ему следовало бояться того, что Хонджун выживет? И почему, после нескольких минут раздумий эта ужасная мысль уже не казалась ему такой уж безумной? Со смертью всё закончится, уйдут проблемы, утихнет боль. Время залечит и унесёт сожаление, но будет ли Сонхва всё это время жить? А почему, собственно, нет?       — Если ты предлагаешь мне, пугая вот этим, — начал он трудно, — бросить всё здесь и сейчас, именно в этом временном отрезке, когда мой… любимый готовится к операции, и я — брошу, руководствуясь здравым смыслом, то сможешь ли ты после назвать меня порядочным человеком и своим сыном? Папа?       Отец промолчал.       Сонхва кивнул ему тоже молча. Вышел из кабинета, покидая родительский дом уже не с таким тяжёлым сердцем. Вдруг понимая, что все делает правильно.

***

      И после реальность поглотила его так неотвратимо, что у Сонхва не осталось сил думать о том, насколько успешно сможет воспользоваться Хонджун ситуацией, своим новым диагнозом и самим Сонхва.       Он перестал фиксировать мелкие неудачные события в своей голове, вовсе не считая их неудачными, а просто принимая как данность — хирург, назначенный Хонджуну, срочно улетел в Германию, не имея времени ждать, пока пациент с совершенно банальной, ничем не интересной менингиомой дотянет до физических показателей, с которыми берут в операционную. А когда показатели всё-таки подтянулись, никаких консилиумов больше не устраивали, Хонджуну просто назначили штатного нейрохирурга и заново начались приготовления, анализы, томографии… Насколько торжественно прощался с погибающим миром маленький капитан в той реальности, провожая в последний путь сгорающую в огне «Аврору», настолько же обыденно готовили Хонджуна к медицинскому, и, возможно, смертельному вмешательству в реальности этой, будто бы вырезать ему собирались какой-нибудь скучный аппендицит. И Сонхва с горечью понимал — красиво и громко умирают главные герои лишь в кинематографе. А люди обычные, если уходят, то делают это тихо.       Спустя несколько недель после разговора с отцом, Сонхва сидел в большом холле для ожидающих окончания операции, сложив руки на коленях. В этом помещении так сидели все. Через несколько рядов от него сидела семья Хонджуна. Они, зайдя, сдержанно с ним поздоровались и расположились на свободных местах. Холл был большим, гуляло эхо даже от шепота, наверно никто из них не хотел, чтобы разговоры на психиатрическую тематику услышали рядом сидящие нормальные семьи. Поэтому с Сонхва никто говорить о Хонджуне не стал. Они все просто ждали.       Потом к ним вышел закончивший свою работу нейрохирург.