ATEEZ

                    Уён был красивым. Чувственным. С ловкими руками и подвижным, незакрывающимся ртом.       Уён был непохожим ни на одного из них. Он был особенным. Он был из другого крыла, Хонджун никогда не забывал этого.       Там, в корпорации, обучая, выкраивая из исходников что-то наверняка гениальное, милосердно оставили Уёну беззащитную, детскую улыбку, жестоко подбавив в мальчишеские гормоны ядрёного катализатора. Наверно, это он заставлял Ву быть неестественно жадным до телесного взаимодействия, с кем бы оно ни происходило. Хонджун иногда думал, если бы Юно не ссадил Уёна осторожно со своих колен тогда в тёмной кают-компании, влюбился бы Ву в подобранного позже Сана? Казалось — да всё равно в кого. Но потом ловил взгляд, каким Уён смотрел на своё личное солнце, как улыбался ему и сам обращался в чистый медовый свет, доказывая, что любовь вопреки всему может быть субстанцией материальной; может иметь вкус и цвет, и такое вот сияющее воплощение, в которое превращался Уён.       С ним что-то было не так. Но Хонджун никогда не думал, что он опасен. Ёсан ещё давно сказал это в приватной беседе спокойным ровным тоном, будто и не говорил о своем близком друге.       Хотелось предъявить в ответ — зачем тогда привел вместе с собой на Аврору? Но Хонджун не предъявил, и так понятно было — друзей не бросают.       — Значит, думаешь, — спросил только, — в том крыле его успели подготовить к чему-то… конкретному? К чему-то, что может навредить Авроре? Всем нам?       — Возможно.       — К чему тогда?       — Я не знаю.       Хонджун почувствовал раздражение — да что мог сделать со всеми ими маленький, ласковый Ву? Передушить, сломать шеи во сне? И даже если так, то как теперь выковыривать из него страшную информацию?       У Ёсана горели скулы.       — Ладно, — засмотревшись на этот неестественно розовый цвет чужой кожи, вздохнул Хонджун. — Говори. Ты же что-то знаешь.       — У Ву наверняка стоит блок, — сказал Ёсан непонятно и едва ли охотно. — Блок на тот отдел памяти, который содержит информацию о том, чему его в корпорации обучали.       Хонджун нетерпеливо кивнул — игры с разумом обычное дело для тех, кто вследствие безнаказанности возомнил себя богом.       — Снять этот блок может помочь… Сан, — закончил Ёсан и объяснил: — Внедрённую информацию, которую не знает даже носитель, можно добыть, подвергая испытуемого сильному эмоциональному или… физическому потрясению.       Хонджун кивнул и покраснел тоже — он уже узнавал об этом. Под пытками можно было бы вспомнить абсолютно всё. Но оба они знали, что упоминая Сана, про пытки речь не идёт.

***

       Я скажу ему, что так надо. Что это приказ. Что больше некому. Что - какая этика, к чёрту.        Но потом Хонджун смотрел на Сана и понимал - с ним тоже в последнее время что-то было не так. Эта плавность движений его крепкой накачанной руки, которой он Ву касался, впервые боясь сделать больно, она была удивительным открытием; эта осторожная деликатность, с которой всегда опасаешься задеть плечом раритетную вазу совсем не в твоем вкусе, но которую разбить ни в коем случае нельзя, потому что она одна единственная такая на свете, да и трещины на ней уже имеются.        И ночи стали тише, исчез надрыв, исчезли темные, насосанные жадным ртом пятна на смуглой шее. Повеяло неродившейся еще нежностью, которую трогать сейчас было нельзя тоже.        Как я ему скажу. Посмею ли своим приказом нарушить что-то настолько эфемерное, на что даже дышать пока нельзя?        И не было мыслей для капитана неправильней в данный момент, чем мысли об этом.        Я тоже хочу влюбиться, я не хочу воевать. Я хочу найти способ позволить себе отказаться от этой бессмысленной войны и ненужного никому сокровища.        Вот о чем капитан Авроры думал.       Поэтому, измучившись за несколько недель, в один тихий вечер с тяжелым сердцем Хонджун дошел до нужной двери и, тактично постучав, хотя нужды не было, зашел в радиорубку.

***

      После отчаянного бегства на Авроре из Сеул-полиса они снова оказались все вместе в своем родном секторе — больше бежать было некуда. Ждали, что будет погоня. Что нагрянут всеми силами. Но пустыня одиноко дышала жаром; ветер гудел, подгоняя дюны ползти быстрее за горизонт. И никого не было.       Хонджун в тот же вечер собрал всех в кают-компании. Я не хочу извиняться, подумал.       — Я должен вам всем сказать, — начал.       Все напряжённо молчали.       — Я должен объяснить, почему наша битва отменяется, — продолжил и посмотрел на Ёсана.       — Ты лучше объясни, почему решил идти в город один, без нас, — обиженно сказал Минги и скрестил руки на груди, закрываясь.       Юно положил ладонь ему сзади на шею, успокаивая. Рука Сана уже давно лежала на колене Уёна, наверняка с той же функцией — Уён, пока шли они назад, в свой сектор, долго гневался за свои в кровь стёртые ладони, которыми он самолично поворачивал стаксель, пытаясь по инструкции Минги припарковаться в тесных переулках Сейл-полиса.       — Ги прав, нужно было сказать, хён, — согласно кивнул Юно. — Обсудили бы.       Почему бы им не повесить меня за эдакое капитанское самоуправство на грот-мачте, с бравадой подумалось Хонджуну — он, в принципе, был готов.       — Скажешь что-нибудь тоже? — спросил Сана, надеясь на справедливый солдатский суд.       Но вместо Сана ответил Уён:       — Я больше спасать тебя, хён, не буду, — сказал драматично, демонстрируя Хонджуну свои стёртые ладони. — Поэтому либо вместе, либо — никак. Да, Сани?       Сан улыбнулся глазами-полумесяцами и послушно кивнул.       Повешение отменялось.       А что насчет войны, хотел спросить Хонджун, но не стал. Понял, что говорят они уже совсем о другом, об очень, очень важном. Вот сейчас извинюсь, сейчас скажу что-нибудь проникновенное. Хонджун набрал в легкие воздуха и всё испортил:       — Тогда теперь о деле — вы все должны узнать, какие причины сорвали наше наступление.

***

      — У Юнхо снова рвота, — сообщил Минги и запихнул полную ложку каши в рот.       — Приятного аппетита, — поморщился Ёсан.       — И кровь носом шла, — продолжил Минги жестоко.       Хонджун глянул на запертую дверь их каюты и нахмурился. Хмурился он теперь всегда — с того самого дня без остановки, когда Аврора и её команда была объявлена изгоем за предательский отказ штурмовать Иллюжн-сити. Никто за ними не охотился, будто Аврора со своей командой больше не существовала и не представляла никакой угрозы.       — Пусть железный хён его проверит, — сказал, понимая, что сейчас это единственный на борту дееспособный врач.       — Он же теперь ни с кем не разговаривает, — напомнил ему Минги.       А, да, раздражённо кивнул Хонджун и сразу же поинтересовался, как там Сан.       — Сидит под замком в трюме, — сказал Уён грустно и робко привстал со стула. — Мне его позвать? Давай позову?       — Сидеть! — рявкнул Хонджун. — Никто его звать не будет. Я просто… просто…       …не знаю, что делать. Хонджун тяжело вздохнул — Аврора, не поднимаясь в небо уже которую неделю, вросла в дюну, электроника барахлила, даже связи не было, в Сеул-полисе их объявили вне закона, имя Хонджуна произносили со злым придыханием, с Юнхо и его прогрессирующей тошнотой было плохо. Но с Саном было хуже — безделье, а может — болезнь, вынудили его безобразничать по полной — он вскрыл свинцовый корпус железного хёна, достал вросшую во внутренности стеклянную колбу с восьмидесятипроцентным спиртом и налакался, как собака. Весь вечер бегал по гребню дюны в чем мать родила. Таскал за собой найденный в трюме чёрно-белый полосатый флаг, гордо натягивая его на руках и полоща по ветру. Сверкая острыми маленькими сосками, впалым мускулистым животом, тёмным лобком и болтающимся между ног членом. Потом, добежав до излома гребня, Сан разворачивался и бежал в другую сторону, отворачиваясь от невольных зрителей и показывая им свои круглые маленькие ягодицы, тоже тронутые загаром.       — Почему у него такая загорелая задница, — фыркнул Минги.       Ну, мы иногда валяемся в полдень на другой стороне дюны, стеснённо пояснил эту великолепную бронзовую попу Уён и влюблённо улыбнулся. Хонджун психанул — ага, валяются они, в полдень. Он даже знал — в какой позе, раз уж солнце так на отлично раззолотило жопу Сана.       Хотел сказать — ему нельзя, ему противопоказаны солнечные лучи такой интенсивности, но сразу вспоминал данное слово — никогда не рассказывать, не объяснять команде, как было у Сана раньше, ещё до ANSWER — тихие коридоры государственной больницы, смертельный диагноз и ежедневные дозы более жёсткого, совсем не солнечного, облучения, рвота, носом кровь, обмороки, анемия и крайне неблагоприятный прогноз.       — Ладно, кто будет его оттуда снимать? — спросил смущённо, прикрывая глаза от низко висящего солнца и понимая — до ночи Сана нужно привести в чувство и уложить в койку, иначе его обязательно покусает какой-нибудь оскорблённый его непристойным видом фенёк.       Команда, стараясь не замечать болтающихся в закатных лучах прелестей Сана, отрицательно помотала головами. Уён, который единственный с обожанием на все это смотрел, радостно поднял руку.       — Ёсан, поможешь ему, — приказал Хонджун, зная, что в своих приступах Санни слишком агрессивный, вырывается так, что может и прилететь.       Набегавшись, Сан наконец выдыхался. Его ловили и валили. А Сан смотрел на Ву бессмысленным взглядом смертельно пьяного и не узнавал. В разных глазах Уёна стояли слёзы. Ёсан, волоча на себе тяжелое тело обмякшего Сана к кораблю, смотрел прямо перед собой жёстко и холодно. На пустыню опускалась ночь — быстро, неумолимо, как и бывает это только в южных регионах. И оказавшись на Авроре, Сан приходил в себя. Начинал орать. Хватался за голову, и Хонджун знал — теперь пришло время боли и проклятого колокола. Ёсан отцеплял от себя руки, передавая Сана Уёну, и Уён затаскивал его в каюту. Укладывал на себя, головой прямо на мягкий живот, гладил по волосам, шептал, напевал. Сан засыпал, а Аврора погружалась в тишину.       Трудно было.       Хонджун, приказав наконец выпустить Сана, ушёл после завтрака в каюту, сидел в относительном одиночестве, потом осторожно прикоснулся к железному боку молчаливого соседа.       — Мне нужно, чтобы команда была в порядке. Ты будешь продолжать проверять Сана. И проверишь завтра Юно. Я настаиваю.       Железный хён молчал. Хонджун отдёрнул маленькую ладонь, которой уже вот-вот был готов погладить холодный бок машины, слишком уверившись в её недоказанной человечности. Вряд ли бы хён оценил. Но просящую интонацию — оценил точно.       — Забор крови придется делать вручную, — сухо проинформировал он, — мой резервуар с дезинфицирующим составом пуст.       Хонджун кивнул и все-таки похлопал хёна по верхней крышке ласково и нежно.       — Спасибо. Я принесу образцы, готовь программу.       Программ у хёна было завались. Он был весьма многофункционален. Иногда Хонджун задумывался — а встроен ли в него, например, пылесос.       Озвучивать результаты анализов хён отказался. Вместо этого Юно заправил в него лист желтой бумаги и долго потом вчитывался в показатели.       — Ну, — сказал Хонджун.       Юно поднял на него свои тёмные, круглые, совсем не азиатские глаза.       Ну, что ты так на меня смотришь, хотел заорать на него, там что-то страшное, да?       Было не страшно — смешно. Иначе зачем бы Юно так нервно, неестественно смеяться.       Хонджун выхватил лист с анализом из чужих рук, демонстративно хлопнул дверью и перешёл в библиотеку. Нашёл какой-то медицинский справочник и закопался в него с головой. Интересно, каким заболеванием наделил несчастного Юно злопамятный, обиженный Саном хён.       Хонджун, склонив голову над книгой, напряжённо вчитывался в медицинские термины. Из левой ноздри медленно и тягуче ползло на губы что-то горячее. Он машинально вытерся ладонью и рухнул от слабости лицом прямо в разворот, пачкая его тоже. В глазах рябили строчки диагноза, с наползающей на них тёмной струйкой крови.       Хонджун долго потом лежал на койке — голова наливалась тяжестью. Было тошно.       — Хён, — позвал он снова.       Ящик мигнул.       — Дай-ка прогноз погоды на неделю, — совершенно незаинтересованным голосом потребовал Хонджун, надеясь услышать о какой-нибудь особенно сильной буре.       Бурь не ожидалось.       — Астрологический дай, — уставившись в потолок, сказал Хон.       — Для какого знака? — вежливо попытался уточнить ящик.       — Давай для моего, — пожал плечами Хонджун и выслушал, что Скорпионам вот прямо на днях должно обязательно повезти в любви.       — Ладно, — поморщился Хонджун. — Может, стихи?       Только не про любовь, хотел подсказать тут же, но хён сам догадался — и выбрал ещё хуже — совсем немелодичную танка. На японском, естественно.       — Стоп, — психанул Хонджун. — Включи классику.       Потом подумал, прислушиваясь к зазвучавшему многоголосию «Реквиема», что бы такого попросить ещё.       — Увлажнитель, — придумал, — у тебя же есть встроенный в твои талантливые недра, увлажнитель?       И, не дожидаясь ответа, продолжил монотонно перечислять, будто стараясь заставить железного хёна сбиться, заваливая его своими глупыми желаниями — секундомер, таймер на шесть минут, корейский алфавит, термометр, его показания внутри Авроры.       Камертон.       Дозиметр.       Баро…       Каюту заполнили шумы и звуки. И сквозь печальную «Лакримозу», сквозь влажный пар и размеренный отсчёт бегущих секунд, сквозь звенящую ноту соль, которой продолжал вибрировать камертон, послышался нарастающий треск встроенного в железного хёна дозиметра.       Это было сухое отчётливое потрескивание. А на дисплее ящика загорелись цифры. Они дрожали и постепенно увеличивались до слишком большого значения. Хонджун обессиленно прикрыл глаза.       Потом тронул в ухе маленький наушник, вызывая на связь. Зайди ко мне, сказал.       И зачем в Чинджу рождаются такие красивые мальчики, в очередной раз восхитился, глядя на эту смуглую, медом отливающую кожу. Уён мягко, непривычно робко для себя улыбнулся, а треск дозиметра при его приближении заполнил каюту и перешёл в вой.       Если и был на Авроре свинцовый ящик — а фонящего гамма-излучением Уёна следовало посадить именно туда, — то слишком маленький. Поэтому Хонджун всего лишь запер его в их с Ёсаном каюте.       Но потом всё равно пришлось собрать всех вместе, какая разница — Уён был смертельно опасен для всех даже через переборки.       Хонджун кратко объяснил положение — вы же знаете про эти неблагополучные южные районы, как вообще там дети растут…       — Я с этими рентгенами родился, — виновато перебил его Уён. — У меня, наверно, иммунитет.       У остальных иммунитета не было.       — Наверняка зацепило всех, — сообщил Хонджун мрачно, — на Юно подействовало быстрее.       — У меня были те же симптомы, — неожиданно признался Сан. — Когда меня в госпитале облучали.       Уён вскинул голову.       — Зачем тебя облучали? Ты был… Ты болен? — спросил с какой-то мукой на красивом, но переломанном отчаянием лице. Запоздало начав догадываться, что любовь его не выживет не потому, что нет взаимных чувств.       — Это неважно, — процедил Сан зло.       — А что важно? — поинтересовался Уён, понимая, что эта злость — она для него.       — Важно то, что это ты, — жестоко сказал Сан. — Ты фонишь на всю Аврору.       Сан был прав — жёсткие рентгены невидимо фонили. Аврора была прекрасна и радиоактивна.       Стало очень тихо.       Хонджуну казалось — на Уёна кинется Минги. Большой, резкий, импульсивный львище, преданный капитану и грызущий каждого, кто посягал на него, не трогающий только детей.       Но никто Уёна не тронул. Никто не знал, что теперь делать. Даже Хонджун.       Вечером, обходя Аврору по периметру, он наткнулся у кормы на жаркий, но невидимый шёпот и звуки борьбы.       Сан прижимал Уёна к горячему боку галеона, рвал на нем майку. Пусть шёпотом, но кричал, постепенно погружаясь в свое, спровоцированное опухолью, безумие:       — Давай, показывай, с какой стороны тебе вживили эти твои рёбра, от которых фонит так, что нас тут полощет кровью? Ну? Какого черта ты не сказал, что с тобой делали в лабораториях?       Уён сопротивлялся, вырываясь из рук. Молчал.       — Я же… мог!!! Мог вытащить из тебя это!!! — выл Сан, пока суставы его хрустели, напряжённо удерживая маленького, но сильного Ву.       Сан не сдавался, впивался пальцами в рёбра Уёна, и тот наконец кричал от боли и обиды:       — Сан, я же не знал!!! Ничего не знал!!!       — Я вырву из тебя этот заражённый титан! — орал Сан. — Я сам вскрою тебе грудную клетку и достану из тебя эту гадость, голыми руками достану!!!       Он запрокидывал лицо в чёрное звёздное небо, горели безумием глаза.       Испорченное оборудование, бормотал, перечисляя их беды. Слепая Аврора. Ненависть целого города. Юно. Все мы…       Хонджуну бы вмешаться, именно сейчас выйти из тьмы, обозначив своё капитанское присутствие. Потому что это были тяжёлые, несправедливые обвинения. Это был настоящий трибунал. Но ноги Хонджуна вросли в песок, когда Сан вдруг упал перед Уёном на колени, закрыл лицо руками и провыл:       — Ну почему это ты, Ву??? Уён в ответ прижал голову Сана к своему животу и со всхлипом зарылся пальцами в его взлохмаченные волосы. Хонджун успел отвернуться в самый последний момент — Сан уже рвал с бёдер Уёна джинсы, тычась лицом между его ног.       Хонджун отступил в тень дальше, вдруг замечая, как точно такая же чёрная тень удаляется в противоположном направлении. И напоследок оборачивается лицом к нему. Хонджун с ужасом узнавания смотрел на Ёсана. Внутри его спокойных глаз разгоралось гневное пламя, и что с этим делать, Хонджун не знал. Стало страшно. Мир рассыпался на глазах.       Поздним утром завтракали впятером — Уён тайком ушёл с Авроры перед рассветом, не побоявшись пустынных скорпионов, зыбучих песков. Будущего одиночества.       — Думаю, он ушёл в Сеул-полис, — мёртвым голосом сказал Ёсан и посмотрел за горизонт, которого было почти не видно — солнце стремилось в зенит, и догонять было поздно, Уён уже наверняка был в городе.       — Капитан? — по-детски плаксиво вдруг окликнул его Минги — они все знали, что виноваты, не удержав. Даже если Уён был смертельно опасен, он все ещё был членом команды и Хонджун после этой слезливой просьбы Минки готов был сорваться со всех якорей и лететь на Сеул. Искать, находить, прижимать к себе и своему облучённому сердцу. Опять говорить, что никуда уходить не нужно. Что всё решат. Что едины. Что вместе. Навсегда.       И ветер был подходящий, южный — он гнал облака именно в сторону Сеула, компас бы не понадобился, только расправь паруса. Но у Юно внезапно случился приступ, Минки держал его упавшее тело на своих руках, которые все были в чем-то красном.       У Сана тихонько тряслась правая рука. Он придерживал её левой.       — Хён, — окликнул Хонджуна Ёсан, глядя на этот жуткий тремор.       А Хонджун с запоздалым пониманием вспоминал, глядя на Сана, на бархатный диванчик, на котором он сидел теперь в одиночестве в неловкой, неестественной позе, а было время — разваливался на нём сытый, расслабленный, словно красивый котище, талия до рыданий тонкая, разлёт плеч — мечта, бронзовая кожа в бисеринках пота, в расширенных зрачках — обратный отсчёт. Тихо к нему подсаживался Уён-живулечка, приподнимал бедовую голову Сана и умащивал её к себе на живот. Влюблённая улыбка, пальцы в чёрных волосах, ласковые поглаживания под подбородком. И обязательный поцелуй украдкой, пока не видит никто.       Хонджун кивнул Ёсану и его мыслям, и за Сана стало страшно ещё сильнее.       — Мне придется объяснить этому дураку, — зловеще сказал Ёсан, — что он жил последний год только благодаря Уёну и его радиоактивной терапии.       И ушёл в свою каюту, готовиться к выходу в город. Минки тоже собирал вещи и не хотел ничего слушать — железный хён был прекрасной диагностической станцией, но вылечить Юнхо могли только в столице: Хонджун старался не думать — они все, обнимаясь с ласковым Уёном, нахватались почти смертельной дозы.       Перед выходом в город Хонджун оставил очень плохого Сана под присмотром железного хёна, у него не оставалось выбора. Ёсан торопил его, наскоро смастерив простейшего, но очень прочного дрона-наблюдателя, который уже парил над их головами под звёздами. Им пришлось в Сеуле разделиться, Минги с Юно искали нужный им больничный городок на окраине, а им с Ёсаном пришлось прочесывать район за районом, следуя за дроном-шпионом, который сканировал здания, в которых мог быть Уён. А он мог быть где угодно.       — Мне до сих пор не верится, что это чей-то долгосрочный план, — сказал Хонджун. — Найти мальчика из радиоактивного Чинджу, с иммунитетом к облучению. Вживить в него рёбра с гамма-частицами. Подослать на Аврору…       Ёсан внимательно слушал.       — Пусть нас хотели уничтожить много раз, — продолжил Хонджун. — Пусть ни один силовой метод не сработал, а сработал… только Уён…       Сработал, когда это было уже неважно, подумал. Мы все были уже неважны, а Аврора не представляла никакой угрозы, отказавшись атаковать в авангарде повстанческой армии.       — Возможно, это просто несчастливое стечение обстоятельств? — осторожно предположил с каким-то облегчением Ёсан.       Хонджун кивнул — а что Ёсану оставалось, как не защищать своего друга, с его радиоактивной особенностью, слишком сложно вплетённой в такой же сложный, ненадёжный план по обезвреживанию Авроры. Наверно поэтому сейчас их абсолютно никто не искал. Потому что…       — …мы никому не нужны, — завершил свою мысленную фразу Хонджун и стало по-детски обидно: впервые он почувствовал себя чужеродной частицей в этом мире, где в небе парили мощные галеоны, под ногами тихо шуршала серая пыль большого города, над головой еле слышно жужжал синекрылый дрон, заслоняя звёзды, а сам он последовательно терял в своей жизни самое главное.       Ночь была длинной, в итоге они с Ёсаном разделились тоже, так казалось правильным, хотя по канонам любого фильма ужасов — самый верный путь, чтобы погибнуть. Но приём сработал. Через несколько часов, когда уже солнце над Сеул-полисом встало, в наушнике раздался усталый, какой-то мёртвый, незнакомый голос Ёсана — я его нашёл, хён. Я в старом городе, в заброшенной больнице. Мои координаты…       — Это видеокарта с дрона, — вертел в пальцах Ёсан маленький прямоугольник, когда они наконец встретились. — Сам дрон я уже уничтожил.       Потом уронил с ладони крошечную микросхему и с отчётливым хрустом наступил на неё ногой, уничтожая тоже.       — Зачем… — кинулся к нему Хонджун, ничего не понимая, а может — понимая слишком много. — Что там, Ёсан? Что на видеокарте? Что снял дрон? Что с Уёном?       Слёзы из красивых глаз Ёсана капали прямо в серую пыль Сеул-полиса.       Он покачал головой и тревожно прислушался — где-то за их спинами надвигался на них непонятный шум:       — Тебе не надо этого знать, — сказал твердо. — Нужно отсюда уходить, пока не поздно.       Но они не успели — в конце улицы показалась людская река, подхватила их, стремительно понесла куда-то, и они оказались на смутно знакомой площади.       …Это был старый район Сеул-сити, где жила абсолютная бедность. Площадь была огромной и наверно очень величественной когда её заполняли массы живых людей. На таких в средневековье собирали толпы чтобы совершать публичные казни. На таких короновали монархов. На таких свершалась история, но Хонджун не верил, будто бы это про его мир. Привыкшему к ветрам пустыни будут неизбежно малы любые площади, окружённые по периметру домами.       Посередине был наскоро поставлен эшафот, свежеструганный и пахнущий той же сосной, что и Аврора. На нем стояло чучело, одежда была чёрной, тонкие серебряные цепочки тихо колыхались на ветру, или это был не ветер, а низкая, страшная вибрация, рождаемая от гула сотен, тысяч голосов. Голоса были едины, голоса скандировали имя — с отчетливой ненавистью. Имя это принадлежало капитану проклятого галеона, который предал целый город, отказавшись воевать за несуществующее сокровище.       Хонджун с изумлением находил отчетливое с чучелом сходство — и когда это он стал носить лишь чёрное, забыв про любимые, яркие цвета?       Потом кто-то поднес к чёрному человеку на шесте горящий факел и чучело занялось. Сначала медленно и неохотно, но ветер подхватил языки пламени, играючи перебрасывая их все выше, пока не загорелась и чёрная, пыльная федора, скрывая провал лица и обугливая табличку на груди с написанным на ней словом.       Не смотри, капитан, — сказал Ёсан, крепко беря его за руку и тут же пряча маленького своего хёна за своей спиной, когда к ним стали оборачиваться, всматриваясь, выискивая и находя сходство с ненавистным им всем человеком.       Никто не успел выкрикнуть — это он!!! — толпа просто качнулась к ним, непроизвольно отшатываясь от яркого, разыгравшегося не на шутку костра и повинуясь законам давки, напёрла волной.       Надо бежать, хён, слышишь, тянул его за руку Ёсан, сейчас здесь будет страшно, убийственно тесно, а ты такой маленький…       Их разъединило резко и без предупреждения, Хонджун ощутил в руке пустоту, потом её, протянутую в сторону Ёсана, вывернуло от удара, живая масса надавила сильнее, Хонджун упал, снова поднялся, стискивая в руках свой потрепанный рюкзак. И, к ужасу своему, не удержал его: от удара часы внутри хрустнули с противным звуком, рассыпаясь тысячами стеклянных искр. Зачем мне они теперь, подумал Хонджун равнодушно. И всё равно, закрывая, упал грудью на свой рюкзак, на эти острые внутри осколки — сердце было разбито, что там ещё он мог поранить-то — и ощутил, как пересыпается под тканью освобождённый из стеклянного плена золотой песок.       Они чудом выбрались из толпы: помятыми, Хонджун — со сломанной рукой, с разбитыми в рюкзаке часами.       Были уже сумерки. На площади догорало чучело, звеня на ветру закопчёнными серебристыми цепочками. Такая же серебристая луна, висящая над городом, была полной и спелой.       Вернулись на Аврору беспрепятственно. Сан спал. Ёсан, смыв с себя пот, кровь, пыль Сеула, с непроницаемым лицом направился к его каюте. Хонджун понял, что останавливать его бесполезно.       Сан после визита Ёсана пришёл в себя только на третьи сутки. Понял, что Аврора пуста.       — Он больше не вернётся? — спросил Хонджуна, и Хонджун не стал уточнять — про кого он.       Они остались одни, не считая железного хёна.       Хонджун с напряжением слушал неестественную тишину — железный хён молчал, а Сан ушёл на гребень дюны, Хонджун видел, как тяжело он по песку туда поднимался. И тишина стала ещё ощутимее, а лучше бы Сан кричал, лучше бы звал своего маленького друга по имени. Но Сан сидел на вершине неподвижно и молча, над головой сияли гаснущие рассветные звёзды, но что с того — звёзды уже не могли помочь тому, кто потерял под ногами свою землю.