Идеальный солдат

— Сержант, доложите обстановку.

— На подходе к лагерю повстанцев. В данный момент в подкреплении не нуждаюсь.

— Помните условия миссии? Никого не должно остаться в живых.

— Так точно.

— Конец связи.

      У каждого есть своя работа. Повар готовит, бариста варит кофе, врач лечит людей… а солдат исполняет приказы. Не важно какие: скажут разведать обстановку, значит нужно бежать на указанные координаты и в подробностях описать каждую травинку и каждый кустик. Сказали убить, значит нужно найти цель и сделать так, чтобы она перестала дышать. Солдата не должна мучить совесть, солдат не должен задавать лишнее вопросы, солдат не должен думать, что такое хорошо, а что такое плохо. Солдат должен исполнять приказы. Если он делает это хорошо, значит он хороший солдат. Если нет… то и толку от него тоже нет. Хороший солдат не умирает мирно в постели, с улыбкой на лице и в кругу семьи. Солдат умирает на поле войны, защищая интересы своей страны, с бравым боевым кличем на устах и верой в то, что ему обязательно воздаться на том свете, ведь он то точно хороший солдат. И солдат не при каких обстоятельствах не должен задумываться о том, что убивает он таких же солдатов, которые, ровно как и он сам, исполняют приказы.       И всё же человек — существо обремененное моралью. Нельзя просто вырвать его из привычного хода жизни, одеть в мундир, вставить в зубы винтовку и заставить делать то, что ему говорят, отключив мозг. Человек не пустит пулю в лоб родной матери, если она окажется предателей родины и отступником. Человек не захочет умирать за эфемерные интересы важных шишек в дорогих пиджаках, образ которых должен у него ассоциироваться со своей страной. Из человека нельзя сделать идеального солдата. Только если сломать, вывернуть изнутри, пропустить всё мировоззрение через мясорубку, обратив его не оружием, а скорее безмозглым куском плоти, пушечным мясом. Это будет хороший солдат, но не идеальный, даже и близко. Значит, чтобы солдат был идеальным, нужно вылепить его с нуля.       «11». Одиннадцать попыток создать машину для убийств, которая будет безбоязненно идти в болезненный огонь, нырять в ржавую воду и умываться кровью. Одиннадцать экземпляров разумного оружия, из которых самым лучшим оказалось лишь одна. Маленькая девочка со взглядом волчицы, зачатая на поле брани, рожденная в казарме и воспитанная на полигоне. Крепкая, как металл, холодная, как первый снег и бритвенноостро заточенная тяжёлым точильным камнем. Покрытая невымываемым из волос пеплом, воспитанная гражданской войной и винтовкой. Её пальцы, не единожды сломанные в наказание за недостаточную дисциплину, давно приняли форму, в которую идеально вкладывался меч, давно ставший продолжением руки. Пуля быстра, но идеальный солдат должен быть ещё быстрее. Её живот и грудь покрыты мелкими шрамами, зато теперь её движение действительно быстрее пули. Но самое главное — крепкой хваткой из неё выжали подобие свободной воли. Всё, что делает одиннадцатая, делается её по приказу свыше. По приказу, который никогда не будет оспорен. Прикажут выстрелить себе в голову, она выстрелит, ведь она не испытывает страха. Да и радости тоже. Эмоции — рудимент, который вырван с потрохами из её больных мозгов. У шестизарядного револьвера DR-5, выпущенного в ХХХХ году и Солдата 11 есть лишь одно глобальное отличие: револьвер, несмотря на конструктивные изыски, всё ещё способен дать осечку.       Она подобна пожару. Разгорается маленькой искрой — навсегда замолчавший патрульный, глубокий порез ожогом обозначится на его шее. Листва сгладит падение, кровь разольется по земле. Затем языками пламени скачет вперёд — ещё трое охранников замертво упадут почти синхронно. Отрубленная голова, выпавший кишечник и расплескавшиеся по полю мозги, ожогами изуродуются лица, навсегда лишив мертвецов человечности. Запах горелой плоти дымкой поднимется в воздух. Ещё спустя пару секунд маленькая искра превратится в хищное кострище, своим бездонным брюхом снедающие всё на своем пути — взмах за взмахом повстанцы превращаются в смесь пепла, крови и обугленного мяса. Летят черепа, с влажным треском расходится по швам плоть, трескаются кости, люди превращаются в фарш. В кровавое месиво, и всё это руками просто на вид девушки. Девушки, из пор кожи которой уже не вымыть смрада смерти. Они не успевают испугаться, не успевают взмолить о пощаде. Да разве есть смысл плакаться перед пулей, летящей ровно между глаз? У сержанта ОБОЛ отряда от пули отличий нет. Она быстрая, безжалостная и созданная лишь для одной цели: отнимать жизни. Тихий щелчок сменится тишиной. На острие раскаленного лезвия повиснет совсем юная девушка. С глухим звуком из её рук выпадет револьвер. Осечка. А сержант осечек не даёт. На глазах у умирающей повстанки выступят кристаллики слёз. Из-под толстых защитных окуляров Одиннадцатой видно лишь стекло её пустого взгляда.       27 тел, которые никто не захоронит. 27 тел и всё это благодаря всего-лишь одному солдату. Идеальному солдату. Она спрячет меч в ножны и двинется по протоптанным тропинкам, заглядывая в каждую палатку… Пока ей вдруг не прилетит по затылку тяжелый металлической трубой. Кровь. Настоящая, густая и тёплая. Её кровь, сползающая по шее. Давно она не испытывала этого ощущения: чувствовать запах собственной крови, а не чужой. По спине проходит волна мурашек – напоминание о том, что она всё ещё живая. Однако боли нет. Боль – такой же рудимент, задавленный ингибиторами. Рука сжимается в кулак и пробивает нападающему грудную клетку. Для гражданских этот режущий уши хруст костей подобен рёву мотора для дикого животного. Простым людям страшно смотреть, как обезображиваются тела живых. Страшно самим убивать. Страшно видеть смерть. Для идеального солдата всё это лишь фоновый раздражитель. Она небрежно вытрет руку об его плечо и отправит в свободное падение. «Папа! Папочка!» — Из-под ветхой кровати появится крохотный силуэт. Короткостриженный мальчишка лет пяти кинется к ещё теплому телу. Он не брезгует испачкаться кровью, прижимается к трупу, который мгновение назад был его отцом. Расплачется: горько, громко и наивно. Совсем как дитя малое… Хотя он ведь и есть дитя. Ребёнок, с детства видевший лишь войну. Ребёнок, у которого не было дому: лишь мрачная казарма палаточного лагеря. Ребёнок, зачатый на поле брани и рождённый в казарме. Прямо как Одиннадцатая. Наверное, он хотел бы сейчас уплетать чипсы и смотреть глупые мультики по ТВ. Но вместо этого он обнимает труп единственного родного человека. Что-то в голова сержанта тихо щёлкнет, размазав по всему телу мерзкое колющее острыми булавками чувство. Она посмотрит на свою левую руку, по которой ещё стекала свежая кровь, отравляющая воздух металлическим запахом. Медленно она обернется назад и увидит лишь горы трупов. Обезображенные бритвенными порезами, обгоревшие до черноты костей. Одиннадцатая даже не смотрела, когда убивала: кто-то быстро лишился головы, а кто-то был вынужден корчиться от боли, собирая по полу кишки. И всё это сделала она. Своими руками, не испытывая сомнений. Просто делала свою работа, просто выполняла приказ, как и подобает солдату. Как делала и всегда. Жгла напалмом, резала сталью, рвала руками. Под её ногами смесь засохшей крови, грязи и чьих-то внутренностей. Как и всегда, в общем-то. Всегда из-под её тяжелой ноги слышался шелест костей, а следы её были обрамлены кровавой каймой. Она встряхнется: наверное это последствие черепно-мозговой травмы. Рука возьмется за рукоять меча, который внезапно потяжелей на фунтов 20.

— Докладывает сержант ОБОЛ отряда. Лагерь повстанцев уничтожен. 27 убитых, 0 живых, съестные припасы сожжены. Для дальнейший зачистки рекомендую воспользоваться силами СОБЕЗа.

— Принято. Можешь возвращаться. Конец связи.

— Так точно.

      Она застынет у зеркала, глядя на своё отражение. Левая рука по локоть в крови, на лице следы засохшего пепла. Тяжелые берцы неприятно прилипают к полу из-за присохших кусков мяса. Она пытается, пытается дать анализ своим действиям, пытается понять, что она испытывала, когда убивала этих людей. Людей, у которых были семьи, цели и желания. Они не были солдатами, нет. Но они очень хотели ими стать. А стали трупами, умершими эфириал знает за что. Но она понимает лишь то, что не испытывала ничего. Ни извращенного удовольствия, ни сожаления, ни радости за исполненный приказ. Как-будто бы вышла мусор вынести. Словно кто-то дергал за ниточки, словно это делала совсем не она. И почему-то из-за осознания этого становится тошно, аж живот крутит, выворачивает. Челюсти сожмутся чуть крепче, дернется стеклянный зрачок, кишечник сдержит рвотный позыв, а руки быстро снимут со стены зеркало, спрятав его за кровать. Лучше пореже смотреть на себя, вдруг когда-нибудь из него на неё посмотрит кто-то другой. Кто-то живой, теплый и мягкий. Кто-то, кто никогда не хотел быть солдатом.