Верой и любовью

      В кабинете Александра Петровича на третьем этаже находиться было невозможно по двум причинам: во-первых, так же, как и на улице, здесь было невыносимо жарко, а письменный стол Сашеньки находился на солнечной стороне, прямо перед окном. Во-вторых, здесь уже несколько часов, отведённых на переговоры, находился Стокгольм.       Сидел напротив Петербурга, сложив свои руки на широченной груди, и смотрел волком, ни в какую не идя на компромисс. Упрямство обеих столиц порядком утомляло.       Саша недолюбливал его с детства.       Если изначально Бьёрг Меларен пугал одним своим именем половину Европы, а маленького Сашеньку приводил в ужас и трепет, то с его взрослением всё поменялось. После разгрома шведских войск в 1809-м году, когда Петербург кроме победы нагло украл ещё и всю Финляндию с Вэйно во главе, их с Бьёргом вражда стала уже межличностной.       Если кто-то и надеялся, что они сумеют прийти к согласию на переговорах, надеждам этим оправдаться было не суждено.       Сашу Бьёрг слишком раздражал; к тому же ему из юношеской вредности хотелось послать его куда подальше. Бьёрг же, после своего позорного проигрыша и после того, что Романов сделал с его любимым Вэйно…       Нет, продуктивным переговорам не быть.       — Så du godkänner inte våra villkor?       — Nej.       Стокгольм начал грузно подниматься из-за стола, глядя на Романова сверху вниз с холодным бешенством.       Саша на его взгляд выдал хищную усмешку, совершенно не показывая страха.       — Adjö.       За мужчиной дверь закрылась слишком резко и громко, будто он был не многовековым городом, а обиженным мальчишкой.       — Ну и катись куда подальше, индюк шведский, — буркнул Саша вслед Бьёргу и ребячески показал язык. Будто было у него время возмущения проигравших слушать, надо же.       Саша потёр виски, пытаясь унять мучившую его последние несколько лет головную боль, и потянулся за листком для указов в нижний ящик стола, принявшись быстро исписывать чистую бумагу убористым ровным почерком.       Подло, конечно, но Меларен сам виноват — нечего было Петербургу кровь пить несколько дней подряд. Указ о его запрете приближения к Вэйно был готов очень быстро, и ещё быстрее будет одобрен.       После этого все дела были закончены. Саша на стуле закряхтел и потянулся, начиная медленно расстёгивать синий мундир — сидеть так хорошо одетым в невыносимую жару было мукой. Кажется, за последние пару часов у него расплавились мозги.       Скрипнула дубовая дверь в кабинет, и Саша не смог сдержать улыбки — внутрь заглянула светлая макушка, увенчанная пушистыми ушками с кисточками, и голубые глаза бегло оглядели помещение.       Миша зашёл очень вовремя.       Ему жилось явно легче: он был одет в одну летнюю рубашку с широкими рукавами, сшитую из летящей ткани, и льняные брюки с высокой талией. Его ещё отрастающие после пожара неровными клоками волосы были собраны в низкий хвост, обнажая длинную бледную шею и соблазнительно острые ключицы.       Саша на секунду забыл о том, что сегодня его все и всё раздражало, и не сдержал счастливой улыбки. Раскрыл руки, приглашая в объятия.       — Бьёрг от тебя шёл так, будто ты его перед этим хорошенечко позлил, — хмыкнул Московский и вальяжно направился к своей ненаглядной столице, ритмично помахивая хвостом в такт шагов.       — И пускай злится, ему полезно, — проворчал Саша; торопливо приобнял Мишу за талию и задрал голову, чтобы заглянуть ему в глаза. — Наконец он к себе уедет, всех служанок пугает своим злым лицом.       Миша добродушно хмыкнул, бегло проходясь пальцами по его уложенным кудрям, пытаясь растрепать строгую причёску. Кудряшки у его Сашеньки были жёсткие и непослушные, смешно цеплялись за тонкие пальцы. Миша спустился с них ласкающими движениями и сполз ниже, до пуговиц мундира, расстёгивая неторопливо.       Внизу живота Саши завязался тугой узел приятного предвкушения — Москву ему внезапно очень захотелось.       Сначала ему казалось, что у него слишком затянулся пубертат, и, начиная с подросткового возраста, его учитель и наставник вызывал у него определённые… Желания и потребности. Но с тех пор, как они наконец-то разобрались со своими отношениями и чувствами, стало очевидно, что никакой это не пубертатный период, а вполне себе постоянные и уместные желания.       Не Сашиной было виной, что его единственная любовь по совместительству была самым милым, самым красивым и горячим юношей во всём мире, являясь идеалом мужской красоты и сексуальности.       Не его было виной, что он обхватил пушистый хвост Москвы, чтобы подурачиться, пока тот расстёгивал терпеливо его мундир и рубашку под ним. Не пугал даже тот факт, что их горячечной нежности могли помешать ужасная жара и Сашина головная боль.       Миша добился того, чтобы на груди и животе его возлюбленного была распахнута вся одежда, а потом обнял его кудрявую голову, зарывшись носом в макушку, и целовал-целовал безостановочно, шепча как молитву:       — Люблю тебя, люблю… Ты заря моя и сердце моё, Сашенька.       У Романова от таких нежностей в груди плавилось, и он встал торопливо, подхватывая своего наставника под бёдра, усаживая осторожно на стол. На пол улетел подписанный указ о том, что Бьёргу Меларену нельзя приближаться к Вэйно, и Саша не сумел сдержать злорадной улыбки.       Миша отвлёк, требовательно обнимая за шею и притягивая к себе.       Его пушистый хвост метался недовольно и нетерпеливо, хлестал по лодыжкам и Сашу щекотал. Нетерпеливость возлюбленного пьянила; даже скинуть наконец с плеч тяжёлый мундир и рубашку не удавалось — настолько ему хотелось прижаться быстрее.       Они целовались жадно, нежно пожирая друг друга и ласкаясь. Саша услышал, как вибрирует из груди Московского приятное мурчание, и улыбнулся ему в губы.       — У тебя открыто окно и я не запер дверь, — напомнил тихо Миша, обнимая его бёдрами за талию, почти ложась на стол спиной. Они оба понадеялись, что он окажется достаточно крепким.       — Это проблемы тех, кто решит невовремя зайти в мой кабинет, а не наши.       — Мне казалось, твой отец воспитывал тебя джентльменом, — Миша забрался руками под одежду и осторожно царапнул чужую спину, поддевая коготком. Он ворчал от веселья, а не потому, что действительно чего-то стыдился: в конце концов, именно он воспитал из Саши то, что видел теперь перед собой. И ему эта картина очень нравилась.       — Мне казалось, мой отец был бы против того, чтобы я брал тебя в кабинете, который когда-то принадлежал ему.       Саша был страстным, торопливым и властным; его мальчишка вырос, и Миша тонул в нежности настолько, что ему не терпелось оказаться ближе и просто упасть в чужую похоть и ласку.       Кто-то в саду услышит их из-за открытого окна? Пускай они Мише позавидуют, ведь только его Саша желает так одержимо.       Миша обвил нервозно хвостом его бедро, когда длинные пальцы Петербурга сжали белые ягодицы, оставляя розоватые следы. Он послушно раздвинул бёдра шире и в ожидании зажмурился, уткнувшись губами в чужую шею.       У Саши член — крупный и длинный, с ярко выделяющимися венками. У Москвы во рту слюна скопилась при мысли о том, что прямо сейчас это окажется внутри. Он тихо, совсем по-кошачьи зашипел, когда его властно вжали в стол, и в следующую секунду Саша уверенным сильным толчком вошёл наполовину.       Они оба замерли в блаженном соединении: Миша невольно его укусил, прижав ушки к голове, и задышал горячечно, чувствуя, как распирает внутри, а Саша холодными руками успокаивающе поглаживал по бедру.       Миша назад откинулся, по-кошачьи изящно прогнувшись в спине, как самая прекрасная дива с полотен, и его неровные, выбившиеся из причёски волосы свесились с края стола. Он не попытался извиниться за укус в шею до крови — требовательно царапнул коготками чужие плечи и прищурился хитро, облизывая яркие искусанные губы.       Дразнил.       Только с Сашей эти игры не работали.       Он сжал чужие молочные бёдра покрепче и одним сильным движением вбился в горячего узкого Мишу до конца, вызвав короткий вскрик и впившиеся в кожу ноготочки.       Удовольствие у обоих прострелило вдоль позвоночника. Саше стало уже и правда неважно, услышит ли хоть весь дворец — пускай хоть с садом в придачу. Он бы не смог остановиться, даже если бы сюда зашёл сам император. Не тогда, когда Мишенька в его руках стонал и плавился, гнулся, как горячая от солнца глина, отдаваясь послушно и мурча от удовольствия.       Взгляд заслонила пелена похоти. Кажется, Миша всё-таки умудрился сдёрнуть с него мундир и рубашку — Петербург понял это по тому, как прошёлся по его спине ветерок из открытого окна.       Кабинет наполнился прерывающимися на вскрики стонами, мурчанием и влажными шлепками.       Миша по столу плавился, лежал расслабленный и весь распластанный. Его немного возило по лакированной поверхности от равномерных глубоких толчков, он жмурился и подавался навстречу, иногда ласково поглаживая Сашу по волосам, будто одних издаваемых им стонов для поощрения было недостаточно.       Саша взял в руки его стоящий влажный член, проводя и лаская намного медленнее своего темпа — знал прекрасно, как его возлюбленному это нравилось.       Миша жмурился от удовольствия и приятной ласки, а потом осмелился заглянуть Петербургу в лицо — и тут же обмер восхищённо, стоило ему пересечься с чужими блестящими серебристыми глазами с огромным чёрным зрачком. Саша красив был невыносимо — настолько, что мурашки пробежали от любви и восхищения.       Миша шептал его имя — любовно и заполошно, не воспринимая реальность. В его маленьком мире, сконцентрированном на удовольствии и Сашиных глазах, ничего, кроме них, не было.       Повторял как мантру: «Саша-Саша-Саша, любовь моя» — когда его мелко трясло в чужих руках, когда он тонул в оргазме, сжимаясь и приятно пульсируя на чужом члене.       Саше казалось, что он теряет рассудок. Он прохладной рукой собрал мутные капли с чужого члена и, глядя в его глаза, слизал. Миша от такого зрелища отвернулся смущённо, пряча лицо в сгибе локтя.       В его светлой голове мысль пронеслась: «я вырастил монстра». И в следующую минуту этот монстр сорвался, и Миша сорвался следом — на крик.       После оргазма Миша всё ещё приятно и тесно пульсировал изнутри, и терпение у Саши кончилось. Он впился в бёдра руками, удерживая устойчиво, и сорвался на темп, который с самого начала хотел.       Он был слишком юным и сильным, от него несло властью и энергией, и трахал, имел он его так же — внезапно быстро и сильно, так, что у Миши не было возможности перевести дух и сказать хоть что-то.       Саша зарычал и закусил губу; он держал крепко, но стол всё равно жалобно скрипел от такого темпа, а у Миши от ударов покраснели бёдра и ягодицы. Саша каждый раз входил невыносимо глубоко, почти больно и до искр из глаз, совсем не жалея Москву.       Тот сотню раз бы пожалел о том, что связался с молодым любовником, если бы ему самому не было так до мурашек хорошо.       Недоверчивый и холодный к людям, никому не отдающий контроль, Москва прямо сейчас дрожал и закатывал глаза от удовольствия, пока его так жадно втрахивали в письменный стол. Потому что своему Сашеньке довериться оказалось внезапно не страшно.       У Миши глаза заслезились от нежности, когда тот навалился всем весом, приникая с влажными кусачими поцелуями к шее. Кончил наконец, сделав последние два тягуче медленных толчка, и вжался в искусанную кожу. Миша дышал часто, его лицо розовело пятнами от удовольствия и жара; он прижал ушки к голове и покрыл быстрыми поцелуями чужой висок и щёку, чувствуя, как внутри разливается тепло.       Саша попытался встать с него, но Миша коротко, протестующе заурчал и обнял его руками и ногами сильнее.       — Полежим ещё немного, не вставай.       Саша не стал спорить, послушно укладываясь сверху, чтобы понежиться ещё чуть-чуть, не вынимая опавший член. Повисло приятное молчание, прерываемое тихим мурчанием и их постепенно успокаивающимся дыханием.       С открытого окна оглушительно и звонко пели птички. Мише стало смешно от того, что они занимались любовью наверняка так громко, что их слышали в саду, если там кто-нибудь находился.       Саша немного поднялся, потянув Мишу за собой и, не разнимая интимных объятий, сел назад, в своё жесткое кресло.       Миша сжался и зажмурился, оказавшись на чужих коленях, и, почувствовав, как полутвёрдый член в такой позе вошёл чуть глубже, не смог сдержать тихого стона. Нега после горячего секса была упоительно приятна, и ему всегда хотелось остаться в этом моменте навсегда.       Он уткнулся уязвимо носом в чужое обнажённое плечо, потёрся о горячую кожу и случайно открыл глаза, зацепив взглядом сад за открытым окном.       В эту секунду в животе у него похолодело. Напротив окна стояла красивая резная беседка, скрывающаяся среди пышных кустов роз. И эта беседка не пустовала.       Миша не смог отвести взгляд, быстро осознавая, что в этой беседке с прекрасной слышимостью сидела точно такая же парочка — две высокие светлые фигуры. Эту парочку он узнал быстро: Бьёрг, с которым он столкнулся недавно в коридоре по пути в кабинет Саши, и его разлучённый возлюбленный — роскошный снежный барсёнок Вэйно.       Они явно решили попрощаться, устроив тайное свидание перед очередным расставанием, но их романтику разрушили некоторые… Обстоятельства.       Бьёрг Меларен скорчил презрительную рожу, когда они пересеклись взглядом, и Миша понял, что они всё слышали. Вэйно в доказательство этой теории сидел весь красный и смущённо смотрел куда угодно, но только не в их окно.       Если бы Москва ещё умел испытывать стыд, ему бы определённо стало стыдно. Но, к счастью, он давно уже не был обременён совестью, и вместо того, чтобы виновато спрятаться лицом в чужом плече, он улыбнулся максимально коварно и впился в шею Саши пошлым, жарким поцелуем, не разрывая зрительного контакта с Бьёргом. Лизнул шершавым языком, оставляя влагу, а потом снова мягко куснул, почувствовав, как Романов вздрогнул от таких откровенных домогательств.       Саша истрактовал это по-своему, и его длинные пальцы с энтузиазмом сжали чужие белые бёдра. Миша ощутил, как его член внутри снова затвердел, и блаженно закатил глаза, прижав ушки к голове.       Саша кончил в него всего минут пять назад, но, кажется, уже был готов сделать это снова. Всё внутри пришло в абсолютный восторг от предвкушения.       Он громко одобрительно замурчал, когда его взяли за талию, насаживая на себя круговыми мягкими покатываниями. Шлепки выходили влажными и абсолютно пошлыми от такой густой смазки как сперма, и Миша от этого звука дурел и прогибался в спине.       — Люблю тебя, — прошептал Сашенька, взвизгнувшего Москву сильными руками обхватил за талию и вжал в свою грудь.       Тот от удовольствия давился, чувствуя своей грудью его сердцебиение, лениво обмякнув в чужих руках; и, снова вернувшись к Бьёргу взглядом, Саше на ушко промурчал:       — Трахай меня сильнее, зорюшка моя, я хочу, чтобы от меня совсем ничего не осталось.       Столицу дважды просить не пришлось. Мише стало сильно не до Стокгольма, когда Саша звонко шлёпнул его по ягодице и сорвался на быстрый, жёсткий темп.

***

      В воздухе разлилась тяжёлая и нежная трель колокольного звона; мелодия отражалась от расписанных фресками стен и окон, мягко вплывая в сознание.       Миша, стоявший на коленях, вслушивался в него с благоговейным трепетом, не поднимая головы.       Он не видел и не слышал никого больше из присутствующих в храме, поймав то нежное, искреннее единение с чем-то высшим и чистым, наполнявшее его сердце безграничной любовью и верой.       Он молился на коленях; молился за свою раненую хрупкую душу, за своих детей, за людей, к которым был так привязан, за… За своего Сашеньку, который про веру забыл с того злополучного 1812-го года.       У Москвы, вопреки злым языкам завистников, сердце было большое и доброе, и место Богу и молитвам в нём всё ещё находилось.       Он помнил все псалмы наизусть, все сборники и стихи, повторяя их сейчас как мантру. Крестик поцеловал, который не снимал никогда, и встал наконец-то с затёкших коленей, чтобы зажечь свечу.       Тонкая длинная восковая свеча вспыхнула в дрожащих руках, и огонёк осветил красивое лицо с уставшими ясными глазами.       Миша ставил свечу за Сашеньку, за силу его духа в эти сложные времена, и с нежной любовью надеялся, что его сильная юная столица не потеряет рассудок в приближающиеся перевороты и ужасы смен режима.       На сердце у Москвы было неспокойно.