Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
За время Великой войны с титанами капралом Леви Аккерманом были написаны 13 писем без адресата. Они впервые публикуются сегодня, в годовщину его смерти.
"Теперь больше не нужно кричать. Я пишу эту тетрадь несколько лет. Я достаточно накричался. Теперь все, чего я только хочу – чтобы мир захотел услышать тебя. О тебе. Потому что ты чертов герой этой войны в сотни раз достойнее меня, и я хочу, чтобы они это знали."
Примечания
перед прочтением обратите внимание на метку «отклонение от канона». да, в моем личном каноне во вселенной аот существуют библия, данте, древняя греция и древний рим. пожалуйста. это просто так.
тринадцать писем-ау, потому что тринадцать писем достойны любви всего мира и того, чтобы прописать в них каждое свое отп (кстати ссылка на них https://archiveofourown.org/works/2689091/chapters/6035786)
один хороший человек, прочитав это, сказал "жаль, что тебе пришлось написать нечто настолько душераздирающее, чтобы чуть лучше понять себя". и все-таки я не жалею, потому что люблю каждую строчку, написанную капралом аккерманом.
везде, где вы увидите отсылки, они правда есть. и там, где не видите, они, вероятно, тоже есть.
когда-нибудь я дорисую грустного леви и добавлю ссылку на пару иллюстраций к тексту.
Посвящение
я бы хотела любить кого-то так же, как любил леви, но не люблю.
поэтому просто благодарна чезарине, которая прониклась новым пейрингом после прочтения, и апрель, которая в шутку сочинила целое письмо и очень поддержала меня во время написания.
2. Тринадцать писем капрала Ривая.
24 февраля 2022, 04:41
Теперь я закончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешной. А эта книга не удалась, потому что написал ее соляной столб. Курт Воннегут, "Бойня номер пять"
1. Не думаю, что мир на самом деле хотел бы услышать меня. Хотел бы, чтобы я был услышанным. Поэтому мне приходилось кричать, чтобы ублюдки точно услышали, потому что им, блять, необходимо было меня слушать, чтобы выжить и продолжить жаловаться. И после всего этого ты каждый вечер спрашивал обо мне. Ты слушал и хотел слушать. Ты был якорем. Теперь больше не нужно кричать. Я пишу эту тетрадь несколько лет. Я достаточно накричался. Теперь все, чего я только хочу – чтобы мир захотел услышать тебя. О тебе. Потому что ты чертов герой этой войны в сотни раз достойнее меня, и я хочу, чтобы они это знали. Для меня было честью быть рядом с тобой до конца. Ты слышал это от меня единожды в своей жизни. Страшно сказать, сколько ещё не услышал в своей смерти. 2. Помнишь те славные деньки, когда внутри стен ещё мирно жили простые люди, не подозревая, что существуют опасности, с которыми они не смогут справиться? Как нас встречали дети, когда мы возвращались из вылазок, восторженно кричали и хотели быть как мы. Господи, как бы я хотел взять за руку каждого и сказать, чтобы даже не смели делать этого. Никому не нужно быть такими, как мы. Мы и сами не ахти как справляемся. Люди умирали каждый день – не то чтобы было сильно по-другому, нежели сейчас. Просто сейчас они умирают больше. Никто не знает, доживёт ли до рассвета. И я скажу, я не дамся в лапы смерти, чтобы дойти до конца и вдолбить в эти маленькие головы, что война – худшее изобретение человечества. Если, конечно, останется куда вбивать. Ты все ещё отвратительно убираешься. Это не имеет никакого отношения к войне, поэтому я и держусь за это. Чистота физическая начинает чистоту нравственную и ясность мыслей. Она способна отменить твоё прошлое и показать тебя настоящего. Ну и я просто люблю убираться, а в твоей комнате вечный бардак, даром что ты главнокомандующий разведотряда. Мне нравится раскладывать твои вещи по местам, предугадывая, где бы ты начал их искать в первую очередь. Это расслабляет. Ежедневная рутина, что делает меня человеком. Помнишь наши зимние тренировки в горах? Они казались почти невозможными, особенно снег. Древние, которые не видели снега, писали, что на вершинах гор лежат огромные шапки белых перьев. Перья — это тепло и мягко, так что читать такое про снег — почти обидно. У нас он складывался в большие сугробы, так что заметало входные двери и невозможно было выйти из дома, пока не откопаешься. Говорят, поэтому двери и делали открывающимися внутрь. Не люблю холод, а снег был очень холодным. Мне кажется, было здорово раскапывать себе путь сквозь снег большими лопатами, напрягая мышцы, чтобы почувствовать себя по-правильному живым. Потому что то, чем мы занимаемся здесь, как-то неправильно, слишком неправильно напоминает о жизни. В твоей комнате живет паук. Я пытался убирать его паутину, но он каждый день плетёт новую и смотрит в мое лицо очень жалобными восемью глазами. Я назвал его в твою честь. Такой же упрямый. 3. Господи Ханджи боже, ты так чертовски напугал меня сегодня. Я раскусил тебя, больной придурок, и мне это не нравится. И я скорее позволю выколоть себе глаз, чем скажу, что я не на твоей стороне. Но я повторю то, что сказал сегодня: ты не видишь границ. Ты не поймёшь, когда станет слишком поздно, и даже я не смогу тебя остановить. 4. Иногда мне кажется, что я почти верю – не существует никаких титанов, это все – массовое помешательство. Существуем только ты и я. Это все, что имеет значение. Это все, что должно иметь значение. Мы лежим на какой-то заброшенной базе, и комнат не хватает, так что приходится ютиться по трое-четверо в одной и лежать на полу. Рядом посапывает Моблит – он всегда умудрялся чертовски тихо спать. Ты лежишь, немного наклонив ко мне голову, в своей обычной до дрожи мужественной позе. Ты даже спишь, как герой. Или как ребёнок. У тебя прядка из челки спадает на лоб, и я грызу свои пальцы, чтобы не убрать ее и не разбудить тебя. Ты чутко спишь, а я не хочу лишать тебя этих жалких часов. И останавливаю руку в миллиметре от твоего лица, достаточном, чтобы представить себе, как я касаюсь его. Я ужасный идиот. Проснувшись, я чувствую, что мое одеяло подоткнуто чуть лучше, чем было ночью. Ты задерживаешься где-то допоздна несколько дней подряд, а потом приходишь с огромными коробками, и я за версту слышу запах чая. Какой же чертов гений придумал пить чай. Не знаю, сколько ты торговался за него, и знаю, что ты не захочешь рассказать. Пытаюсь вложить в свой взгляд как можно больше благодарности, и по твоему лицу вижу, что получается плохо. Тебе нужно бить меня по лицу всякий раз, когда я пытаюсь написать на нем то, что могу сказать словами. Словами я ничего не говорю и только смотрю, сдерживая странный порыв обнять тебя. У тебя в руках все ещё коробки с чаем, и это будет непрактично, особенно если потом придётся собирать его с пола. Ты стоишь в дверях, и я понимаю, что нужно тебе помочь. У тебя чертовски красиво напрягаются мускулы, и это видно даже под рубашкой. Мысленно бью себя по лицу. Ты лежишь в холодной постели, прикрыв глаза. Я знаю, что ты не спишь. На месте правой руки болтается обрубок плеча. Мне хочется выть. Они могли отобрать все что угодно, но только не часть тебя. Я бы хотел забрать твою боль. Наверное, поэтому я как-то судорожно бросаюсь вперёд, падаю на колени и притягиваю к себе твоё лицо, прижимаясь к нему лбом. В тот момент у меня лишь одно желание, и я не смею попросить разрешения. Ты касаешься моего правого плеча, словно пытаясь сказать, что не нужно за тебя мстить. Я мысленно обещаю тебе, что не буду, хотя хочу попросить совсем не об этом. Инстинктивно хватаю ртом воздух в какой-то призрачной надежде, что если сильно постараться, ещё можно все исправить. И слишком долго не замечаю твоих пальцев на своём подбородке. «У нас все будет хорошо, милый. Не стой на холодном полу» Я готов умереть от счастья. 5. Мне часто это снится. С тех пор, как эти малолетние идиоты рассказали мне о море, загадочной водной чаше, полной соли и пены. Мне снится, как мы добираемся туда. Все выглядит нечетко и не совсем реально, и волны вздымаются огромными стенами, принимая разные формы. И большие деревья шумят над головами, и небо разливается от края до края, и облака похожи на серебристых птиц с раскинутыми крыльями. Они летят на крыльях свободы. Почему-то там мне всегда хорошо. Я смутно помню историю из детства о том, как древние люди, возвратившиеся из военного похода, увидели море и плакали, и кричали «Таласса, таласса». Они так называли море. А может, «талисса», я даже не уверен, на каком языке они кричали. Но они знали, что вернулись домой. Не представляю, станет ли море моим домом. Но рядом будешь стоять ты, спешившийся, без сапог и с закатанными брюками, и улыбаться, глядя своим красивым профилем далеко за горизонт. По твоему виску будет катиться капелька пота, в которой будет отражаться мое недовольное лицо. Не верь ему. Тогда я буду дома. Интересно, соленая вода теплее пресной или холоднее. Здесь у меня часто мерзнут ноги. Было бы хорошо на несколько мгновений оказаться в тепле. Не хочу постоянно мёрзнуть. Твой пиджак справляется, нужно только иногда подлатывать. В нем все чаще протираются дырки. Я буду штопать их, пока хватит ниток и пальцы не отнимутся от тупого конца иголки. Вот бы кто нашел для меня напёрсток. Вот бы это арлертовское море было тёплым, как приятный душ. Чтобы можно было лежать на спине, пока вода омывает тело, и прогреваться до самых костей. Когда ты укрывал меня накидкой, было так же тепло. 6. Сегодня я обнаружил, что стесал себе все костяшки пальцев о пол своей комнаты. Из кожи торчат занозы, и я не знаю, почему вышел из себя. Я не хочу отпускать тебя туда. У нас не получалось слишком много раз, и я чувствую, что ничем хорошим это не кончится. Я накричал на тебя сегодня очень много грубых и плохих слов, хотя все, что хотел сказать, – не покидай меня. Блять, это все, о чем я прошу. Господи, тебя нет, но все-таки сделай так, чтобы он не бросал меня здесь хотя бы ещё немного. Хотя бы ещё пару дней. Я ведь так сильно боюсь за него. Он слишком сильный, чтобы этот хрупкий злой мир позволил ему жить. Я буду делать все, что зависит от меня, чтобы прекратить эту войну и вытащить его из неё живым. Это выбор, который я делаю без сожалений. Что бы стало со мной, если бы ты тогда дал мне себя убить? Кем был бы я после этого? Все, что у меня было бы тогда, – фамилия матери и кровь на руках. Я не могу жить иначе. Я раб самого себя и навсегда им останусь. Ты стал тем, кто помог мне выбрать верный путь, где я смогу приносить пользу. Я очень хочу, правда. Только не ценой тебя, потому что ты нужен мне и им всем гораздо больше меня. Прямо сейчас я очень хочу, чтобы ты пришёл, обнял меня со спины и сказал, что у нас все будет хорошо. В тот раз это осчастливило меня на несколько недель. Я хочу чувствовать твою руку на своей груди и знать, что все возможно, и мы обязательно станем свободны и обязательно отправимся в долгое путешествие. Мысленно я бегу к тебе, спотыкаясь о сломанные ступеньки лестницы на первый этаж, и ещё не знаю, ударю тебя по лицу или наконец прижму к своим губам. От мысленного бега я почти задыхаюсь. Не помню, в каком припадке начинаю кричать твоё имя снова и снова, пока не отключаюсь прямо там, на полу. Очнувшись, я чувствую стыд, потому что ты сидишь рядом со мной, а я лежу на кровати с перевязанными костяшками пальцев, и мне кажется, что я в бреду, потому что через бинты я чувствую твоё тёплое дыхание. 7. Блять. блять. блять. блять. блять. блять. блять. блять. Господи Ханджи боже, я их ненавижу. Не могу ненавидеть. И простить не смогу. Никогда. Я только не злюсь на него, потому что он не виноват. Он был в ещё худшей форме, чем ты. Я могу их понять. Только тебя не могу. Надеюсь только, ты знал, что делаешь. Я все ещё вижу твоё лицо перед собой. В тот момент мне было жаль, что тебе не оторвало обе руки. 8. Я хочу, чтобы мир замолчал. Чтобы он заткнулся и перестал звучать в ушах каждую гребанную секунду. Я хочу, чтобы я не слышал их никогда. Чтобы я вообще ничего не слышал. Я не выдерживаю эти звуки. Меня контузило тобой. Ещё очень давно, словно в другой жизни, когда я тебя не убил. Меня оглушило тем, каким ты был уже тогда. Монолит. Человек, к которому поворачиваются горы и сами идут к нему в желании нести преданную службу. Ты был таким, и мир видел тебя таким. Это было правильно. Парализующе правильно. Я жалею, что уже не смогу сказать тебе этих слов в лицо. Оно предстаёт передо мной в сознании каждый день, когда я закрываю глаза. Я все боюсь спросить, правда ли ты умер. Только ты смог бы дать ответ на этот вопрос, а не я, что был рядом и чувствовал, как дергается твоя рука, сжигая последний мост обратно к жизни и вступая на дорогу к покою. Я не верю себе, я бы поверил только тебе. А ты смотришь на меня, не говоря ни слова. Лучше бы мир замолчал, и тогда бы я слышал твой голос. Под моими ногами – огромная пропасть, в которую я падаю, ощущая, как меня засасывает сворачивающееся чёрное пространство. Это хуже, чем утроба титана. В этой пропасти нет дна. Опора ушла, ушла вместе с тобой, и я падаю, а вокруг меня летают пули, лезвия и приводы. Лучше бы они засеяли все картошкой. Я ничего не чувствую, милый. У меня внутри тоже пробито дно. Я попробовал пить кофе, – говорят, он ужасно горький и крепкий, как виски, – чтобы хоть что-то почувствовать. Ничего. Сразу после того, как ты ушёл от меня навсегда, через несколько дней, меня нашли в луже крови, потому что я пытался отрезать себе руку. Я не помню этого. Рука заживала плохо, а я ничего не чувствовал. Прошу, разреши мне. Ты это уже делал. Разреши мне тосковать по тебе. Разреши на секунду быть слабым, ощущать комок в горле, горький вкус кофе и уродливой свернувшейся в груди боли. Я не хочу знать, что она есть – я хочу ее почувствовать. Чтобы меня свалило с ног, довело до агонии. Чтобы я не смог вынести ее, потому что тебя не будет рядом. Чтобы я хоть что-то почувствовал. Только прошу, не вини себя. Знаю, ты не будешь, и все-таки прошу. Ты сделал более чем достаточно, более чем мы все заслужили. А если ты уже обрёл покой – забудь обо мне. Будущее за теми, кто не смотрит назад. Ты ушёл крепким, как мрамор, а я обратился в соляной столб. 9. Возможно, я в глубине души всегда знал, что так все закончится – и я снова буду один, без твоей спины за моей. Верил, что из нас двоих умереть должен точно не ты, но какого-то черта знал, что там, наверху все подсчитали иначе. Я бы разнёс их небесную канцелярию на мелкие кусочки, как тело титаново, если бы хватило газа туда долететь. Но раз все уже так – я хочу только, чтобы они запомнили тебя живым. Это ужасно эгоистично, черт подери. Я хочу, чтобы для них ты никогда не умирал. Я хочу, чтобы для них ты стал богом, который существует всегда. Чтобы только я видел последний миг твоих живых глаз, залепленных пылью и гарью, которые смотрели на меня. Я отвратителен, но честен перед тобой, как перед судьей – высшим, конечно, чего стоят наши судьи, ты и сам знаешь, хотя Он не лучше – я хочу сам нести твою смерть, хочу, чтобы она была только моя. Чтобы на самую ужасную секунду жизни почувствовать, что мы принадлежим только друг другу. Запах крови, горелой кожи и страха — все, что можно позволить оставить после себя. Для них ты останешься прекрасным, останешься вечным. А кровь и пыль останутся для меня, и это будет правильно. Иногда я думаю самую ужасную мысль из всех, что когда-либо приходили в голову разумному существу. Я думаю, что рад, что ты умер. Помнишь миф о Кумской Сивилле? Горстка пепла и голос из амфоры – вот все, что осталось от вечной правды мира. Она забыла попросить себе вечной молодости. Я, кажется, забыл попросить для тебя вечной жизни. Я просил, клянусь тебе. Я знаю, что боги немилосердны ко мне, – я даже этому рад. Поэтому я всегда просил о тебе. Хотел выковать для тебя лучшую из жизней, чтобы ты стал частью прекрасной истории. Даже если бы для этого пришлось бить по раскаленному железу голыми руками. Может быть, боги услышали меня, хотя бы наполовину. Да, я рад, что ты умер так. Они оставили тебе вечную молодость. Иногда мне кажется, что я уже никогда не умру. Хуже, чем умереть в том аду, через который прошли мы с тобой, только жить после него, подпирая входную дверь крышками гробов. И я даже не могу упасть перед ними на колени, ведь больше не поднимусь. И продолжу жить в фантомном городе между тем и другим миром, болтаться на мосту, зацепившись одной ногой. И все-таки у меня будешь ты. Если бы только было возможно никогда не отпускать тебя на эту чёртову войну, в которую ты сам меня затащил. 10. Сегодня умерла Ханджи. А может быть, вчера, или неделю назад – я не знаю. Я уже почти не умею помнить. Я помню твоё лицо и помню её лицо. Вы с ней были так похожи временами. Я теряюсь во времени. Не знаю, зачем и куда это пишу. Возможно, вы встретитесь там, я на это надеюсь. Только не ругай ее, пожалуйста. Она была отличным командором. Ее убило то, что было для нее по-настоящему важным. Я почти не могу поверить, что жизнь способна на такую жестокую иронию. Кажется, мне не стоило быть с ней грубым. Теперь уже ничего не исправишь. Она погребена под грудой бесполезного мяса, а я даже жалею, что приходилось причинять ей боль, когда она отказывалась сходить в душ. Теперь это все неважно. Она неважно выглядела в последние дни. Нужно было чаще обращать на это внимание, чтобы она знала, что не одна. По привычке все ещё зову ее, ругаюсь ее именем, это ее всегда бесило. Хватаюсь за воздух. С восемью пальцами стало сложнее цепляться. Кто только теперь обратит на меня внимание, чтобы я знал, что не один. Я ненавижу все это. Меня слишком сильно покромсала эта война, чтобы добить окончательно. Она немилосердна. Сегодня нашёл в кармане нашивку Петры. На ней ее запах и твой. Блядский господи, как я скучал по этому запаху. От тебя пахло травой, машинным маслом и перегретыми на солнце апельсинами. Наверное, поэтому ты всегда снился мне таким – испачканным, с закатанными рукавами где-то в бесконечном поле с оранжевыми колосьями. Когда я просыпаюсь из таких снов, у меня болят скулы. Даже не представляю, как ты это делаешь. 11. Я расскажу тебе историю. Историю с хорошим концом, потому что меня уже конкретно достали плохие финалы. Она случилась давно. Ещё до того, как наши прапрадеды появились на свет. Жил-был на свете мальчик, который мечтал научиться летать, чтобы воспарить высоко-высоко над землей и увидеть горы, реки, бескрайние ущелья и восхитительные сады. Он смотрел, как летают птицы, махал руками и падал с крыши, ломая ноги. Кости срастались, и он снова забирался на крышу, чтобы прыгать с неё, мечтая взлететь. У него была цель и мечта, и ничто не могло сломить его. Однажды в его дом пришли страшные люди в военной форме и забрали его родителей и его самого. Их заперли в высокую башню, и они не знали, за что. Мальчик сидел и думал, наверное, это расплата за то, что он мечтал научиться летать. В башне, где его держали, было маленькое окно, и мальчик однажды понял, что оно плохо держится в стене. Тогда он вытащил окно за решетки, пролез в отверстие и прыгнул. Он думал, что снова упадёт и теперь разобьётся насмерть, но вместо этого полетел, потому что тюремная роба, надуваясь между распахнутыми руками, держала его, словно крылья птиц. Мальчик летел над лесами, полями и чувствовал, что наконец-то свободен. Здесь не будет никакой морали, потому что от моралей я тоже порядком устал. Мы победили, слышишь, милый. Мы победили. Теперь я знаю, что ответить отцу Петры. Она прожила достойную жизнь. Все было не зря. Я прикладываю кулак к сердцу и вижу, как передо мной встают на колени сотни воинов. Я могу сказать им, что все было не зря, и их жизни, их жертвы помогли остаткам человечества воспарить над убожеством войны, в которой люди убивают друг друга. Я не знаю, что ещё сказать. Во мне не осталось ни капли того, кто лежал на полу заброшенной базы и боялся убрать у тебя с лица выбившуюся прядь. Хотя нет, я идиот. Только это во мне и осталось. Я прикладываю кулак к сердцу. В моем сердце распахнуты твои крылья. 12. Я начинаю забывать. Смешно, правда? Громкая фамилия не убережёт от гребаной старости. По утрам я иногда вижу на висках седые волосы. Пока что спасает перемена освещения, но кто знает, сколько старухе ещё понадобится, чтобы окончательно прибрать меня к рукам. И я не стану сивиллой – из амфоры будет раздаваться только всякий старческий вздор. Ты как-то сказал, что в душе я всегда был стариком. Может быть, настало время наконец предстать перед этими молодыми идиотами в истинном обличье. Я начинаю забывать тебя. Я знал, что это случится когда-то, и я уже давно оставил за дверью всяческие сожаления. Они стоят там же, с гробами. И все-таки это бесконечно обидно. Они отбирают тебя у меня. Я даже стал рисовать – отвратительно, конечно, тем более от всех этих кистей столько грязи – только чтобы каждый день смотреть на твоё лицо, перекошенное творение рук моих, плоть от плоти моей. Ханджи раскритиковала в пух…- раскритиковала бы. Я, возможно, уже не отучусь. Грозилась бы уговорить Кирштейна написать твой портрет для меня. Он хороший парень, может, я даже был бы не против. Только мне его жаль. Они все ужасно много потеряли здесь. Не хочу наваливать на них ещё и твою тушу – тяжелую, между прочим. Иногда ко мне на чай приходит Арлерт и смотрит своим грустно-испуганным взглядом. Пьёт только зелёный – уже кончаются запасы. Без него здесь станет ещё паршивее, так что когда-нибудь придётся начать заваривать ему Эрл Грей. Когда-нибудь он тоже закончится, и вот тогда можно будет помереть. Он не говорит, но я понимаю его. Я знаю, что он-то несёт твою тушу на себе, как бы я ни хотел, чтобы все обернулось иначе. Он несёт на себе твою смерть. Боится смотреть мне в глаза, не знает, что говорить. Я тоже теперь ничего не говорю. Молча пьём чай. С тех пор, как эти письма стали быть обращены в пустоту, я ни на секунду не знаю, что мне делать. Мы выиграли эту отвратительную войну. Все было не напрасно. И я все-таки рад, что ты наблюдаешь за этим оттуда. Этот мир не выдержал бы тебя, как ад не выдерживал имени Христа. Я уже не помню, как долго его больше не произношу. Они все ещё называют меня сильнейшим – такая ужасная пошлость. А я продолжаю играть в эту игру. Сейчас от меня уже ничего не хотят – а я откопал старые карты со звёздами и какие-то книги, кажется, это называли астрономией, и штудирую, когда к горлу подкатывает. Ханджи посмеялась бы – и я не смел бы ее винить. Старый пердун, вот я кто. Развалина в бинтах. Удивительная штука: эти смешные книжки говорят, что мир бесконечно огромен и простирается гораздо дальше, чем все, что мы видели здесь. Дальше Парадиза, дальше океана. Там холодно, темно и все заполнено звёздной пылью и газом. И мы все тоже в конечном счете состоим из звёздной пыли и газа, и через миллионы лет будем там же, в смешном чёрном космосе. Было бы хорошо. Было бы очень хорошо висеть с тобой в мягком и свежем, как разлитое молоко, пространстве. Как будто все важное начинается только сейчас. 13. Хочу открыть тебе тайну. Я ни с кем не говорил об этом, потому что думал – блажь несусветная, но сейчас она постепенно заполняет меня, этот очень горячий, страшный поток в венах. Я очень боюсь перерождения. Ты сказал бы, что в это не стоит даже верить, а я и не верю, но очень боюсь. Боюсь, что в новой жизни забуду все, что было здесь, и буду жить чью-то другую, не свою судьбу. И что это повторяется из раза в раз с каждым из нас много миллионов лет. Может даже, все люди в мире – это одна-единственная душа, бесконечно проживающая это снова и снова в новом теле, пока не закончится круг. Мне вполне хватило одной жизни, чтобы понять, как все устроено. Больше не хочу. На лето Кирштейн взял меня в деревню. Сам удивляюсь, как они умудрились меня уговорить, хотя по сути дело не шибко трудное – взял да укатил старика. Может, они просто не хотели, чтобы я отчитывал их всю дорогу. Здесь, стыдно признаться, даже хорошо. Есть берег широкой тихой реки, и я иногда отправляюсь туда смотреть на рассветы. Я становлюсь сентиментальным – не вини меня, иногда и мраморные статуи плачут. Да, мне нравится вода здесь. Тихая-тихая, немного соленая, блестит расплавленным золотом. Напоминает о том дне. А сам я, весь скукоженный в этом дурацком кресле, напоминаю себе выбросившегося на поверхность кита. В детстве – совсем глубоком, я едва помню это – мама говорила мне, что мое имя – сокращение от Левиафана. Это все, что я помню о ней. Какая ужасная глупость. Тогда я смеялся, и она смеялась вместе со мной – несчастная женщина, лучшая из всех. Я думаю, ты бы понравился ей. Может, вы встретитесь там и перемоете мне все косточки. Она говорила, а я представлял себя величественным китом, который иногда выглядывает на поверхность океана, глотает грешников и вершит справедливость. Как видишь, херовый из меня получился Левиафан. А потом – очень сильно потом, в другой жизни – я понял, что Левиафаном был ты. И тогда мне захотелось стать берегом, к которому ты бросишься в тяжелую минуту, чтобы я мог каждой костью тела поддерживать тебя. Очень глупое желание. Господи блядский боже, я бы согласился вечно держать тебя на своих плечах, если бы только знал, что это тебя спасёт. А теперь я сам выброшен на берег. Значит, мама все-таки была права. Я – камень на берегу океана, что очень боится возродиться. Но я больше не страдаю. Если это со мной все-таки произойдёт – обещай мне кое-что. Клянись мне вечной Сивиллой, что там, в следующей жизни, ты не будешь меня искать. Я не знаю, почему в этой все сложилось так. Теперь я обещаю, что сам найду тебя, чтобы больше никогда не отпустить на эту проклятую войну. И если все будет так — остальное неважно.