В бесконечности с тобой

      Начнём с того, что ни Ореола, ни Цунами не планировали предлагать друг другу нечто подобное. Все случилось слишком спонтанно. Ну, понимаете? Ночь. Тусклый, желтый свет фонарей, тени, тянущиеся вдоль освещённых обшарпанных стен. Неделя, к тому же, выдалась тяжёлой: в понедельник подготовились к смертельно опасной миссии, из которых могли бы выбраться не все, во вторник убили своего главного оппонента, в среду адская боль от побоев, в четверг беготня от всех, кого возможно.       Плевать, что они обе то ли девственницы, то ли недавние девственницы, плевать, что по драконьим меркам им семь — семь для дракона все равно что восемнадцать для этих жалких людишек. Плевать, что Ореола за время путешествия чуть не завела роман с другом из другого мира, плевать, что Цунами, покорёженная, точно попавшая в аварию тачка, ходит в развалку и периодически меняет на ногах бинты, а на руках пластыри. Плевать. Им обеим было плевать.       А с наступлением утра отупение прошло. Ореола проснулась, чувствуя себя абсолютно нагой, даже трусов нигде не было, что уж говорить о любимых носках. Сперва она не поверила, заглянула под одеяло: ага, мелкая грудь, под ногами громадное пятно, не то от начавшихся месячных, не то от «кончи», и разумеется, бежевых труселей, которые месяца три не стирали, как не было. Краска залила щеки, и ещё горели так — ну не кровь, а жидкий огонь под кожу вкололи. Ореола долго смотрела на себя и, наконец, обернулась к Цунами. Серые волосы забились в слюнявый рот, рука свисала с кровати. Если уж более детально — она не стала накрываться одеялом. Вообще. Небритые подмышки, синий след зубов, полумесяц, обведший розовый сосок, едва зажившие уродливые шрамы на животе. Совсем не сексуально, так что Ореола быстро отвернулась, прижимая ладонь к губам.       Тело ещё помнило поцелуи и ласки. Кожа Цунами была тёплой, а в порыве страсти казалось обжигающе-горячим, как раскалённые угли. Ореола подумала об этом и свернулась в клубочек. Между ног и чуть выше все напряглось при мысли о том, как дрожащие от возбуждения пальцы неловко, но ощутимо входили в неё, и какие звуки она издала в тот момент. Все казалось идеальным. Сейчас же каждый изъян бросался в глаза: собственные немытые волосы, высохший пот на шее, сухая кожа. Присмотревшись в зеркало, которое стояло сбоку от Ореолы, заметно, что лицо засыпало прыщами.       Пиздец.       И тут, как назло, Цунами зашевелилась. Захрапела, подавилась волосами, громко кашлянула и резко вскочила, что двухместная кровать жалобно заскулила.       Девушка сонно осматривала комнату, кажется, не до конца осознавая, что они натворили. Движения — вальяжные, неторопливые, осторожные. Она осмотрела руки. Потом обнаженный живот. Потом, приподняв бровь, груди. Только после этого Цунами соизволила посмотреть на ютившуюся на краю кровати Ореолу.       — Охуеть, — промямлила она. — Ты… почему без одежды?       Напрягшись, устыдившись ещё больше, Ореола зарылась в одеяла и зажмурилась. Лишь бы Цунами не увидела, как себя я выгляжу, твердила она себе. В зеркале было видно, как меняется лицо девушки: глаза расширяются, щеки наливаются румянцем.       А потом у ним постучала, сделав ситуацию совсем уж дикой:       — Цунами? Ты спишь? Ты одета? Мы не можем найти Ореолу, — стук в дверь. — Цунами?       Ореоле захотелось убиться. Ухерачиться головой о стену и отправиться на чаепитие к предкам, желательно, забыв об инциденте, который привёл её к смерти. Но, будто и не она, встала и прошипела девушке на ухо:       — Ответь!       — А… я только проснулась! — придя в себя, крикнула Цунами. — Ты что-то говорил?       — Где Ореола? — спросил учитель. — Её одна бешеная уже ищет, говорит, мол, она так и не отдала её сапоги.       Один сапог радужная нашла под кроватью, другой — у приоткрытого окна, точно он хотел выпрыгнуть и забыть увиденное сегодняшней ночью. Память восстанавливалась, события накладывались друг на друга пирамидой, и скоро цепочка, пропитанная страстью и любовью, зазвенела в ушах. Ореола вспомнила, как сначала приперла Цунами к стене, жадно впиваясь в искусанные губы, а после дала себя обнять. Помнила вес чужого тела и какие странные шрамы на ощупь, выпуклые и хрупкие, кажется, если поскребёшь ногтем — кровь польётся по-новой. Во рту стало сухо.       — А ты не искал на улице? — спросила заспанным голосом морская, при этом глядя на Ореолу. — Может, она помогает Потрошителю мангал разводить?       — Потрошитель после вчерашнего в себя придти не может. Облевал, сука, мне штаны, — выругался убийца.       — А как он выглядит? Кто-нибудь его снял?       Ореола с ужасом посмотрела на возлюбленную, довольно улыбающуюся, несмотря на случившееся.       — Ага, — теперь голос мужчины звучал весело. Что ж, он и его ученица мыслили одинаково. — Правда, в кадр попал такой же в зюзю пьяный наш русский товарищ!       Цунами пыталась задержать наставника-убийцу, прежде чем он продолжит искать Ореолу, и хотела, судя по напряженному лицу, скорее прогнать. Вторая не знала, какой из вариантов хуже. Она уставилась в зеркало, на свою мерзкую рожу и потрепанную Цунами. Она не могла взять толк, чего такого удивительного они нашли в друг друге этой ночью. А потом вновь окунулась в воспоминания.       Она была нежной. Её мокрый язык, глубоко вошедший между ног, приятно жёг кожу. Ореола запрокинула голову, и её грязные серые волосы растрепались по подушке. Стон бился в груди вместе с быстрым, как пульсирующая боль, сердцем, но не шел вон, будто что-то мешало. Цунами дёрнулась вперёд, и Ореола — навстречу, изо всех сил пытаясь не зажать свою милую между ляжками.       Она зажала рот, чтобы не застонать, как тогда, от фантомных ощущений. Удаляющиеся шаги оповестили о том, что можно говорить. Но Ореола не торопилась. Она знала — первая начнёт Цунами. Ей просто нужно время.       Она слышала собственные стоны и таяла под прикосновениями возлюбленной. Цунами глубоко входила своим языком, переворачивая верх дном все её чувства, её спутавшиеся мысли. Снова стон. Становилось все теплее, и пот полился градом с её тела. Горячее дыхание опалило чувствительную кожу между ног, внутри — шевелившийся жар и влага. Сперва показалось, что Цунами прекратила так красиво истязать Ореолу, пока снова не вошла, теперь целуя, покусывая и облизывая клитор, а пальцами входя в уже смоченное влагалище.       — Как ты? — тихо, робко. Цунами громко сглотнула комок вязкой слюны. Её глаза, переливающиеся в солнечном свете, казались драгоценными камнями. Ореола вздрогнула. Цунами протянула к ней руку, чтобы повернуть к себе, но остановилась на половине пути. И ещё она разозлилась и не понимала, от чего. — Хотя да… дурацкий вопрос. Ты не хочешь говорить?       Придётся, сказала себе Ореола. Она повернулась к Цунами, и было веселье слетело с лица. Осталась только нежность при виде завёрнутой в одеяло возлюбленной.       — Скорее да, чем нет, — сказала Ореола. — Это… а что обсуждать-то? То есть…       — Да. Не говори. Я поняла, — кивнула Цунами и уставилась в пустую белую стену. Её пальцы стиснули подушку, которую она подложила под живот, и Ореола невольно вспомнила, как, перевернув Цунами и оседлав, чуть не сломала спинку кровати. Новые воспоминания, будоражащие и сладкие, заволокли взор: Цунами под ней, Ореола целует её соски и горячую кожу возле пупка, пальцы тянутся к лобку, и Цунами прерывисто дышит. Морская морщилась от возбуждения, и не было зрелища прекрасней её зажмуренных глаз, плотно сжатых губ и алых раздутых щек, что сдерживали рвущийся на волю стон. Их пальцы переплелись, тела задвигались в едином ритме. Ореола помнила свободу, которой, возможно, никогда раньше не знала. Этими самыми руками, посмотрев на свои ладони, подумала радужная, я заставила её извиваться и жаждать большего.       — Это было приятно, — призналась Ореола, а вот себе или Цунами — сложно сказать. — Ты была… нежной.       Тёплая, тягучая боль, как от спазмов, зашевелилась в ней. Она подумала, неплохо было бы повторить. Здесь. Сейчас. Но так стыдно! Почему так приятно и так стыдно думать об одном и том же?       Цунами смущённо прокашлялась.       — Да? — спросила она. — Мне-то кажется… я… ммм… была жестокой.       — Жестокой? Нет. Ты лелеяла меня, как снежнику, — голос Ореолы сорвался. — Которая может растаять от твоего дыхания и касания кожи. А я… — посмотрев на место укуса, ей стало не по себе. — Я переборщила.       — Мы обе не соображали.       И замолчали. Никто из них не пил тем вечером, не употреблял. Чистые стекляшки, трезвые, как святоши.       — Наверное, нужно вставать, — промямлила Ореола. — Я выйду через окно и скажу… скажу, что хотела прогуляться. Интересно, почему Фитц не помнит, что мы обе вошли?       — Предполагаю, он считает тебя умнее меня, — посмеялась Цунами. — Ты же не станешь спать со мной. Для этого нужно быть такой же безрассудной, как я. По его мнению, мы поговорили, ты вышла и, пока все пили, пряталась от шума. Он тут же вспомнит, как кто-то хлопнул входной дверью, решит, что это было ты, и поверит твоей истории. Или…       — Или?       — Он обо всем уже знает. Это же мой старый учитель. Он слишком умён в одном и неимоверно туп в другом. Любовь — это самое непонятное для него явление.       — Да?       — Он влюблён, но любви не понимает, — продолжала философствовать Цунами. Ореола кивнула с важным видом, принимая её слова за правду. И вновь тишина. В этой тишине, разрезанной струями солнечного сияния и пыльными очередями, девушка слушала дыхание своей морской красавицы, и сердце, сжимаясь от нежности, запело. Чем больше она думала о случившемся, тем больше понимала, что стыд — слишком глупое, эгоистичное чувство в паре, где оба друг друга любят и уважают. Неловкость одно, стыд — другое. И его было меньше и меньше, пока совсем не иссяк. Их секс — постфактум, низменный и ясный.       Проиграв внутреннюю битву, Ореола улыбнулась. Ни она, ни Цунами не сделали и шагу из кровати.       — В следующий раз я буду нежной, как ты. Обещаю, — сказала Ореола, и Цунами смущённо вспыхнула, хотя куда уж дальше краснеть.       — В следующий? — с надежной спросила она. — Да?       — Почему нет?       Цунами тоже улыбнулась. Они придвинулись к друг другу, и Ореола почувствовала на потной спине тёплую руку любимой.       — Мне понравилось, — услышав эти слова, радужная была готова замурлыкать, как кошечка, от удовольствия.       — Мне тоже, — повторила Ореола. — И я бы хотела, чтобы ты сделала это снова. И чтобы ты дала сделать это с собой. Нежно… осторожно… любяще, — в конце голос её сорвался и осип. Цунами поморщилась, но не отодвинулась, лишь теснее прижала к себе Ореолу. И она была благодарна. Она радовалась, что Цунами не отреклась от неё. Никогда не отрекалась…       Ореола посмотрела на любимую. В этом изуродованном теле, за которым давно никто не ухаживал, таилась сила, а главное — желание и способность защищать то, что она любила. Ореола была такой же и, обрадовавшись этому новому знанию, поцеловала Цунами в мягкую пунцовую щеку. На неё можно положится. А Цунами может положиться на меня, сказала она себе.       — Ты не хочешь, чтобы я уходила, так?       — Да, — призналась морская. Её ладонь прошлась по чувствительной шее. — Пожалуйста, останься ещё на немножко. Очень… очень прошу.       Ореола кивнула, все себя от счастья. Они вновь упали на кровать, и Цунами, подобно луне во время затмения, закрыла солнце. У них обеих были сильные покрытые мозолями руки — сказались тренировки с мечом, долгое путешествие и в особенности дни, когда, бывало, приходилось высекать искры из камней и выковыривать пни вместе с корнями. У обеих имели навыки боя и даже убийства, и каждая ими пользовалась — ломая шеи, отрубая ноги, всаживая клинок поглубже в кишки. Однако Ореола, оказавшись в опасной близости от Цунами, почувствовала себя слабой и беззащитной. Её дыхание заполнило грудь, волосы защекотали лицо. Губы слились в поцелуе, и Ореола, прежде чем утонуть в розовом мареве, подумала:       «А на дворе-то весна…».       Второй раз был также полон страсти, как первый. Тихонько скуля и нежась, Ореола стискивала руками одеяло, так что побелели костяшки. Цунами была осторожна, не торопилась, изучала, но каждое её движение, каждое прикосновение сопровождалось эйфорией. Она входила неглубоко, на интуитивном уровне зная, что, возможно, Ореоле нужно сперва привыкнуть. Влагалище сжималось. Ореола ощущала каждый миллиметр её пальцев, как мягкие подушечки жмут на чувствительные точки, как дрожит запястье. Она двигалась вместе с ней, насаживаясь, требуя ещё. И Цунами охотно давала желаемое: ускоряясь, входя сильнее и глубже, она будто не замечала, как стонет возлюбленная, стремилась к большему.       Мошки облепили потемневший взор. Уткнувшись щекой в одеяло, Ореола издавала хриплые, приглушённые звуки, и сердце, и легкие, бились в ней, подобно таранам. Её разносило в труху, сжигало огнём и собирало обратно снова и снова, когда сильная рука — рука, призванная одним ударом ломать челюсти и выбивать зубы, — делала новый толчок. В глазах Цунами отражались её мысли: бесформенные сгустки любви, радости и чего-то ещё… совершенно неизведанного, неописуемого.       Стук.       Цунами, только наращивающая темп, остановилась, и Ореола тяжело выдохнула. Обе повернулись к двери. Оттуда раздался голос Потрошителя:       — Цунами! Где Ореола? — Не знаю, — хриплым от частого дыхания голосом ответила Цунами, и так это было смешно, что Ореола чуть не рассмеялась. — А чего тебе?       — Мне сказали, что, если она не вернёт сапоги, кто-то умрет.       — Так это над тобой шутят. Ты знаешь эти наши… убийственные шутки.       — Да-да, — продолжал Потрошитель. Судя по сипоте, он совсем недавно из туалета, и горло жгло, как от короновируса. — Но вдруг правда? Вдруг меня убьют?       — Не убьёт. Хер ли тебя убивать?       — Ну так… — недолгое молчание. Ореола посмотрела на Цунами. Та смотрела на неё, терпеливо ожидая продолжения. Потрошитель в это время отхаркнул мокроту. — Я Ореоле не чужой дракон.       — И то верно, — ворчливый тон морской позабавил радужную. Она закатила глаза, вздохнула и вывела пальцы, так, что Ореола ощутила это каждой клеточкой тела и крупно вздрогнула. Цунами, нагая и совершенная, несмотря на волосню, грязь и шрамы, села. — Слушай, Пот, я сейчас, э… немного занята.       — Ты мастурбируешь?       — Что? Нет! Зачем ты спросил?       — Мало ли, может, поэтому не пускаешь. Мы тоже, вообще-то, друг другу не чужие. Ты вот видела, как я мочился в костёр.       — Я все ещё не понимаю, зачем ты это сделал и зачем продолжаешь донимать столь… откровенными… историями.       Потрошитель громко вздохнул. И произнёс обиженно-детским голоском то, что, быть может, выдало бы Ореолу — она бы ржала, как ненормальная, задыхаясь без воздуха:       — А я видел твои штаны после той стычки с медведем…       — Потрошитель! Я действительно занята!       — А я хочу поболтать.       — Ну так поболтай с кем-нибудь другим. Об убийствах. Вон, с Фитцем поболтай.       — Фитц меня не любит, — пожаловался ночной. — Он говорит, что я идиот и умру первым.       — Но все уже кончилось. И ты жив, — терпение Цунами было на исходе. — Пот… правду хочешь?       — Да.       — Я тут правда мастурбирую.       «И ведь не врет», — подумала Ореола.       На Потрошителя данная информация подействовала эффективнее чеснока на вампира, и он, наверное, понимающе кивнув, сообщил:       — Уже ухожу. Когда кто-то дрочит, нельзя отвлекать.       — Ты уже отвлёк, — тихо, как поёт ветер, сказала Цунами.       И он ушел. И они продолжили, как река продолжает течь несмотря на все невзгоды и непогоды: стоило шагам стать неслышными и пропасть окончательно, зеленые глаза Цунами заблестели, и на губах появилась облегченная улыбка и заразила собой Ореолу — она улыбнулась, глядя на эту улыбку, на то, как жмурится от удовольствия и смеха любимая девушка. Даже разочарование сошло на нет, и обида куда-то делась. Особенно в тот момент, когда Цунами внезапно вошла в неё, вызвав краткий вскрик, и, посмеиваясь, задвигалась в Ореоле с тем же пылом. Наращивая темп, страстно, легко, как будто не во второй раз в жизни, а в тысячный. Ореола постанывала под ней, кусая губы, и с каждым толчком возбуждение становилось всё нестерпимей и больше. Ощущение её теплых пальцев внутри сладким густым маревом накрывало рассудок…       — Цу… Цунами?       — А?..       — Давай… — она с трудом произнесла свою просьбу. Рот будто заполнили свинцом.       Цунами посмотрела на густой серый пушок, который облепил все до самых половых губ, но согласно кивнула. Ореола прикрыла веки, и затуманенный мир совсем почернел. Были только запахи, холодок на коже и слепые ощущения чьих-то заводящих пальцев. Они скользнули по бедру. Живот обожгло чужим выдохом. Радужная затаила дыхание.       — А тебе как? — растягивая время, спросила возлюбленная.       — На твое усмотрение! — нетерпеливо рявкнула Ореола. — Просто делай!       — Есть, босс.       Она пошире раздвинула ноги и, резко выдохнув, подумала — также стрела вонзается в тело, стремительно, без труда. Цунами одарила её пылким поцелуем. Губы были как шелк, податливыми, мягкими и, как костёр, теплыми. Не сдерживая скулёж, Ореола качнула бёдрами, так что ловкий язычок вошёл в неё потоком расплавленного металла. Трудное дыхание, громкое для них и тихое для остального мира, охватило комнату. Ореоле думалось, что с ними вместе дышат и стены, и скрипучая кровать, и окна, залитые солнцем. Вселенная переворачивалась, охваченная спазмами и наслаждением ниже живота.       «Я так рада, что ты здесь…».