Описать бы ее, но любые грубы слова

Душно. Сонетто медленно прижимается к Вертин, опираясь одной рукой на холодный керамический край, другой — на мягкое, напряженно подрагивающее бедро. Их губы на мгновение расходятся, когда вода бьется о стенки, выплескивается, оставляя на полу большую лужу, горячий пар дыхания смешивается, Вертин наклоняет голову и смазано целует в уголок губ, в противовес сильнее вжимаясь пальцами в чужую кожу. Все становится на свои места, когда они оказываются вместе: в одной постели, в одной ванне, — и долгий день, мрачный и пасмурный, сменяется такой же мрачной и пасмурной ночью — стылой и уставшей, но Вертин старается этого не видеть. Хочет видеть лишь нежность в чужих глазах, когда Сонетто мягко целует ее в лоб, убирая челку пальцами, дрожащими и трепетными — в груди ноет, пенится, ворочается беспокойно. — Ты уходишь, — шепчет Сонетто. — Опять. — Нет. Я здесь. Тяжесть давит на бедра, когда Сонетто нависает над ней, заслоняя от мира завесой волос. Светильник отбрасывает тусклый свет позади излома плеч, опаляет огнем мокрые кончики. Рождение Венеры Боттичелли — Вертин видит его собственными глазами. Так рождается и ее желание. Близость опьяняет, дурманит ядом, делая все остальное размытым и неважным: только они, только мир, рожденный и существующий вокруг них двоих, обволакивающий их коконом, сплетающий вместе пальцы, языки и взгляды. Весь этот мир пахнет ею. — Я люблю тебя, — говорит вдруг Вертин серьезно, чувствуя себя так, словно дуги ребер раздвинули перед взглядом Сонетто, выпутали сердце и вручили ей прямо в руки. Возможно, так всегда и было. Может, уже нет никакого сердца в ее груди, и оно давно стучит в чужой? Сонетто, подняв голову, смотрит на нее — странно растерянно, словно не ожидая. Беззащитно. Она всегда так смотрела, когда эти слова покидали рот Вертин. Царапнув ногтями плечи, вдыхает почти судорожно, словно не дышала до этого. Медленно моргает. Вертин тоже глядит в ответ, пристально и безотрывно, впитывая и выжигая на подкорке каждый момент, перебирая их, словно жемчужины, в своем разуме, пока погружает пальцы в тесный влажный жар. Они знакомы уже сколько? Вечность? Эти мгновения всегда оставались особенными, сколько бы раз Вертин их ни наблюдала, в реальности или во сне. Дыхание вырывается частыми редкими выдохами, когда она чувствует соприкосновение бедер, то, как Сонетто прижимается грудью, подавшись вперед, чтобы поцеловать вместо ответа пересохшими, солоноватыми губами. Касается шеи, втягивает кожу, почти считывая языком лихорадочную дрожь пульса. Сонетто покачивается, вычерченная теплым золотым светом, выстанывает что-то сквозь сжатые зубы, заставляя умирать каждым движением своих бедер, каждым звуком, рождающимся в глубине горла. Вертин слизывает воду с ее груди, следует за оставленной каплями дорожкой, заставляя ее двигаться навстречу, открываться откровенно — так, как не открывалась никому, кроме нее. Притянув за шею, целует снова, ускоряется, наслаждаясь тем, как сбивается выверенный ритм ее дыхания, как раскрываются в захлебывающемся стоне губы, все еще влажные от слюны. Сонетто не может не знать, что Вертин следит за ней — наблюдает за каждым неровным вздохом, за движением под бледной, тонкой кожей горла, за изгибом губ и изломом бровей — наблюдает цепко и внимательно, подставляя Сонетто под бесконтрольную пытку. Пальцы Сонетто скользят с плеч, Вертин свободной рукой ведет по спине, с нажимом гладит выступающие позвонки — горные пики, лезвия для ее сердца, пронзающие не болью, а нежностью, — пальцы накрывают разлет лопаток, царапают бессильно. — Ох, — она шепчет что-то на языке, которого Вертин не знает, запрокидывает голову — пламя вспыхивает вокруг ее головы как ореол, и искра попадает Вертин прямо в сердце. Она помнит — их первый раз, то, как они узнавали друг друга осторожно и постепенно, боясь сделать больно, помнит, какой Сонетто была в тот день — лицо, искаженное стыдом и возбуждением, пережатые запястья, неуверенное изучение собственных границ и пределов. Великолепное рождение сексуальной зависимости. Сейчас они старше и опытнее. Сейчас они влюблены сильнее. Сейчас они знают, что сделать, чтобы стало хорошо: куда поцеловать, как коснуться. Вертин нравятся эксперименты, она любит дразнить. Сонетто предпочитает подчиняться. — Не закрывай глаза. Укус. Поцелуй. — Не отворачивайся. Смотри. Жаль, что зеркало так далеко. Сонетто видит себя лишь в отражениях на кафеле — ее шея горячая и розовая от смущения; ее румянец — рассвет, сама она — солнце. Вертин ревностно держит за волосы — мягкая копна опутывает запястье словно кандалы, — вводя пальцы глубже, кусает ключицы, хищно, почти угрожающе, потом мягко и лихорадочно сцеловывает, вжимая, впечатывая в себя. — Сонетто. Сонетто. Соне — мягко, нежно; проглоченная т; удар, падение в пропасть, от которого сердце в горле и дух захватывает — то. Со-нет-то — как песня. Как молитва. Как мольба. Сонет-то; как гладкий горячий камешек во рту — Вертин делала так в детстве. Запах соли для ванны — от ямки меж ключиц, куда она утыкается лицом. Грудь Сонетто вздымается часто и рвано — кажется, даже можно услышать торопливый перестук сердца. Нет. Конечно же нет. — Вертин, — шепчет она в ответ. Она редко зовет по имени — каждый раз как драгоценность. — Вертин, я… я… — Я знаю. Знаю. — Нет! Подожди… подожди, дай… дай я тоже… Они возятся, Вертин уходит глубже под воду, капли оглушительно стучат о кафель, талия Сонетто — изгиб, ее пальцы — томление и вспышка. Единое дыхание и единый ритм — их груди соприкасаются, они целуются, прихватывая губы, лениво и на грани, пока мир начинает расплываться мокрой, смазанной тушью. Это похоже на шторм — это и есть шторм в пределах одной маленькой ванной комнаты, когда все словно возвращается к истокам, и вот они — увидевшие друг друга впервые, полюбившие друг друга впервые. Их мигу принадлежит все время мира.