Расщепление/Деструктив

      Изоляция. Запертые на замок двери и опустошённость. Расщепление.              «Я не могу это чувствовать, не хочу.»              Отвращение. Саморазрушение и депривация. Пустота.              Гадость и ночь.              Страшные стены и ей нельзя. Ни в коем случае, ни в этой жизни, ни сейчас нельзя оставаться одной. Наедине со своими мыслями. Но не расправиться со своими чувствами самой значит лишиться всего, что она так долго строила. Всех отношений. Направив свою тупую тираду гнева на её любимую и близких как плату за пренебрежение и покинутость, она потеряет всё: единственное светлое, что у неё есть. Она не может быть плохой и ужасной. Это невозможно и это непростительно, необратимо.              Радости нельзя винить себя. Это безусловно. Она будет идеализировать саму себя до последнего. Она страдает, это она здесь жертва. Но кровоточит. Потому что белой быть вечно не получится. И поэтому она ужасна. Невыносима и отвратительна. Её нельзя любить, но она заслуживает этого. Больше всех заслуживает. Она в это верит.              В горле сжало до очернения, как все силуэты утонули в бесцветной пелене. Мысли сделались дурными, неясными. В глазах по-солёному запекло. И сил уже, если честно, нет на то, чтобы снова хвататься за лицо, вытирая каждую слезу. Это всё уже давно проверенная схема, которая вечно заканчивается не-концом. Полегчает навряд-ли; разве что ощущение того, что что-то осталось внутри и застряло надолго, останется до следующего срыва.              Это она так злится. Злится на себя, на окружающих, на весь мир, как самый что ни на есть ребёнок.              Впрочем, Радость принимает любые проявления своих эмоций: не боится плакать вовремя, смеяться невпопад, злиться, когда никто не бесит, и бояться из-за фонового. Но она никогда не признается, не обнажится перед всеми, что «ненормальные», деструктивные импульсы заставляют её чувствовать себя нездоровой. Она не считает это эмоциями, чувствами. Это не она — это настоящее её. И есть разница между тем, что она хочет, чтобы преломлялось в глазах других, и тем, что на самом деле есть и будет. Сейчас она не давится, не выжимает. Она бессильно идёт, точно по наитию, и ждёт, когда тело само избавится от жжения, само примет дихотомию.              Потяжелели мешки у глаз, которые едва заметно подёргивались от дистресса. Взгляд устремился в никуда. Слёзы утекли, оставили влажные следы на щеках — это даже не боль, не грусть и не усталость. Это просто защитная реакция организма и единственный безвредный способ, — попытка, — удержаться на плаву; а вялые кисти потянулись к плечам, стягивая бретели испачканного, ужасно измятого за всю горечь платья. Смесовая ткань «крадётся» ниже, как по команде.              Она сходит с ума каждый раз и ненавидит свою нестабильность.              Все попытки искоренить эту драматичность, всю вину к самой себе, беспочвенную и внезапную ненависть всегда остаются безуспешными. Паранойя пронзает насквозь спину при любой ошибке, и она не доверяет ни себе, ни остальным.              Особая красота в возможности глубоко чувствовать. Нет понятия «слишком много эмоций» — есть их непринятие и, как следствие, неумение с ними справляться. Красота не в деструктиве. Красота в умении принимать — тогда деструктив перестает быть таковым, — лишается оценки и становится чистым опытом.              Но, опять же, видеть красоту своими глазами Радость не может. Она не полюбит и не примет то, за что себя корит и отвергает. Зато будет питаться огрызками любви к себе, которые проблескивают изредка, когда ей докажут, покажут, как сильно обожают.              «Если ты снова это не сделаешь, то не сможешь успокоиться и доведешь себя до истерики» — мотиватор и лозунг.              Её разрывает на части, кожа просится быть стянутой и оторванной. Тело хочет чувствовать всё то, от чего болит и мечется голова.              Осанистый верх оголился, и на рёбрах стали видны мясистые рубцы с запёкшимися подтёками совсем свежей крови. Бежевые шрамы секли их, то-ли пытаясь зашить, то-ли разрезать вдоль ещё глубже. Махонькие волоски едва ли укоренились рядышком — лезвием их невозможно срезать из-за обилия ран.              Рука спустилась ниже, оттянув лежавшее на полу платье, и Радость приподнялась на ватные ноги. В глазах потемнело, сразу же ослепив. Голова нависла от кружения, и эмоция не могла не поймать руками себя за щеки. Замявшись, слюна сглотнулась, и девушка открыла ящик одинокой тумбочки, беря в руки ржавое лезвие бритвы, — нет, не то, некоторые следы уже и без того были с задатками гноя, —в итоге достала новенькое, нетронутое, из самой упаковки. Села на кровать и вытерла огрубелым пальцем воду под уголками губ, которые чуть приоткрывались из-за тряски.              Она пожалеет сотню раз, накажет себя ещё большим количеством повторов, но никогда не остановится. Каждый раз мало, не хватает и хочется сильнее. Даже без веской причины хочется продолжать, просто потому что больше не может без этого. Она пыталась в ремиссию, но даже когда выходила, становилось только хуже. И это невозможно бросить. Оно просто вернётся в другом обличии, и всё вновь пойдет по накатанной. Она зашла слишком далеко и не может больше быть чистой слишком долго.              Радость отвела руки назад, расстёгивая давящий бюстгальтер, что давил прямо на изрезанную некогда диафрагму. Почувствовав мгновенное облегчение, она сделала такой нервный, нужный глоток воздуха. Восковые пальцы рвано охватили собственный стан, чеша зажившие места. Острая резь изнутри ударила. Казалось, маленькие бусинки крови просачивались сквозь затянувшиеся слои кожи. На деле было сухо. Мерзкий зуд провоцировал касаться всё чаще, сильнее, интенсивнее.              Сердце не ускоряется, не гонится; разве что в тишине становится громче звук, постукивая в ритм частому дыханию. Жуткий стон выплевывается сам по себе, заставляя в порыве кусать губы. Соли на старые раны не хватит — нужно наносить себе новые. Хоть это и образно.              Ладонь опустилась на ляжки, мягко прощупывая старые увечья. Их слишком много, на паре порезов блестела меловая дерма. Определившись с пустым местом, которое ещё было нетронутым, Радость поднесла лезвие совсем близко. Помутнело в глазах. Стало страшно.              Страшно, как в первый раз.              Эмоция обхватила кисть руки пальцами другой, снижая дрожь, и, вложив оставшиеся силы в уверенность, провела резким остриём по нехоленой коже. Зажмурившись всего на мгновение, боль в месте пореза не ощутилась сразу, точно она промахнулась. Открыв глаза, моментально ниточки кожи растянулись: грязно-жёлтый пузырчатый слой жира с мясными стенками, что проявились из-за глубины раны, стал обильно наливаться бурой кровью, жгучей и яркой; упругие жилки вмиг заполнились.              По привычке лезвие казалось известно тупым и изведанным. Но красная жидкость ускорилась в движении, ударясь ключом, и рванула вниз широкой струёй, стекая прямо на пол по онемевшей ноге. Ворсяной ковёр тотчас впитал текучесть. Невыносимое жжение, неприятное и мучительное, заскребло в области ниже бедра. Кровь всё не могла заиметь конец, продолжая стремиться ниже.              Зрачки сузились до безумия; глаза, что были стеклянными, «лопнули», залившись страшными слезами. Радость в ужасе замерла, боясь коснуться кровавого места. Она беспокойно прижала руку к губам, которые продолжала искусывать, срывая кожу. Прерывистое и жадное дыхание вынуждало грудь вздыматься всё объёмнее; от шока и непонимания она совсем забыла, как глотать, и пальцы испачкались в слюне. Испуганная, она пыталась хотя-бы дрожать, а вслед держаться ровно, надеясь, что порез сам перестанет кровоточить.              Оцепеневшая, она из-за бурлящего адреналина и закоченелой ноги не чувствовала ничего. Буквально. Страх умереть, страх прожить слишком сильную боль, казалось, сам по себе заставлял чувствовать пронизывающее ощущение холода, но сенсоры атрофировались, приводя в безмолвие; вынуждая вытягиваться отяжелевшие пальцы, которые кончиками аккуратных ногтей царапали и цеплялись за всё подряд, словно пытаясь удержать ускользающий из-под неё мир.              Верхняя часть тела ощущалась единственным не застывшим и приводимым в движение бытием. Смяв все складки лица, смахнув все капельки пота, которые глянцевали у висков, она сломилась спиной, потянувшись к телефону.              Знакомый контакт, — закреплённый.              Знакомая схема: «Помоги мне»              И Тревожность спасёт. Всегда придёт, всегда поможет. Всегда утешит и успокоит, потому что она любит; потому что она — её девушка. Идеальный партнёр и единственная, кто по-настоящему примет и поймёт. Таких случаев прежде не было, хоть Тревога и будет вести себя так, будто это рутинное дело. Её девушка разве что вскользь упоминала, что так себя в тонусе держит, успокаивает. Но она всегда чувствует: ей не нужно говорить, объяснять. Она по ситуации всё поймёт и прибежит. Вся растрёпанная и испуганная, но всё же придёт, когда всё выйдет из-под контроля.              Опыт должен пахнуть будущим, но у Радости он пах металлом. Пах тяжестью. Ведь будущем здесь пахло только от Тревожности. Так вещает кондиция, так есть "нормальность". Такие похожие и такие разные.              Ожидание не имеет формы и тянется, подобно резине. Тянется, пока за стенами не слышатся расторопные шаги, походящие на бег. Шаги то отдаляются, то приближаются нервно. И дверь открывается.              Тревожность подняла и подвела бровки, смотря на Радость. Она сожалела и лелеяла, не произнося ни слова. Но оценила взглядом и томно вздохнула. Рукой прижала сильнее к груди бинтики-марлечки, другой держа бутыльки жидкостные. Уголки губ горько опустились низко.              Радость отвернулась, закрыв ладонью лицо. Знает, что любимая злится. И ей кажется, что она снова слабая. Опять всё испортила и обременила единственную, кто не бросит её после такой выходки. Терпение кончится-то рано или поздно. Никому она такая не нужна. Но пока на неё смотрят с такой жалостью, она поверит.              Тревожность подбежала к своей девушке, осматривая окровавленную ногу. Она вся металась влево-вправо, пытаясь понять, как ей действовать. Её оранжевый хвост то поднимался, то опускался на голове. Вспотевшие руки схватились за медицинский бинт и, бережно приподняв чужую ногу с кровати, она стала наматывать его туго-туго, интенсивно надавливая. Жёлтая эмоция дёрнулась, фыркнув от сильного давления.              — Это пиздец, — оценила Тревожность.       — Прости… Мне жаль.              Неловкость все же прорывалась через весь аффект страха, напоминая о себе.              — Радость, я, конечно, знала, что ничего «хорошего» ожидать не стоит, — тон её голоса завибрировал, скача на более высокие ноты от волнения. — Но как ты умудрилась достать до гиподермы, так ещё и вену задеть? — Тревожность заканчивая, наконец, затянула повязку, создавая практичный узелок. Белые нити мягко окрасились алым цветом.       — Я вообще не ожидала, что всё так получится, — сдерживаемые всхлипы были слышны меж словами, когда веки быстро захлопали. Она постанывала от боли и была в таком ужасе, что не могла плакать.              Ладонью оранжевая эмоция продолжала надавливать на бинт. Она поднесла чужую руку ко рту и осторожно поцеловала, аккуратно поглаживая трясущиеся пальцы после.              — Всё хорошо, я рядом. Радость едва заметно улыбнулась, поджав губы.       Кровотечение стало останавливаться. От потери такого количества крови голова Радости до неумолимой боли затрещала; кожа жутко побледнела. Сушит. Они сидели молча, не пытаясь что-то объяснить, разъяснить, поучить и прочая-прочая хуйня. Так просто спокойнее, так безопаснее.              Время шло и повязку можно было уже снимать. Тревожность размотала наложенный бинт, когда кровь успокоилась. Встала на колени и стала тщательно лить дистиллированную воду, пытаясь промыть рану. Она заботливо дула, как-бы охлаждая. Взяв ватную палочку, которую макнула в принесённую бутылку, стала следом наносить йод снаружи.              Смотря на неё сверху, Радости было неудобно. Как-то надменно выглядит. Слишком много заботы и внимания к ней, трепетности. Для неё так любить её, ненормальную, всем сердцем — странно.              «Наверное, вычитала, как ухаживать за порезами. Ради меня. Очень в её духе. Делает это так, будто всю жизнь сталкивалась с таким; делает так, словно она всё знает и только она может меня успокоить. Она права, если так реально думает.              Я ведь дышу тобой. Ты стала мне самым близким в этом неидеальном и злом мире, ты знаешь всю меня, ни с кем у меня не было такой эмоциональной близости, как с тобой. Моя, только моя Тревожность, ты стала частью моей жизни и отказаться от тебя я не смогу. Я дорожу тобой, как никем другим, ты показала мне такие восхитительные чувства и эмоции, которые не давали мне другие. Единственная такая и особенная. Я тебя обожаю.»              Порез стало щипать от нанесённых средств. Для успокоения кожи Тревога подождала, пока зелёный раствор не подсох, и нанесла поверх вазелин. Затем выдохнула:       — Смотри, рана слишком глубокая, так что нужно будет как можно скорее нанести швы, но я не доктор, так что здесь я бессильна. Нужно по идее обратиться к кому-то, ты должна знать к кому. Знаешь же?       — Ага, — жёлтая эмоция ответила сипло, устало.       — Ты не обязана говорить врачу откуда у тебя они. Я могу потом сходить с тобой, — звучит надёжно.              В голове снова каша. Не развязываемый, запутанный клубок мыслей. Ничего не слышно, вся дисгармония сбивает с толку и только обрывки мыслей на фоне выделяются, хватая за душу, режа. Стоп.              «А она же будет любить меня так же сильно после всего этого?»              Амбивалентность. Хочется сбежать от всего этого: забыть, стереть из памяти, вырезать из сердца и притвориться, что ничего не было. Либо изолироваться и больше никогда не разговаривать с ней.              «Я не хочу, чтобы мои мысли попадались хоть кому-то на глаза, в том числе и ей. Со мной нельзя общаться, встречаться. Я больна. Если я не нужна ей такой — я не нужна никому и никакой.»              «Она — единственное, что у меня есть, единственное, что по-настоящему близко и реально. Она идеальна, а я должна ей соответствовать. Но я не соответствую.»              Радость вешается на предплечья Тревожности, кистями гладит её шею, вкусно и сладко, — проверяет, негласно спрашивает разрешение и, когда видит тёплую и нежную улыбку на чужих изгибах губ, продолжает, — закрывает глаза и облизывает губы. Тянется, пытаясь уловить поцелуй собственными губами.              А потом ощущает мягкий чмок на уголках, не на самих губах, ближе к щеке.              И это отказ. Её любимая «отвернулась».              — Тебе нужно успокоиться сейчас, милая, — оранжевая эмоция беспокойно трёт затылок, смущаясь чего-то. Похоже, она сочла это неуместным. — Давай я останусь на ночь с тобой. Не против ведь?              «Это отказ.»              Радость сдавливает зубы, натирая их и двигая на рефлексе незаметными желваками. Она понимает, что снова срывается из-за мелочи. Но это важно для неё. И расскажет об этой глупости она явно не сегодня. Сил на весь этот сюр больше нет.              Жёлтая эмоция, сжав плотно кулаки, задышала глубже, стала достигать инерции. Слабо кивнула в согласии и кое-как перевернулась на бок, уложившись полноценно на кровать. Свернулась калачиком, пытаясь «защититься» и напрягла мышцы, когда Тревога легла со спины, ласково опуская руки на её тело, обнимая.              «Нужно потерпеть.»              Радость совсем перестала дышать, пытаясь не сдвинуться и приспособиться к ощущению контакта. Тактильность казалась мерзкой, отвратительной и грязной. Она возненавидела касания сейчас, возненавидела её и всё вокруг. Попыталась уколоть; найти свой щит, который защитит. Но не могла. Не могла сказать нет — то-ли боялась снова отвергнуть и напугать, то-ли остаться одной. Морщины проявились на девичьем лбу от злобы и гнева. Обесценивание.              «Ненавижу её.»              Озноб накрыл Радость всецело. Чувство удушья, ощущение несуществующих рук на собственной шее заставило съежиться сильнее. Тошнота из внутренностей полезла по горлу. Острая и бьющая боль в грудной клетке скрепилась теснее.              «Это всё не со мной, это нереально.»              Ей казалось, что она левитирует, что она падает сквозь матрас собственной кровати. Казалось, что она сходит с ума и вот-вот распадётся на маленькие частички. Никто её не соберёт в одно целое. Сейчас её порез снова ударит ключом, она истечёт кровью, её кожа обвиснет, а она станет омертвелым и пустым телом с мумифицированной ногой. И это станет концом.              Но касания её возлюбленной приводят в чувство, возвращают в «реальность», кажутся такими правильными, такими нормальными и настоящими, нужными. Такие горячие и комфортные, что хочется тонуть в этом омуте снова и снова, нырнуть в неё сильнее, чтобы она собой служила напоминанием о реальном. Ей хорошо и противно. Тепло и холодно. Свободно и сковано одновременно.       Тело начало расслабляться, стоило оранжевой эмоции прошептать, пролепетать баллады о том, что всё позади и всё в порядке, наклонившись к уху Радости. Дыша прямо в шею, пухлые губы Тревожности оставили невесомые поцелуи на ней, доказывая свою верность и бесконечную, вечную любовь:       — Я всегда, всегда рядом. Я всегда тебя выслушаю и поддержу, обещаю. Мне не сложно. Чтобы то ни было. Тебе необязательно закрываться от меня. Ты знаешь, как я тревожусь и как у меня кровью сердце обливается за тебя, — голос был весь неспокойный и низкий, зато правдивый, существующий на Яву.              Да, это правда. Она её ценит больше жизни.              «Но всё же люблю её.»