White R

      

***

      Хайдигер смотрит в зеркало и не узнает сам себя — под глазами синяки, лицо заострилось, будто его ножом обтесали в многогранник. Отцовские собаки его тоже не узнают — рычат. Прислуга косится, но помалкивает. В атмосфере спокойной роскоши загородной виллы Хайдигер чувствует себя вором, забравшимся в окно.       Полиция заканчивает с расспросами к полудню. Адвокат приезжает, позевывая. Начинает копошится в портфеле, доставать бланки, зачитывать поручительства. Следователь тоже зевает — они с адвокатом в одной лодке.       В серой комнате с грязными окнами Хайдигер подписывает протокол, не глядя. Потасовка, авария — не играет роли, что там. Пускай он будет богатеньким раздолбаем, хоть в свои годы уже не тянет на роль молодого мажора, но кому какая разница? Пусть скажут, не он первый, кого свели с ума деньги, кто решил, будто ему все дозволено: иметь незарегистрированные ружья, в компании телохранителя таскаться на охоту, брать с собой своего гладиатора. Вместо охотничьей собаки, что ли?       Пресса подберет правильные слова — объяснить, что Йен Хайдигер возомнил себя хозяином жизни и плевал на правила. В конце концов, все сведется к нулям. Скажут: он — Йен Хайдигер, опьяненный нулями на счетах, самый главный ноль — во всех смыслах. Пустышка. Ничто без семейной корпорации и семейного влияния. И пусть ему все прощается, но доколе это будет продолжаться?       Обывателю понравится, обыватель обожает смотреть, как падают растерзанные гиганты. Иначе шоу с «титанами» на арене не висели бы в первых строчках чартов. Это не важно. Главное, в протоколе нет имени Добермана. Про него полиция вообще спрашивает на удивление мало.       И странно, ведь что стоило дать установку не брать его живым? Но Рон, должно быть, понимал, когда отправлял на озеро два жалких патруля: объявить все мероприятие арестом свихнувшегося гладиатора — залог того, что ловить своего гладиатора он будет в одиночку до прибытия спецназа КОКОНа. Никто не захочет быть героем. Рон ничего не сказал. Полицейские, обыскивающие дом, ничего не знали. Они не шли на штурм, не пытались застать врасплох. Они даже приехали с включенными сиренами. Может, им сказали проверить шум, что была стрельба. Сказали, на озере перепились охотники…       Отец по комму звучит обеспокоенным, но в больницу не приезжает — благоразумно волнуется на расстоянии. Два дня Хайдигер проводит в больничной палате под наблюдением, потом его выписывают и, с одобрения адвокатов, отвозят на семейную виллу.       Хайдигер просит помочь ему добраться до арены. — Успеешь, — безапелляционно заявляет отец. — Никто там без тебя не умрет.       Ещё пара дней пролетают в круговерти в буквальном смысле, — Хайдигер ходит по вилле, бестолково спускается в оранжерею, только чтобы убить лишний час, наматывает круги по гостевой спальне из угла в угол.                    Дэниел уверяет: Доберман в порядке. В больничном отсеке, но в порядке. Подумаешь, резкая синхронизация, и не такое засранец выдерживал. Дэниел так и говорит — «засранец». Хайдигер даже не пытается с ним спорить. — Если будут подозрения на срыв или невменяемость, заприте в карцере. Ни в коем случае не подпускайте к Доберману КОКОН. Особенно их психоаналитиков…       Хайдигер запинается. У него почему-то никогда не получается ругаться сходу. — Я понял, — говорит Дэниел, — можете не продолжать.       Хоть кто-то что-то понимает.       Отец — другое дело. Для него происходящее — тайна за семью печатями. Как Йен дошел до жизни такой? Чем вызвано это безумие?                    Апогей наступает, когда отец приглашает Хайдигера к себе в кабинет и закрывает дверь на ключ. — Вот теперь, ты со мной поговоришь.       Это нелепо, он ведь и так заперт. Хайдигер усмехается. Отец кусает губы. — Пришел запрос от юристов «SyntheticLife». Они требуют в кратчайшие сроки вернуть под их опеку и ответственность гладиатора. — Доберман мой, — быстро говорит Хайдигер. И к черту гордость. Иногда договориться полезнее, чем удержать мину при плохой игре. — Доберман им не принадлежит. Пэм подписала дарственную. Они могут говорить и требовать что угодно. — Не Добермана. Они хотят гладиатора Рори. Экземпляр не был ни куплен, ни передан безвозмездно. Ты его украл.       Хайдигер закрывает глаза. Это не просто мелкая трещина. Это пробоина, в которую хлещет воды больше, чем надо, чтобы потопить весь корабль. — Она не гладиатор. Она — ребенок. И она точно не его. Она — моя. — Она — повод для искового разбирательства, которое нас похоронит, — говорит отец. — Слишком много ошибок, Йен. Слишком много ошибок.       Доберман заходит и говорит: «У меня будет от тебя ребенок». Смотрит в глаза и развязно скалится. Доберман — вечно сжатая пружина. От него можно ждать чего угодно. Лжет ли он? Нет, он не лжет. По крайней мере, он не лгал в тот раз, и сейчас перед самим собой Хайдигер готов признать, что знал это, иначе его не охватил бы такой ужас, не пробежала бы по спине дрожь, словно кто-то провел холодным пальцем вдоль хребта.       Что поменялось бы, если бы в тот момент он заставил Добермана остаться и вытряс всю правду без утайки? Уже никогда не узнать. — Твой друг, Рональд, подарил тебе выход.       Наверное, отец ждал мольбы о помощи, подготовил ответ: в меру ободряющий, в меру высокомерный. А самой мольбы так и не дождался. Досадно. Хайдигер открывает глаза. Легкое постукивание действует на нервы — глухой стук по чему-то мягкому похож на громкое биение сердца. Отец постукивает пальцем по стопке документов перед собой. Старые папки, перевязанные красным шнуром. Они были с Доберманом, в доме у озера, потом в машине. Потом у Рона. — Успел ознакомиться? — Нет.       Отец молчит. Смотрит, поджав губы и наморщив нос, словно готовиться выпить залпом горькую пилюлю. Или готовится затолкать ее в глотку ему, Йену. — В «SyntheticLife» проводили эксперименты над человеческим мозгом. Вероятно, даже успешно. И это ещё хуже — для них. В письме из «Synthetiс» предлагают обсудить разногласия. Мы обсудим. Но прежде, чем Фишборн спустит своих юристов нагадить на мой газон, я закопаю его самого на заднем дворе.       Хайдигер мучительно старается свести концы воедино, но у него не выходит — как ни старайся, остаётся бездонная пропасть. — Ты имеешь ввиду?.. Если ты опубликуешь… Если это просочится в прессу… Начнется расследование. Фишборна арестуют. КОКОН заберёт Добермана на успокоение. КОКОН не позволит существовать чему-то подобному. — Йен. — Все кончится ровно тем же, как если бы я сам отдал им Добермана. — Йен. — Ты же понимаешь, ради чего все это? Понимаешь, чем они занимались? Им нужен их эксперимент. Доберман. Все нацелено на него. Это шантаж. Или думаешь, о чем пойдет речь во время обсуждений? Даже если закопать Фишборна этим компроматом — ничего не изменится. — Йен!       А просвета так и нет, Хайдигер пытается сложить мозаику, проникнуть в мысли отца, но зияющие дыры рушат картину. — Я не защищаю твоего Добермана, Йен. Или эту девочку, кем бы она ни была.       Дыры, не заметные лишь слепому. Хайдигер открывает рот, готовится сказать об этом, но немеет от внезапного осознания. Оглушительная простота и никаких тайн. Отец откидывается в кресле и соединяет кончики пальцев на груди, будто молится. — Эта девочка, я даже позволю себе назвать ее твоей дочерью — тем хуже… Она — пожизненный повод для шантажа. Даже если ты передашь ее в «Synthetiс», никого это не устроит. И я не идиот, Йен. Из-за твоих ошибок мы очутимся на крючке. Пораскинь мозгами, хоть раз в жизни. Что они сделают потом? Вычленят в ее биоконструкте твой геном и обвинят уже тебя в незаконных экспериментах, захотят засадить за решетку? Выльют в прессу историю про дочь из пробирки — с цветным фото на главном развороте? Или попросту потребуют и будут требовать раз за разом нужное им, а ты будешь поддакивать и выслуживаться, лишь бы девочку, как брак, не отправили на успокоение? А Фишборн будет требовать, Йен! Бесконечно. Что угодно. Ты принесешь ему, ради своего вшивого гладиатора и недоразумения из пробирки, дело всей моей жизни и жизни моего отца в зубах, как послушная собачонка! Я не позволю. Так что, да, Йен. Я защищаю не его и не ее. И даже не тебя. Я защищаю «Tates». — Я понимаю, — говорит Хайдигер. В первые за долгое время он и правда понимает. — Это логично. — Да, черт побери, логично! — Если отец злится так, что заметно невооружённым глазом, значит, дело серьезное. — Скажи Майку. Пусть займётся. Я хочу чтобы на следующей неделе со всем уже было покончено. И не дергай его по пустякам. Сейчас это важнее всего. — Майк… Мой юрист. Мой поверенный… Почему не взять человека из твоей команды?       Глупый вопрос, но вдруг повезет, и старика от ярости хватит удар? Хайдигер до крови расковыривает заусеницу на ногте, чтобы не начать случайно улыбаться.       В десять лет отец заставил его самолично закапывать в саду тельце щенка, когда тот, играя, сорвался с поводка, сбежал от юного хозяина и сожрал какую-то ядовитую дрянь, найденную на улице. Тогда отец заставил сына взглянуть на последствия собственных безответственности и ошибок. Ибо платить должен каждый.       И вот, спустя двадцать с лишним лет он, Йен, должен самолично отдать распоряжение и похоронить Добермана своими руками. «Слишком много ошибок». Наследнику нужен ещё один урок. Новая порка. Вот для чего нужен именно Майк. — А он и так мой, — шипит отец, — он, и ты, и этот дом, и «Tates»! Здесь все мое! И вы все — мои люди! А ты поставил все под удар! Ничего этого не было бы, если б ты держал член в штанах, а не блядствовал! С кем? С мужчиной? С гладиатором? Уйди с глаз моих! — Дверь.       Хайдигер, не глядя, указывает себе за спину. На пальце выступает капля крови, и сдерживаться от абсурда жалкой комедии, когда лысеющий старик в декорации поликарбонатных колонн и декоративных корешков книг на каминной полке бьет ладонью по столу и кричит «мое», больше нет сил. Впервые Хайдигер видит отца как есть — лысеющий старик. Нервный смех лезет из горла высокими икающими спазмами. — Ты же сам дверь запер.