Whistle. Obey me

Противно, когда тебя кормят с ложки как немощного. Подталкивают подушку под поясницу и помогают усесться и опереться в мягкие перья спиной. Отвлекает от думаний насчет того, как бы провалиться поскорее под землю, а лучше исчезнуть с лица земли, дабы не сгорать от стыда, видимого наверняка за километры вперед и больше, пресловутая мягкость из жизни, кажется, прошлой. Окутывающей бока и позволяющей утонуть в ней, как в чреве матери, тепло которой было познано отчасти, и то потому что в определенные дни что-то щелкало в голове родной-незнакомой. Наблюдать за поднимающейся ложкой или же за тем, как тонет та в тарелке бульона, и открывать рот, принимая помощь со стороны. От того, от которого это было бы последним шагом совершенным, чтобы потерять гордость окончательно. Но, кажется, другие так не думают. Ибо каждый день молча наблюдать за тем, как теряются прозрачные капли в подушке и порой утирать их собственными пальцами — разве это похоже на то, что и теперь над ним издеваются? Именно потому, что нет, хуже некуда. Каждая трещина, испещряющая выкрашенный в белый потолок, изучена так тщательно, что можно сказать без подсчета, сколько мелких ответвлений от крупных уходят в разные стороны. Хосок смотрит на них, потому что те напоминают тонкие ветви деревьев. Что происходит позади однозначно знать невозможно — подняться без помощи со стороны в данный момент парню не под силу. Потому видеть настоящие деревья за окном он не может. Помогает воображение. А еще теперь Хосок знает, как звучит поступь, не облачённая в тяжелые ботинки. Юнги ходит тихо, почти незаметно, словно крадется. Наверное, рассуждает Хосок, так передвигаться могут только ниндзя. И Юнги. Даже когда кажется, что за стеной никого нет, слышится каждый шорох. Настолько слух Хосока стал чутким. Или же он всегда был таким? Как странно осознавать, что тебя трогать не будут хотя бы ближайшие дни, пока самостоятельно встать на ноги не удастся. Еще более странно наблюдать за тем, как колышутся в душе другой сомнения, или же осознание, грузом опускающееся на шею. Оно сгибает, заставляет ходить на цыпочках и проверять, не издохли ли. А еще открывает грани, ранее прятавшиеся за четкими и высокими. Непробиваемыми. Как бы Юнги ни старался скрыть свое теперешнее отношение к ситуации, происшедшей благодаря собственной несдержанности и агрессии, ведет себя тише воды, ниже травы. Это непривычно — ощущать незримую переменчивость. Нравится ли она или, напротив, отталкивает? Чего ожидать? Затишье ли это перед бурей или белое знамя? Привыкаешь к плохому, как и к хорошему, быстро. Хосок настолько привык к избиениям и словесным хлестким замечаниям, что теперь не понимает, в реальности ли он находится или до сих пор спит. Юнги и раньше был таким: тихим, усидчивым, исподлобья наблюдающим. Таящим только ему видимую правду внутри. Он и раньше сидел на стуле, скрипел им, перегоняя во рту конфету. Иногда задумчивость его затыкала болтливого Хосока. Порой молчание приводило к надежде, а та в свою очередь к вере. Правда, последняя быстро разбивалась, как только менялся ракурс. Но Хосок все равно верил не только в себя, но и близких людей. Что вот сейчас распахнется дверь, и за ней стоит Ким, а рядом Субин. Чуть поодаль Ëнджун. Сколько бы воображение не играло с разумом, Хосок знал, что это всего лишь картины, придуманные мозгом. Они помогали проживать дни. Теперь Хосок уже ничего представить, как и надумать, не может. Слишком тихий Юнги страшит похлеще взбесившегося. Как бы боязно ни было, все-таки Юнги навязывающий заботу лучше, чем отнимающий. Долго ли продержится способность сопереживать? Не отправит ли Юнги Хосока в бетонную коробку раньше, чем тот выздоровеет? Нет, все не то. А когда Хосок придет в себя, вернется прежний Юнги? С колючим, холодным взглядом? Вновь будет пытать? Станет разрывать швы, обнажая свои труды? Хосоку действительно невдомёк, на что еще способен Призрак. Всякий сдержанный поворот, всякий тихий вздох или же внезапно вырвавшийся на свободу всхлип сопровождается прострелом ниже поясницы. Хосок охает, стискивает зубы, но чувство того, что его протаранивают насквозь вновь и вновь не уходит, лишь усиливается. А просить обезболивающее не станет, даже если измажет не только кожу, но и прилегающие к ней части одежды тошнотворными усилиями, из-за которых теперь сидеть можно не больше пары минут. Каждый день в голове одни и те же вопросы. Мыслей так много: зацепись за одну, следом потянутся остальные. Разобраться в них самостоятельно пока еще нет способа. Это дебри, бездонные низины или же пламя, красные всполохи которого устремляются так высоко, что не видно конца. От мыслей болит голова, и поднимается жар. Это не останавливает от пускания их по кругу. Новому или же старому — уже не важно. Есть то, что беспокоит куда сильнее. Смог ли Юнги удовлетворить потребности? Стоила ли игра свеч? Чего на самом деле он добивался? Оскал и пустота в глазах — попытка выдать желаемое за действительное. Хосок это чувствует всеми фибрами души. На самом деле, предполагает он, Юнги вовсе не рад. Нет прямого основания для данной реакции, но это то, что отзывается в сердце. Это то, что видится со стороны, прикрытой тонкими стенами. Или же то, за что цепляться необходимо, чтобы выжить в условиях противоестественных, не предназначенных для "неженок"? Правда известна лишь Юнги, а тот вдаваться в подробности ради спокойствия другого не будет. Почему он дома? На что он живет, если нигде не работает? Отпуск или отгулы? Какая разница. Юнги не глуп и не опрометчив. Останься Хосок наедине с собой, не сделает ровным счетом ничего. Ему еще предстоит узнать, узреть и ощутить собственной шкурой безвыходность ситуации. Тогда прижмется ладонь ко рту, а конечности, ставшие ватными, потянут остальное тело за собой. Забьется тело в угол, прижмутся ноги, согнутые в коленях, к груди. И долбиться затылок о твердую поверхность будет, и сожмется сердце в груди. Встать можно будет, лишь когда щёлкнут замки. А пока, раздумья о человеке, ставшим проклятием, черной меткой, клеймом отбивают напрочь попытки остановиться, чтобы оглянуться. Первый день прошел как в тумане. Задела непозволительная роскошь сжимать до покалывания в кончиках пальцев от банальной недостачи крови так, что легкие будто бы сжались. Он выдохнул, уперся прожигающим взглядом в темную макушку. Скользнула рука вниз — встрепенулись воробьем. Взгляд встретился с обсидиановым. Хосоку так мало нужно было: не видеть Юнги каких-то пару дней. Но, как только способность шевелить иссохшими губами вернулась, тут же мгла оказалась рядом. Как раньше. Как всегда. Окутала и утянула вместе с собой на дно неизбежного, выковыривающего из памяти отрывки, скручивающие внутренности комком. Сказать было нечего. Спросить, что от него теперь требуют или чего хотят. Повис в воздухе один единственный вопрос без ответа. Впрочем, нечему было удивляться. У Хосока не было желания предпринимать попытки достучаться до Юнги. Кричать, чтобы тот понял, что натворил. Смысл? Потому похлебка принялась как естественное желание жить. Необходимо было набраться сил для нового рывка. Возможно, уйдет не один день, прежде чем окрепнет дух, а вместе с ним и тело. Возможно, будет лежать он в этой кровати месяцами. Все равно выберется, чего бы Хосоку это ни стоило. Все равно покажется перед другом, обнимет и всплакнет о том, что потерял. Все равно прильнет к Киму листом клена к лобовому стеклу и не отпустит, как и не позволит отпустить себя. Все равно пожмет руку Ëнджуну и сообщит наконец долгожданную жажду стать ему ближе, чем просто знакомый. Смотреть на Юнги не было страшно, скорее отвратно. А более того, как бы прискорбно это ни звучало, стало жаль Юнги — только отчаявшийся в край человек способен на столь низкий вероломный поступок. Через что прошел Юнги, чтобы стать Призраком? Размышлять об этом в тот момент было невмоготу. И следствие бессилия не в том, что нет до этого дела, собрать бы себя воедино по крупинке — основополагающая задача. А что до персонального мучителя... Вернуться к этому вопросу можно будет после обретения стабильности. Честно сказать, в тот момент Хосоку вообще не хотелось что-то решать. Да и теперь, спустя несколько дней, тоже. Валяться камнем неподъемным целыми днями в кровати, считать по новой ответвления трещин на потолке и принимать помощь Юнги — все, на что он способен в данный момент. Нет охоты ни истерить, ни впадать в неистовость, ни обвинять. Ничего. Абсолютная пустота, отчасти забивающаяся рвением скрыть то, что скрыть почти невозможно. И даже дернуться, увернувшись от ледяных прикосновений к мокрым щекам, свыше сил. Хосок и не помнит, когда в последний раз столько плакал. Наверное, всегда был таким. Раньше он, будучи мальчиком, мог разреветься от царапины, оставшейся от ветки, когда вписывался вместе с велосипедом в заросли кустов шиповника. В мгновение ока воспитательница, худенькая молоденькая девушка с тонкими губами и жидкими волосами, собранными в низкий хвост, оказывалась рядом. Она не была награждена красотой, на которую любят уповать, но для Хосока она была столь же красива, как и директор приюта. Доброта, облаченная в тонкий сгусток кожи, просачивалась столь далеко — мальчик всегда обращался к девушке, словно к сестре, а та гладила его по макушке, иногда прижимала к себе. Никогда не выдавала эмоций, порой овладевающих нутром, потому что и сама когда-то была в положении детишек, оказавшихся под покровительством государства. У девушки были круглые темно-карие глаза и чуть загорелая кожа. Пряди тонких волос выбивались из хвоста, так и норовили подлезть поближе к носу — она чихала часто. Угловатая фигура с вытянутыми руками не делала ее привлекательной, но в каждом ее движение было свое очарование. Она порхала из комнаты в комнату, словно вовсе не касалась пола ногами. Столь легкая, точно пушинка или былинка. Халат, висевший на теле, как на вешалке, делал девушку более хрупкой, чем есть. Маленький размер ноги и тонкие длинные пальцы — словно хрустальная статуэтка балерины. Лицо было молодым, нетронутым отметинами оспы или ветрянки. Пара веснушек под глазами и родинка на мочке уха. Да, девушка таила в себе иное очарование, видимое тем, кто хотел его разглядеть. Воспитательница всегда рассказывала маленькому мальчику сказки про волшебные небесные замки, где живут небожители, про эльфов и фей. А еще, когда они подходили к подлеску, шептала, что кодама наблюдают за ними. И тут же добавляла: не стоит бояться — они защищают растения. Хосок верил ей, хоть и сомневался в существовании причудливых персон. Он был мал — желал верить в сказки и параллельные миры. Ведь во что-то в возрасте пяти лет стоило верить. Не в Санта-Клауса, поощряющего хороших детей подарками, потому что видел собственными глазами, как персонал детского дома заталкивал под елку свертки, обернутые шуршащей яркой бумагой. Было проще верить в то, что ничего ему не даст. И не сможет. Вместо этого задушевный шепот, оставляющий полоску тепла на щеке, был куда ближе. Они могли сидеть часами, прижавшись друг к другу синицами в зимнюю стужу. Он на коленях, она тем временем уберегала его от внешнего мира кольцом рук. Видела ли она в нем себя или знакомого, а может, родственника, не было ясно. Притерлись, не замечая ничего вокруг. Спустя два года она исчезла, будто вовсе не существовала. Хосок не помнит, что тогда чувствовал, какие эмоции овладели маленьким телом. Лишь крики персонала, как его дергают, а после пустота. В памяти остался блеклый след рассказов и истертый до дыр взгляд круглых глаз. Теперь только мутные воспоминания, никак не отзывающиеся внутри. Была и была, как и все остальные в его жизни. Не оставила следа. А может, то было воображение? Хосоку все равно, его это больше не касается. Все, что происходило до сознательного возраста, осталось в прошлом прозрачной тенью. Очередной раз вздохнув, Хосок поворачивается к стене. От тени, замершей в проеме комнаты статуей. Жмет большим пальцем на губы — тепло. Шевелятся волосы на затылке — он рядом. Жмурятся глаза, и прижимается рука к уху. Жажда не мучит раннее изнывающее по общению нутро. Запястья мягко, словно проводят по коже пером, касается рука. Сжимает, но не сильно, и не без сопротивления отнимает ладонь от уха. Та вновь возвращается на место, заручившись теми же самыми действиями со стороны. Все равно, если опрометчивость будет сквозить ненасытной злобой, сейчас необходима, как воздух, тишина. Тишина наедине с собой. — Прошу, — долетает до слуха при очередном движении. Замирает на полпути рука, так и не добравшись до пункта назначения. Просят впервые. Хосок кусает себя за нижнюю губу, оборачивается и тут же сталкивается со смоляным взглядом лоб ко лбу. Не хочет отпускать то, во что вцепился. Как и напротив, кажется, тоже. На миг разрывает контакт, чтобы взглянуть на то, как накрывает бледная рука его. Дрожь передается и Юнги, опустившего голову низко. Взгляд, пугающий до одури, не видать — будто не хочет показывать слабость. Заинтересованность зудит под кожей — меняются стороны — Хосокова ладонь накрывает Юнгиеву. На удивление поза не меняется. Сидят, склонив голову. Действительно кажется, что сожалеет, если не точит зуб. В голове проносятся дни, проведенные в сознании под одной крышей с Юнги. Второй день прошел почти так же, как первый. Отличали их лишь цифры в календаре. Забытье, где тонул парень, было зыбучим песком, от которого не хотелось бежать. И выбираться тоже. Бессознательность куда лучше, когда рядом ходит тот, кого по сути своей назвать человеком очень сложно. Точнее, принимать его за законопослушного гражданина, в душе которого еще осталась капля морали. Наверное, Хосок милосерден, потому что видит не только свои, но и чужие страдания. Юнги бы не стал насиловать, не будь у него для этого весомого аргумента. Задатков к миазмам с самого начала не было. Скорее всего, Хосок действительно вывел его из себя. Только вот принимать то, что он в чем-то виноват, тоже сложно. Проще забыть. Вряд ли получится быстро, но постараться можно. Юнги теперь Хосоку отчасти противен. Однако то, что пока еще бьется в груди, не позволяет смотреть на него с одной видимой стороны. Которую так пытался показывать Юнги все это время. Есть в этом человеке что-то, что заставляет его жить. Значит, и причина куда глубже, чем если бы находилась на поверхности. Хосок все еще хочет знать, что движет Юнги. Но в тот день думать об этом не хотелось. Гораздо проще было заставить себя уснуть, чем пытаться содрать с ран корочки. Юнги бы не позволил даже в том состоянии, в котором пребывает последние дни. Разом они стали походить друг на друга. В отличие от него, Юнги бродит из комнаты в комнату. Иногда слышится скрипящий звук каркаса кровати из-за стены. Иногда гремит ложка о бока чашки. Иногда кипит вода. В чайнике или кастрюле. Юнги редко заходит даже сейчас.  Необходимость кормить и поить таблетками является следствием пребывания его подле выдохшегося Хосока. Порой щелкают замки. В такие моменты Хосок вздрагивает всем телом — до боли этот звук напоминает тот, который лучше забыть и не вспоминать больше никогда. Юнги надолго не отлучается. Скорее всего, закупается. Вряд ли встречается с кем-то. Хосок бы мог в такие моменты попытаться сбежать. Знает, со стороны выглядело бы глупо и смешно, потому не подрывается. Звук открывающейся двери больше не вызывает в нем чувство самосохранения. Кажется, оно исчезло вместе с самоуважением. Они редко разговаривают. В основном Хосок бормочет себе что-то под нос. Правда, не помнит практически ничего — происходит это в моменты лихорадки. Уверен в том, что зовет кого-то. Наверное, Кима. Сказать точно не смеет А может, мать. Надобности в ней нет. Лучше бы он вовсе ее не вспоминал. Ничего хорошего она для него не сделала. Хотя бы родила, и на том спасибо. Звать ее было бы сверх глупости. Хосок надеется, что не делал этого. Знать наверняка не может. Быть может, Юнги. Иногда он оказывается рядом прямо перед пробуждением. Порой трясет за плечи. В такие моменты более всего осязается волнение, тут же прячущееся за напускным безразличием. Хосок же не придумал себе все это, правда? Он же действительно видит, как терзает себя Юнги? Почему становится хуже, как только видится чужая агония? Не думать, не вспоминать, не вглядываться, не пытаться понять, по крайней мере, ближайшее время, — новый девиз. Так проще выстроить мост с прежним собой. И обрести больше уверенности не только в неприкосновенности, но и в попытке сбежать, как только появится возможность. На третий день Хосоку стало лучше. Он уже мог самостоятельно есть и садиться в постели без посторонней помощи. Только вот на душе от этого не легче. Наперевес этому то, что помощь Юнги практически теперь уже не нужна, наполнила сердце скупой радостью. Смешно, не правда ли — Хосок все равно от него зависим. Явственнее почувствовалась беспомощность чуть позже. Сгореть от стыда — дикое желание. На тот момент принимать браваду за смелость было смехотворно. Ступить шаг без поддержки было почти невозможно. Если постараться, конечно, удалось бы вляпаться пятой точкой в пол не через шаг, а три. Хосок знал о слабости, висящей грузом на конечностях: те отнимались, стоило сделать пару движений. К тому же ломка мышц после высокой температуры не прибавляли очков к радужности. Смущение отразилось в серости наличием бóльшего захвата территории угольным пятном. Бледно-землянистые, почти белые губы, обнажились. Вслух выразилось требование: — Я хочу помыться. Тотчас же скрывшееся под краснотой, что обожгла и исчезла, оставив едва заметный след. В узловатых пальцах, схватившихся за дверцу шкафа, читалось сомнение. Наперекор без пререканий ответили: — Хорошо. Вдобавок согласно кивнули. Выудилось с верхней полки шкафа полотенце, а с нижней чистая одежда. Сначала Юнги отнес ворох ткани в ванную комнату, а после вернулся за самим Хосоком. С натугой удалось встать на ноги. Как и предполагалось, без посторонней помощи сделать хоть шаг оказалось сложно. Пошатнувшееся тело припало боком к рукам. Юнги подхватил Хосока перед тем, как тот бы клюнул носом в пол. — Спасибо, — Хосок поблагодарил, потому что считал это необходимостью. Юнги не тот, к которому стоило обращаться вежливо, однако, что-то заставило слететь слова так быстро и отчетливо, словно не он крупинка за крупинкой уничтожает Хосока больше месяца. Вместо ответа подхватили на руки. Неожиданно. Хосок взвизгнул, болюче впился пальцами в черный хлопок на худых плечах. Вниз смотреть побоялся из-за головокружения. Его удивило то, как при таком весе Юнги может кого-то нести на руках. Однако ж, долго размышлять не удалось — на этот раз не холодные, а прохладные ладони все равно как в первый раз оставили на оголенной коже бедер ледяное прикосновение, заставившее поджать пальцы на ногах, а челюсть стиснуть до хруста. Свело жевательные мышцы спазмом. Хосок подобрался, сильнее прижался к Юнги всем телом. Он бы наверняка забрался ему на шею, окольцевав всем телом. Нерешительность смотреть глаза в глаза спрятала их, утыкаясь носом в ключицу, в то время как скользнули губы по ушной раковине. Очередное непроизвольное дергание отрезвило шипением: — Сейчас полетишь на пол, если бы будешь так сильно елозить, — прохрипели в ухо, сгорающее от стыда и непонятно откуда взявшегося стеснения. Юнги чуть выше приподнял Хосока, схватившись при этом за голые участки кожи отчетливее. Больше Хосок не елозил. Напротив, успокоился. Только он прикрыл веки, предполагая более дальнюю дорогу, как Юнги занес его в ванную комнату. Аккуратно усадил на пол. Хосок прижал колени к груди, посмотрел исподлобья на действия Юнги, регулирующего воду в кране. Пар, заполнивший замкнутое пространство, повис в воздухе дымкой. — Проверишь? — на кивок подхватили под локоть. Хромающий Хосок с помощью Юнги добрел до кромки ванны. — Слишком горячо, — зашипел, поддувая на фаланги пальцев. Вывернулась ручка, полилась холодная вода из крана. — Так хорошо. Отвернись. На хмыканье скрестил руки на груди. Юнги поднял руки вверх, давая понять, что не претендует на его тело. — Я выйду. Позовешь. Не без сложности удалось снять одежду. Зацепившись рукой за гладкий бортик, Хосок поднял сначала одну ногу, а затем и вторую. По подбородок залез в воду. Терпимо горячая вода забрала боль себе. Дышать спокойно, не корчась в муках, — вот что, оказывается, было необходимо. Тем временем за дверью прижавшийся к дереву плечом Юнги корил себя за слабость, охватившую нутро переживаниями. Ругать последними словами себя же не постыдно, в его понимании правильно. Снова и снова прислушиваться к плеску воды унизительно. Отягощает вкупе возможность видеть каждый день. Следовательно, вязнуть в ожидании перерождения. Хоть и знает, оплошность выбьет дух, скрутит руки за спиной. Останутся зубы. Клацающие, борющиеся за праведность. Но... Юнги ломает, когда в мозгу происходят какие-то аномалии, заменяющие радостные глаза в воспоминаниях этими серыми. Выкручивает наизнанку. Он по горло погряз, тонет стремительнее, если пытается вдолбить в башку, что все не то, чем кажется. Понимание, но не принятие последнее время правит балом. Колени простреливает такая необходимая отвлеченность, позволяющая на миг столкнуться лбом с полом, холод которого приводит в трезвость. Руки обвивают талию кольцом. Сидеть на коленях в согнутой позе и долбиться головой об пол — разве правильно? Юнги сам загнал себя в тупик, когда понял, что позволяет чувству долга забыться. Будучи наделенным знанием того, что каждый неверный шаг ведет к предательству, скрупулезно собирался образ по подобию того, к чему стремился. Иногда мысли закрадывались о возможности сосуществовать с Хосоком так же, как последние три года с болью. Юнги необходимо ухватиться за непоколебимость, приструнить необходимую жажду чувствовать тепло, тогда возможно будет вылезти на поверхность тем, кем он является. Его бы поняли, да он и сам на другом месте понял. Это не означает того, что можно и дальше позволять воображению играть с ним. Пожалуйста, не сейчас. Всего на миг вспомнить утерянную давно уже стабильность. Пока другой человек еще не пришел в себя. Пока напоминает и позволяет задержаться на поверхности дольше, а не мешком с камнями в одно мгновение уйти ко дну. Забота о ком-то давно покинула очаг, так пусть же вернется и позволит вкусить сладкий плод. Даже червивый. Было сделано достаточно. Успокоиться. Вдохнуть полной грудью и позволить себе забыться. Интересно, что бы ему сказали? Злились или с доброжелательной улыбкой отправили в путь? Нет-нет, он не хочет знать. Он сошел с ума. Спятил. Рехнулся. Возможно, сильно ударился головой? Просто дайте ему сил завершить то, что начато было задолго до потребности видеть лучи солнца. Иначе никак. Послышался тихий голос Хосока. Юнги поднялся на ноги, напустил на себя безразличие, словно не он только что корчился на полу, и открыл дверь, вовремя подхватывая скользнувшего вперед по кафелю ногами, напоминающими копытца новорожденного козленка, Хосока. Благодарность ударилась в районе ключицы жарким шепотом. Оторвались подрагивающие ноги от нежно-голубого цвета плит. К нему снова прижались, образовывая два кольца на футболе, расползающиеся в стороны диагональными складками. От Хосока пахло точно так же, как от него. Разозлило ли этого Юнги, обидело, задело или не вызвало никаких эмоций, сложно сказать. Скорее всего, все вместе. Отщипнуло по кусочку от каждого ощущения. Зазудело в груди — хотелось ее почесать. Хосок приложился к ней щекой, руками-клешнями впился. Даже если бы рванули по голой коже вниз ногти, углубиться не получилось. Зудело не снаружи, внутри. — Значит, ты тут живешь? — тихо. Юнги бросил взгляд вниз, уткнулся в макушку. Еще ниже — Хосок все так же цеплялся за футболку пальцами. — Да, — спокойный ответ. — Где жил я? — Так интересно, что хочешь вернуться? — Не хочу. Больше Юнги ничего не сказал. Хосок знал, испытывать терпение не стоит. Согласно кивнул и прижался щекой к теплой груди. Снова. Почему ему необходимо было согреться не от кого-либо, а от Юнги? Быть может, потому что никого другого рядом и нет? Спокойнее, когда держат, а не отпускают руки. Тогда можно позволить себе забыться, но не откровенно. Коснуться и только. Или ответ куда проще: расположить к себе? Стоит пользоваться добротой, пока есть возможность. — Далеко от города? — Достаточно, чтобы тебя не нашли. Больше не бросает в дрожь. Согласное мычание опустилось откровением. Известно, вряд ли оставшийся след не затерялся и все с той же отчетливостью ведет к нему. Иначе давно бы нашли. — Чай будешь? — безразлично после того как помог удобнее усесться на кровати. — Буду. Спустя несколько минут руки согрели горячие бока кружки. Хосок Юнги не поблагодарил ни за чай, ни за возможность искупаться и снять с себя часть стресса. Сделано было достаточно для понимания со стороны. Юнги ничего взамен и не потребовал. Сидел рядом. С тихими ударами перекатывалась конфета во рту. Пустой зеленый чай — не благодать, но ощущалось в тот момент почти так же. А еще усидчивость рядом. Беспокоиться, по крайней мере, было не о чем. Хосок не выдержит, а Юнги, далеко не глупый молодой человек, прекрасно это понимал. К тому же тишина не пищала в ушах назойливой мухой как раньше. Она благоволила. Нарушить ее — нарушить внутренний покой. Некстати. Доказывать или вбивать отголоски, скупо приближенные к истине, ни по чем. Хосок не поймет, а сам он вновь заведется с одного оборота и непонятно, что еще в таком состоянии натворить может. Хосок необходим более-менее здоров, помимо, жив, а Юнги не отдает отчета самому себе в моменты беспамятства. Закроется парень, не добьешься ничего тем более. Постепенная смена обстановки, возможно, развяжет язык. Тогда и можно будет бить в больную точку. Пока размышления одолевали и терзали голову, в другой не было ничего. Радость, доставшаяся обыденной вещью из прошлой жизни, трепетала в груди. Самостоятельно вымыться, когда руки другие не касаются откровенных и менее частей тела, пусть и было омовение совершено в бессознательном состоянии, словно привилегия. Склонность Юнги не впадать в неистовство будоражила кровь. Он бы мечтал о том, что тот останется таким навечно. Не позволяла правда, то и дело мелькавшая в темноте. Ее было почти незаметно, но порой отчетливо видно. Некая тень, заполняющая зеркало души, тут же пропадала, и перед Хосоком вновь был тихий Юнги. Достаточно и того, что не нужно втискиваться в малое пространства, понимания исход взметнувшейся к мошкаре конечности. Щербатая луна отражалась в озере, по берегу которого бродил молодой человек, неровным пятном. Пытался понять, что же сделал не так. Голос позади попросил обернуться. Или же он решил, что так нужно. Встали рядом и всмотрелись вглубь безликой темно-синей воды. Качнулись ветви деревьев, задетые ветром, зашелестели листвой. Тонкие прядки волос взмыли вверх и тут же опали. Повели подбородком. Ничего, он и так это знал. Хосок же луны видеть не мог. Пред ним расстелилась картина долгожданная. По мнению многих он бы, наверное, желал этого. Действительно желал. Дышать детским порошком, а не сыростью. Видеть узоры на стенах, а не рытвины. Ощущать под ступнями ворс, а не твердые крошки. И, наконец, не сжиматься, а расслабленно попивать теплый чай. — Я принес журналы. — Ч-что? — непонимающе уставляется. — Думал, ты будешь рад. — Да. Юнги отодвигается. Выдергивает руку, возвращая Хосока в реальность. — Они на тумбочке. А после уходит. Хосок смотрит на стопку журналов. Это новые или которые уже приносили? Тогда не все было просмотрено, так что не особо-то и важно, видел он уже их или нет. В последний раз он запнулся, увидев статью о себе. Так и не узнал, откуда она взялась. Уже все равно. Откровенно говоря, Хосоку теперь все равно, каким образом Юнги его нашел. Важнее то, сколько еще здесь пробудет. Терпимо в доме, при других обстоятельствах. Как будто гостит у знакомого. Сегодня журналы тронуты не будут. Накрывает одеяло исхудавшее до неприлично выделяющихся из-под кожи костей тело. Веки прикрытые слегка трепещут. Сквозь непроглядные плотные шторы не пропускается свет. Лишь одинокая настольная лампа небольшого размера развевает тьму. На миг останавливается у арки тело, чтобы после скользнуть бесшумно в параллельную комнату, скрытую за кирпичом. *** Он оборачивается на тихий звон. Колышутся бусинки на нитях. — Что ты делаешь? Лежать на полу, кривиться от боли не очень-то интересно и подобающе. Тем более снова выглядеть в глазах напротив немощным ребенком обидно и неприятно. Хосок поджимает губы. — Хотел взять журнал, — выдыхает. — Голова закружилась. И вот он лежит на боку и с помощью Юнги, подошедшего и закинувшего одну руку себе на плечо, поднимается на ноги. Колени гнутся к земле — хватаются за локти. Хосок впервые попытался сам встать на ноги и пройти недолгий путь до тумбочки. И когда он уже почти коснулся угла журнала, его повело. Юнги пришел сразу. — Если тяжело ходить, зачем встаешь? — Мне валяться целыми днями в кровати? Я просто хотел почитать. Не знал, что настигнет головокружение, — буркает под нос. Надоело быть обузой, неспособной элементарно взять журнал с низкой тумбы. А еще быть должным Юнги. Хосок выздоровел, если так можно описать новое состояние. Единственные последствия — боль, сжимающая обручем голову, и смазанные в одну картины перед глазами. Морально давить себе нет надобности, потому тонуть в сострадании к самому себе было решено отодвинуть на второй, а лучше, на третий план. Конечно, вывозить сложно, особенно когда каждый день видишь своего насильника, но однозначно легче примириться с этим фактом, чем бороться. Свершилось бы это при других обстоятельствах, тогда можно было обвинить виновника в аморальности. Хосок живет в доме Юнги, питается его продуктами, спит в его одежде и кровати, моется его гелем для душа и шампунем. Он пахнет как Юнги. Так как можно оскаблиться, если энное количество времени, отведенное под него, неизвестно? Тем более знать, что где-то совсем недалеко находится место запустения, холода и моральной давки? Уж лучше жить в тепле, где относительно все доступно. — Мог попросить меня. — Не хочу, — резко. Буквально отрезает, чтобы даже мыслей таких больше не возникало. Довольно подачек, у него есть руки и ноги. Он может ходить, раз аж сумел встать. — Ясно. Не злится? Кричать не будет? Ему все равно? Почему с Юнги так сложно. Как бы понять его, чтобы не попасть впросак. Как бы узнать, о чем думает он. Какие шарниры крутятся в голове, и что заставляет его относиться к Хосоку нормально. В последнее время парень молится об одном: пусть как можно дольше Юнги будет таким, как сейчас. Выдержать новую нагрузку гораздо легче. Тем более, что его больше не оставляют одного. Надолго ли? Юнги когда-нибудь должен выйти на работу или просто уйти куда-нибудь на долгое время. Хосок надеется, что часы без него не обернутся кошмаром. Что разверзшаяся преисподняя не выпустить ползучих тварей наружу. Иронично, но Хосок действительно зависим от Юнги. Пока что подходить к окнам или пытаться бежать ко входной двери бессмысленно — Юнги все время рядом. Пусть и в другой комнате или же кухне. Не успеет доковылять, как его поймают. К тому же Хосок уже видел, что не сможет сбежать, даже если Юнги не будет дома. Скорее всего, все окна в доме, как и в комнате, в которой он живет, зарешечены. Увидел он это совсем недавно. Хотел взглянуть на пейзаж за окном, вместо этого привычно забился в угол, пытаясь громко не кричать. Входная дверь точно такая же, как и в бетонной коробке — бывшем месте пребывания — была увидена мельком по пути в ванную комнату. В тот день быстро развернулась голова обратно под предлогом того, что Юнги заметит. Вряд ли бы что-то сделали, — когда-нибудь все равно увидел. Так что рыпаться бесполезно, пока не будет выстроен план. Остается ждать лучший из вариантов. Попытаться напасть? Можно, но опять же, не сейчас. С дикой слабостью не то чтобы ударить, даже руку поднять сложно. Ранее Юнги ни разу не давал Хосоку нормальные столовые предметы, так что и сейчас, по логике вещей, все колющее и режущее, или представляющее опасность спрятано. Кроме комнаты, коридора и ванной Хосок больше нигде не бывал. Но сможет, когда из дома уйдет Юнги. Нужно запастись терпением, набраться смелости и сил. С Юнги уживаться не так уж и сложно. Они как соседки, если опустить странную заботу. Однако Хосок всегда начеку. Выпадет шанс, он уверен. В отличие от Кима, Юнги всегда рядом. Его не заботит работа, не тяготят бытовые проблемы. Он просто есть. Порой наличие Юнги неподалеку вырисовывает на губах улыбку. Теперь не от чего прятаться. Можно остаться в этом доме чуть дольше. Хосок трясет головой, приказывая прийти в себя. Это все следствие борьбы с прошлом и отчасти настоящим. Мысли не могут быть правдивыми, они больны. Вырезать опухоль, поселившуюся внутри не так просто, но можно. Не даст себя запугать; стелиться перед кем-то он не станет. Все телодвижения Юнги считываются, сканируются и тщательно анализируются. Если и есть намеки на ответвления, те тщательно прячутся. Комар носа не подточит. Известность лучше неведения. Приходится давиться тем, что имеется. В последний раз Хосока коснулись несколько дней назад. Случайное столкновение лбами возле кровати стало следствием потирания покрасневшего участка кожи. Волнение и удивление наверняка было видимо — Хосок не мог его спрятать — впились ногти в кожу до сорванного с бледных губ шипения. Юнги взглянул на Хосока так, словно видел впервые. Скорее всего, реакция была до того быстрой: по инерции взмыла, чтобы неприятные ощущения остудить, пугая самого хозяина нерешительностью, замершей на месте. Отчуждение, пытающееся пробиться наружу, затерялось внутри, не имея возможности найти выход. Пока короткие ногти оставляли полумесяцы на мягкой коже, в обсидиановом взгляде происходили изменения. Хосоку показалось, будто четкие черты на бледном лице смягчились. — Аккуратнее нужно быть, — прошелестел Юнги, отнимая Хосокову руку от своей. До этого дня Юнги старался Хосока не трогать, если того не требовали обстоятельства такие, как помочь дойти до определенного места. Сейчас же, наверное, пытался загладить вину. Прискорбно прозвучит факт согласия, не выворачивающего наизнанку, напротив, требующего продолжения не в виде пошлости. Учтивости, не налегающей и уж тем более не вызывающей сгустков отхаркивающихся. Касание было сродни материнскому. Гладящей ребёнка по сбитой коленке. Обрабатывающей еще не запекшиеся раны и целующей, чтобы скорее прошло. Тело потянулась следом, но тут же пришлось осечься. Отпустить, потому что и самому необходимо было переварить то, как быстро менялось столкновение в иное русло. А еще научиться принимать внезапное проявление человечности. С того дня Юнги более не допускал вольности. Лишь когда помогал, но старался хвататься за ткань, а не тело. Раньше Хосоку было сложно. Теперь же вдвойне. Путаница — она словно паутина. Заговор ли это или действительность, за которую нужно поблагодарить? Что Хосоку теперь делать? Как быть, когда он знает, каким может быть Юнги? Плыть по течению, при этом не забывать истоки. Хосок вернется. Он точно вернется. — Как хочешь. Иначе, решай сам, да? Не бояться Юнги необычно. Не ждать от него резкости, бьющей под дых, от чего сводит все тело. Не заглушать стоны, не корчиться или брыкаться. Что думает о нем Юнги теперь? Неужели попытки добиться неизвестной правды оставлены, и теперь дела пойдут в гору? Это же все не правда, так? Его ни за что не отпустят так просто. Пока воздвигается воздушный замок, к нему движется войско. Замрет ли оно на подходе или продолжит свой путь, покажет время. Сидят тихо, Хосок украдкой смотрит на задумчивого Юнги. У него все те же темные волосы и глаза. Такая же бледная кожа и выступающие ключицы. Юнги все тот же, но в одночасье вдруг ставший другим. Даже сигареты теперь курит либо на кухне, либо в другой комнате или вовсе на улице. Постоянно пытается накормить. Не нравится худоба, хотя сам весит наверняка не больше? Явно происходит что-то волшебное? Сказочное? Прямо как в рассказах о диковинных существах родом из детства. И пришел принц, поцеловал девушку, оживив ее. И все прочее. Хосок находится не в сказке, не ждет его принц. Поцелуй не освободит из заточения. Не станет ключом к разгадке. Скорее кошмаром, позволь он вести себя неподобающе в глазах угольных. Тактика одна: пока радушие не стало диаметрально противоположно, не дерзить и постараться держать язык за зубами. В конце концов, в данный момент обходительность скрашивает дни. Помнить о том, что не поменялось ничего и вряд ли изменится. Пора принять правду. — Во дворе красиво. Особенно ирисы. Вижу такие впервые. Дергается щека. — Видел? — щерится Юнги. Хосок качает головой. Чего еще можно было ожидать? — Ты про решетки на окнах? — на кивок продолжает: — Думаешь, это меня удивило? Я знал, что ты выкинешь что-нибудь в таком роде. Это в твоем стиле. Залатать все дыры, чтобы ни одна мышь не прошмыгнула — в этом весь ты. Да ты даже обычную ложку мне не давал, хотя с ней сделать ничего невозможно. Если только всадить в глаз, но с такой задачей и пластиковая справится. Ты всегда начеку, даже когда спишь. Я ведь слышу, как порой ты вскакиваешь. Или просто не можешь уснуть? Молчишь, потому что говорю много? Не отпустишь же меня так просто? — Не отпущу, — не опровергает. — Знаешь, — опирается на руки, которые завел за спину, и закидывает голову, — у тебя на потолке пять крупных трещин, десять средних и тринадцать мелких, почти незаметных, но мне удалось сосчитать. А еще ты ходишь для человека слишком тихо. Ты вообще существуешь или я придумал тебя? Нет, правда, обычно твои берцы стирали мелкие камушки в крошки. Отчетливо помню их тяжесть. Без них ты словно летаешь. Может, они удерживали тебя на земле? — Нервно прыскает в кулак. Юнги молчит, а Хосок откровенничает: — Раньше я пытался разговорить тебя, но сейчас понимаю, насколько бесполезными были попытки. — Почему? — Ты все равно ничего не рассказываешь о себе. — Потому что ты для меня чужой человек. Хосок хмыкает. — Ты для меня тоже. Это не мешает узнать друг друга поближе. — Зачем тебе узнавать меня? — Потому что хочу? Сам не знаю. Просто мне хочется понять тебя. Это странно? — Твое желание вполне понятно, только ты, кажется, не думаешь о будущем. Уверен в том, что действительно хочешь? Не передумаешь, когда поймешь? Пути назад уже не будет. Хосок смотрит на Юнги. И тот взгляд не отводит. На ничего не выражающем лице напротив ползет бровь вверх. — А должен? — на мгновение замирает сердце, а потом гулко бьется в груди. — Ты еще не готов, слишком слаб. Вновь обрывается нить. Хосок хватается за нее. — Так расскажи же почему! Тщетно. Обивка кресла скрипит. Случайное касание словно дуновение легкого ветерка. Юнги уходит. Хосок переводит взгляд с тонкой спины, прячущейся за широкой футболкой, на очередную горсть конфет "Барбарис" подле себя. Кажется, такое почтение становится традицией. Никто и не против. Ему всегда достаются вопросы без ответов. Шуршит оберточная бумага. В наслаждении прикрываются глаза.