Whistle. Obey me

Он забавляется и фырчит, когда на макушку опускается венок из ромашек. — Так по-детски. А кончики пальцев украдкой зарываются в головки цветов, и прячется улыбка где-то в вороте синий короткой олимпийки. И в первый раз за две недели, что они знают друг друга, мажут губы по кончику носа. Дергается тело, и сами собой руки, выставленные вперед, толкают парня в плечи. — Что? — Мы еще не встречаемся, — тянется рукой к сплетенному пятью минутами ранее венку, стягивает с головы и опускает на голову другую. — Вот так, — хлопает в ладоши. — Ëнджун... Парень касается указательным пальцем сухих губ, смотрит пристально. Огонек в глазах будто даже подсвечивает радужку глаз, отчего те приобретают рыжевато-янтарный оттенок. Но на самом деле это лишь закат отражается в лисьих глазах. Мечтательно улыбнувшись, Ëнджун подхватывает парня под руку и садится чуть ближе, сбивая ребром ботинка край простыни со своей стороны к середине. Бедра парней соприкасаются, и Субин замолкает, задерживает дыхание, когда краем глаза сначала замечает, а затем уже и ощущает телом, как розовая макушка пристраивается у него на плече. Смотрит в ту же сторону, что и Ëнджун. Видит блики кровавые с переливами охры. — Красиво, правда? — спрашивает Ëнджун. Он чуть приподнял голову и теперь смотрит Субину в глаза. И до сих пор в глазах цвета лесного ореха прячутся огоньки веселья и чего-то еще такого глубинного, о котором Субин и не догадывается. Ему не нужно знать ответ, когда смотрят глаза в глаза с благоговением. Словно увидели нечто поистине прекрасное, невидимое ранее, и запомнят теперь уже навсегда. И, наверное, сам Ëнджун смотрит на Субина точно так же или даже чуть пристальнее. С большей признательностью. Нет, не дает себя поцеловать, только если в щеку, когда незамедлительно уворачивается от губ. И тут же смех наполняет пространство и со стрекотом сверчков уносится ввысь. Обратный путь нога в ногу. Переплетенными пальцами и ощущением того, что будь между ними чуть больше свободного пространства, вечер запомнился как дружеское мероприятие, несмотря на то, что были попытки ощутить вкус сладкой клубники. Пусть и с провалами, это не значит ровным счетом ничего. Не засчитаны попытки проигрышем, потому что знают оба: Ëнджун готов прыгнуть в объятия и подтолкнуть случайное знакомство к союзу. Но не сейчас, не в данный момент. Ему необходимо чуть больше времени, чтобы не наступать на одни и те же грабли. Хоть и знает уже точно, что теперь они совсем иные. Ëнджун сам жмется плечом к предплечью Субина и невольно улыбается, смотря на то, как переплетаются его пальцы с пальцами другого парня. И, быть может, зря он оттягивает момент, ведь знает уже точно, к чему приведут их с Субином прогулки, и как потом вместе проведенное время скажется на дальнейших их отношениях. Быть может, он мог бы сказать прямо сейчас о своих намерениях и истинных чувствах не словами, но пока что все еще боится ошибиться. Присматривается лишь потому, что знает, к чему приводят опрометчивые шаги. Ни он, ни уж тем более Субин не рассказывали друг другу о прошлых своих отношениях. Не потому что рано, а потому что болезненность повествования наверняка заденет другого похлеще самого себя. Для каждого из них собственное прошлое — пережитый этап, некогда давший познания не только себя, но и того, как устроен мир взаимоотношений, в общем и целом. Но будут ли собственные пережитые эпизоды жизни такими же незначительными для другого? Если человек действительно нравится, почему-то ощущаются его переживания сильнее собственных. Да и рано было вот так с разбегу вываливать все накопившееся внутри. Потому Ëнджун только смеется до хрипоты, когда попытка поцеловать его в губы оборачивается чмоком в шею. Он умеет извиваться получше змеи. И видеть наверняка заинтересованный взгляд напротив, а помимо этого уж точно не скроется ласковость и учтивость, с которой Субин отступает. Но только лишь на сегодня, потому что знает наверняка: будут другие дни. Когда-нибудь Ëнджун не выдержит. Субин никогда не считал себя поразительно красивым. Да, умным, да, усердным и, да, упорным, но не красивым. Симпатичным, привлекательным, возможно, отчасти, но не красивым, как тот же самый Ëнджун, оголенная талия которого покрыта мурашками. И он позволяет рукам чужим укрыть ее и пробежаться кончикам пальцев чуть выше, остановиться у кромки олимпийки, поддеть резинку, которой стягиваются полы шуршащей ткани, и все же вновь опустится, чтобы стискивать ладонями оголившийся живот. Ëнджун стоит на носочках, обнимает за шею Субина, пока руки второго все так же блуждают по талии, но выше не поднимаются, как и не опускаются ниже. И, честно говоря, Ëнджуну нравится то, с каким трепетом и заботой относится к нему Субин. Как он боится обидеть его поспешными телодвижениями, с помощью которых он спокойно может перепрыгнуть на пару ступеней выше. Однако этого не делает, не переступает границ, лишь те, которые Ëнджун сам позволяет переступить. — Спасибо, — шепчет на ухо Субину Ëнджун. Ладонями ощущает мурашки, покрывшие кожу парня ответом на шепот. Растягивает губы в улыбке, которые после стягиваются трубочкой, чтобы оставить едва заметный липкий след вишневого тинта на шее. — Давно я не гулял возле речки. — И тебе спасибо, — Субин прижимает Ëнджуна, наконец, к себе. Так крепко, словно говорит тем самым о том, что готов ждать его сколь угодно долго. Наверняка так и есть. Ëнджун не сомневается, но и не торопится. Играет с волосами на затылке, пропускает их между пальцев или же оборачивает вокруг фаланг тонкими кольцами. Прежде чем парни отстраняются друг от друга, Ëнджун шепчет что-то еще, от чего глаза Субина расширяются. А челюсть сжимается, как если бы он сдерживал рыдания. — Ну, мне пора. — Ëнджун отстраняется первым. Снова смеется — Субиновы руки все так же покоятся на его талии. По итогу он убирает руки и засовывает их в карманы теплой толстовки с замком на высоком вороте. — Забери венок себе. Ëнджун кивает, ждет, пока на голову опустится венок. И только затем прощается, взмахнув рукой и упорхнув в сторону железной двери многоэтажки точно птичка, обретшая новые крылья взамен поломанных. И вечером наверняка думает о Субине дольше, чем тот о нем. Но разве важно? Рисует на полях тетради солнышко и цветочки, как когда в первый раз в своей жизни влюбился. Хихикает даже, оборачивается ненароком, боясь того, что отец обо всем прознает. Но тот, кажется, снова ушел в запой. Тем паче. Если бы встретился ему Субин раньше, его жизнь стала бы лучше? Тогда бы не совершил он столько ошибок? Будь у каждого человека способность видеть будущее, многие ошибки можно было бы предотвратить. Но, как и все люди, Ëнджун учится на собственных. Не было бы их, мог бы он стать тем, кем является сейчас? Ответ неоднозначен. Да и, в общем-то, существуют ли правильные ответы? Ëнджун был бы не Ëнджуном, если бы позволил себе дерзкое невинное существование рядом после произошедшего. Следующим вечером, по приходе в квартиру Субина, он, не задумываясь, бросает сумку возле ножек стола. Собирался до этого очень долго, как и обманывал самого себя. Будучи еще у Тэхена в квартире, мысли о сокрытии правды отравляли мозг и плавили его, лепили ту форму, которая могла бы быть тем, что способна была обмануть Субина. Но самого-то себя не обманешь, ведь так? И ясно было как день, что даже если Ëнджун не захочет видеть Субина хотя бы еще пару дней, правда не денется никуда. Она все так же донимать его будет днями и ночами, пока не изведет вовсе. И с впалыми щеками, и с примесью отвращения к самому себе Ëнджун бы явился пред Субином в образе своей смерти. Отчасти он действительно напоминает ее. Только вместо косы у него в руках только правда, которая снесет его голову. Субин бы мог обратить на Ëнджуна внимание, если бы не был так занят. И если бы не знал, что Ëнджуна такое устраивает. Что он дождется, а пока развлекать себя будет сам. Как оказалось, не сегодня. Субин писал курсовую, а Ëнджун, как обычно, в такие моменты должен был сидеть в инстаграме и доставать его глупыми видео и фото. Но в этот раз он, упершись спиной на каркас кровати, сидит на полу и поджимает колени к груди. Субин после кинутого на него взгляда другого не выдерживает и присаживается рядом. Утягивает поникшего Ëнджуна в объятия и зарывается носом в загривок. От Ëнджуна обычно пахнет клубникой, а сегодня пахнет тяжело давящей на грудь безысходностью. — Что случилось? — не выдерживает Субин. Всхлип вместо ответа выбивает из колеи. Он сжимает пальцами опущенные плечи и разворачивает скулящего тихо Ëнджуна к себе. Обнаруженное зареванное лицо пугает до выступивших капель пота на спине. — Ëнджун, — осторожно произносит Субин, — что случилось? Тот не отвечает, заливается пуще прежнего. Это действительно выглядит странно. Как бы плохо Ëнджуну ни было, он никогда не позволял себе показывать перед Субином слабость. Даже когда ежедневные избиения виднелись не только под кофтами с длинными рукавами, но и у кромки волос на затылке. Ëнджун всегда улыбался и отмахивался, мол, справится, уже привык. Но разве к такому можно привыкнуть? Но что же теперь? Что такого могло случиться у его лисенка, что он не может сдержать слезы в присутствии его? Ëнджуновы слезы больно бьют под дых, и в какой-то момент Субин начинает задыхаться. Правда, быстро берет себя в руки. В такие моменты он должен быть сильнее своего парня. Ведь тому нужна поддержка, а вовсе не рыба, глотающая ртом воздух. — Ëнджун, — еще осторожнее и мягче. — Ответь, прошу. Ты что-то не сдал, тебя отчисляют? Скажи, я помогу. Что вы сейчас проходите? Ты не понял какую-то тему по культурологии? Хоть ты в ней более чем хорош, такое бывает. Давай, показывай скорее, я все объясню. — Но Ëнджун продолжает молчать. — Эй, лисенок, ты меня слышишь вообще? — Субин обнимает округлившуюся спину руками так, что сожалеющая макушка упирается в грудь. От этого "лисенок" сердце обливается кровью. Как он мог? Великий Ханыним, за что? — Ëнджун? — пытается заглянуть ему в глаза Субин. Его обнимают в ответ сильнее, укрывая лицо на плече. И только Субин облегченно выдыхает, как в это же время его пихают в грудь. Не ожидавший такого выпада Субин теряется и по инерции отодвигается назад. Смотрят в глаза пристально. Но не так как раньше. Субин даже описать взгляд Ëнджуна не способен. Впервые он воззирается на него так. — Я тебе изменил. Субин тупо уставляется на Ëнджуна как на какую-то диковинную вещь. Тянет уголки губ в разные стороны, но отчего-то улыбка выходит кривой. И пока он пытается улыбнуться нормально, успевает десятки раз прокрутить в голове слова Ëнджуна. — Ч-что? Слова такие странные. Воспринимаются они из любимых уст сильнее яда тайпана. Субин не верит, это все ложь. С ним бы так не поступили. Уж точно не Ëнджун. Кто угодно, но только не его лисенок. — Я тебе изменил, — четче повторяет Ëнджун. Это все шутка, правда? Субин истерически смеется, но подвинуться к Ëнджуну не решается. Остается там же, где оказался, когда его толкнули. — Сегодня, вроде бы, не первое апреля, — глупой, искривленной осадком сказанного улыбкой продолжает оттягивать момент неизбежного. Наполненные горечью и соленой влагой любимые глаза смотрят на него в ответ не моргая. — Я не шучу. — Да брось, — уставляется на него стеклянными глазами Субин. — Да брось, лисенок. Не неси этот бред. Это какое-то задание, ведь так? Ты проиграл в карты? Давай, показывай уже. Посмеялись, и хватит. — Я не шучу, — гнет свое Ëнджун. Он упорно стоит на своем, будто специально пытается своими словами вывернуть Субина наизнанку. И вот это действительно уже не смешно. — Кому ты проиграл? Однокурсникам? Во что играли? — Пожалуйста... — Когда? Вы играли вчера? — Субин... — Весело, наверное, было? Почему меня не позвал? — Субин, хватит! — кричит Ëнджун. — Я говорю тебе правду! Повисает молчание, прерываемое тяжелым дыханием. — Заткнись, ладно? — выдает через несколько секунд Субин. Он прикрывает глаза, судорожно выдыхает. Растирает лицо ладонями, а после начинает массировать виски, как делает это, когда сильно нервничает, либо что-то обдумывает, или же просто не может переварить полученную информацию. — Я тебе изменил, — роет себе могилу Ëнджун. Теперь он даже не всхлипывает, пустым взглядом смотрит на Субина, а на щеках под искусственным светом блестят влажные дорожки. Омрачают их черные ветвистые разводы и безвыходность в поникшем взгляде. Немигающий взгляд закидывает прочную удавку на шею, и только чудом Субину удается сидеть с ровной спиной, а не корчиться и валяться на полу. — Я... Субин ему не дает договорить: — Я попросил тебя заткнуться, лисенок. — Но я изменил тебе! — вскрикивает Ëнджун, после чего в комнате повисает очередная порция давящей тишины. Спустя несколько мгновений разглядывания Ëнджуна, которого так хотелось обнять и прижать к себе наперекор всему, Субин запихивает это желание куда подальше. — Поэтому ты вчера мне не отвечал? — он играет желваками на скулах так очевидно, а Ëнджун все равно не отворачивается и смотрит на то, как стремительно сжались руки в кулаки. Вчера Ëнджун действительно не мог ответить на звонки и сообщения Субина. Было стыдно. Было плохо. Было невозможно вот так потопить их союз. А сегодняшним днем Ëнджун сам написал Субину, что придет к нему вечером. Ему не было легко, но Субину сейчас в два раза сложнее. Все правильно, Ëнджун обязан получить по заслугам. И будь что будет. Он привык, что его избивают. Так проще принять правду и ему самому. — Да. Складывается впечатление, что Ëнджун в буквальном смысле жаждет быть избитым сжатыми кулаками. И это действительно так. Уж лучше пусть его выпотрошат за это, чем сидеть вот так и знать, во что вылилась его измена. Да пусть сделает хоть что-нибудь, но не сидит и молчаливо прожигает взглядом, пытаясь унять внутри себя бурю. Видеть, как страдает любимый человек, сложно. Ëнджун не знал, что чужую боль можно чувствовать, как свою. Словно та прижалась чужим органом, который теперь взамен своего функционирует за счет ресурсов чужого для него тела. И гормональная терапия, помогающая прижиться ему, отчего-то Ëнджуну не помогает вовсе. Даже когда после щипков набухает и краснеет кожа, отчего-то чувство удовлетворения растворяется стремительнее даже. Становится понятно — физическая боль заглушает душевную лишь отчасти и на определённое время. И, покинув очаг замены, остается лишь след, напоминающий о тяге к забытью. — С кем? — Тэхен. — Это тот офицер? — Прости. — Уходи. — Хочешь, ударь меня. — Ëнджун! — рычит-кричит Субин, выливая непомерное желание, застилающее все нутро без единого остатка, на ламинате. — Уходи! — шипит кошкой. Для него все завершилось гораздо благополучнее, разве нет? Только вот легче от этого не стало. Ëнджун ожидал чего угодно, но только не того, что отпустят его так просто. Пустота внутри распространяется, кажется, со скоростью падающего метеорита. Сжавшаяся в комочек фигура. Такая крошечная и хрупкая — прикоснешься, разобьется на части. Словно действительно обычная статуэтка, а на деле живой человек. И этот живой человек, так сильно любимый им и действительно ставший родным, выглядит уязвленным, оголившимся, потерявшим часть смысла в жизни. Ëнджун бы хотел прикоснуться, только вот знает, что лучше не делать опрометчивых выпадов в сторону Субина. А тот не смотрит на то, с какой мольбой в глазах прожигают его взглядом. Как трясется беззвучно теперь уже наверняка тело чужое. И как когда-то так правильно смотрящаяся в его руке другая прижимается к губам, наверняка пытаясь заглушить рыдания, пока он пытается сфокусироваться на расплывчатых фигурах на полу и собрать их воедино. Получается так себе. Ëнджуну повторять дважды не нужно. Он кивает головой, подбирает с пола сумку и устремляется к двери. Наспех натягивает ботинки на высокой платформе и слышит, как что-то разбивается в комнате Субина. Он задерживается чуть дольше, чем следовало, и погружается на дно вместе со своим бывшим парнем, разносящим свою комнату в пух и прах. Чтобы не делать ему еще хуже, все же касается ручки двери ладонью и с комком в глотке, вызывающим приступы неконтролируемой агонии, вылетает из дома. Поднявшийся сильный ветер наперевес со слезами хлещут Ëнджуна по щекам. Он даже не помнит, как добрел до дома, но, когда сделал это, не стало легче ни на йоту. Субин прав: им нельзя больше оставаться вместе. Он и так это знал. Он знал этого с того момента, как взглянул в блестящие глаза, в отражении которых свет от лампы троился. Знал, когда наспех натягивал на себя вещи. Знал, когда готов был в буквальном смысле упасть на колени, лишь бы простили и позволили остаться рядом. Знал, когда пульсирующая боль, долбящая по голове, взывала к тому, чтобы он обратил на нее внимание. Знал, когда, сидя в наполненной до краев холодной водой ванной комнате, считал количество плит на стенах. Знал, когда, собрав волю в кулак, шел к Субину, чтобы поведать всю правду. Ëнджун прекрасно знал, чем все закончится и что его ждет, но, как оказалось, морально к последствиям готов не был. Скорее всего, будь он на месте Субина, тоже не смог бы просить. Нет, не так. Он не хочет, чтобы его прощали. Только вот почему так до одури хочется прижаться к Субину? Рыдать вместе с ним, вымаливать прощения и кричать о том, какой он плохой. Только вот почему так хочется успокоить Субина? Дать ему высказаться и обозвать себя разными словами. Прижать к себе крепко-накрепко, гладить по волосам и покачиваться из стороны в сторону. Только вот почему же так хочется забрать боль Субина себе? И почему он, свернувшись калачиком, смотрит на стену как на нечто чужое? И почему больше нет сил плакать, хоть и плохо ему? Почему даже то, что свербит в груди, не вызывает приступов рыдания, а только лишь пустоту? Так будет всегда? Если это он, совершивший проступок, чувствует себя так отвратительно, то как же тогда прямо сейчас чувствует себя Субин? Ëнджун свирепо мотает головой, сбивая шевелюру в один большой колтун. Натягивает одеяло на голову, только это не помогает сбежать от себя. Зато, когда он слышит, как отворяется дверь, бежит на всех парах в коридор и орет как ополоумевший самому себе в лице отца, что ненавидит. Как же сильно он ненавидит его! Он кричит о том, что презирает его и впредь больше видеть не хочет. Он смеется и хрипит, когда от криков начинает саднить горло, чтобы донести мысль о том, что он все просрал. А потом смеется, заливается так громко и даже восторженно визжит, когда попадают кулаками по ребрам. Задыхается, но продолжает смеяться и смотреть на перекошенное разъяренное лицо отца. Покрасневшее и со вздутыми на лбу венами. Это уже хоть что-то. К сожалению, помогло ненадолго. Оклемавшийся Ëнджун появляется в институте только спустя три дня. Шутит на вопросы одноклассников про хромоту тем, что по случайности поскользнулся, когда выходил из душа, и подвернул ногу. Они качают головами и принимают наглую ложь за правду. И когда в поле зрения попадает Субин, весь такой закрытый, уткнувшийся вниз головой, мигом, прихрамывая, сбегает, а если же не удается найти укрытие, выпрямляется и, превозмогая боль, идет прямо, пока не завернет за угол, чтобы прикоснуться ладонью к груди, в которой учащенно бьется сердце. Зажмурится от боли и рвано выдохнет, улыбаясь. Как бы сложно ни было, он рад видеть Субина пусть и поникшего, но хотя бы относительно здорового. Ëнджун бы вряд ли выдержал, если бы Субин вдруг внезапно исчез с поля его зрения. Приглядывать за ним издалека — теперь это его отрада или же отдушина. То, за что он будет цепляться, пока вовсе не упадет. И так каждый день: избегают друг друга и делают вид, что у них все в порядке. Только вот на самом деле не в порядке никто. *** Если перемотать время вспять и спросить Субина, что он делал, он ответит, что не помнит. Потому что, то как разбиты были статуэтки, купленные вместе с Ëнджуном или подаренные последним на значительные некогда для них даты, и осколки рамок для фото украшали пол... Субин действительно не знает, как это произошло и в какой момент ушел Ëнджун. Он может быть благодарен лишь тому, что последний успел уйти, прежде чем начало крушиться все, что попадалось под руку. Как бы Ëнджун ни поступил с ним, и как бы Субин ни страдал, поднять руку на парня он даже под дулом пистолета не осмелился бы. Смахнув с фотографии стеклянные крошки, Субин поднял ее с пола. Он так долго смотрел на совместную с Ëнджуном фотографию — в определенный момент у него помутился рассудок. Все, что он видел — это вовсе не улыбка с прищуром лисьих глаз, а мутный дымок и расползающееся влажное пятно. Если бы парень жил один, то, конечно же, продолжил сидеть на месте, позволяя воспоминаниям одолеть себя. Но Субин живет с матерью. Что бы она сказала, если бы собственными глазами узрела то, во что превратилась комната сына? Упреки по типу "Я так и знала" и "Говорила же" были ни к чему. По крайней мере, на сегодня с него хватит. Быстрый забег за совком с метелкой, а затем и пылесосом. И плевать, если бы вдруг вылившаяся на памятные вещи несдержанность ужалила за пятку или ступню. Тот день запомнился ему как нечто странное. Даже будучи уже один раз расставшимся, сейчас прощание было не тем, что он испытывал учеником старшей школы. Тогда было обоюдное решение и безотлагательность не требовала усилий ни с чьей стороны. Теперь же ощущалось все так, будто он действительно потерял часть своего сердца. И сколько времени пройдет, прежде чем он сможет встать на ноги, никто, к сожалению, сказать не мог. Думать о Ëнджуне вопреки домыслам в хорошем свете — разве это правильно? Субин так огорчился, расстроился в парне, однако же уже спустя три часа, когда мать вернулась с работы, когда он лег в свою кровать пораньше, якобы, чтобы сдать завтра зачет, он думал о Ëнджуне не как о предателе, а как о человеке, разбившемся о реальность. Было ли легко Ëнджуну? Совершил ли он тот поступок намеренно? Вряд ли. Субин знал, что Ëнджун не делал этого специально, но и простить не мог. Говорят, для того, чтобы понять чужие намерения, поступки и чувства, не нужно рубить с плеча. Напротив, стоит выслушать рассказ со стороны. И Субин, возможно, позволил бы Ëнджуну высказаться, найти миллионы оправданий в свой адрес. Субин позволил бы Ëнджуну уткнуться в свое плечо и мочить его слезами, глушить рев. Было бы сделано все, только вот... Субин думал, что сможет понять Ëнджуна, дать ему шанс на восстановление, но оказалось, что не может. И не только потому что Ëнджун изменил ему, а потому что сделал это со своим первым другом. Даже если Тэхен соблазнил его, и Ëнджун был лишь ведомым, это не отменяет факта того, что все те рассказы о том, какой офицер хороший и дружелюбный, что ни у него, ни у тем более самого Ëнджуна по отношению друг к другу нет каких-либо посылов для измены, та самая измена свершилась. Даже когда Субин ревновал и не хотел отпускать Ëнджуна, это не было тем, что он парню не доверял. Если бы не доверял, то не пустил никуда. Доверие, данное Субину, было подорвано. И теперь ое не знал, что ему делать. Он старался не обращать на Ëнджуна внимание. Заворачивал за угол, если вдруг слышал теперь не звонкий, а тихий и хриплый голос в коридорах института. А по-честному, привычный бархатный баритон сопровождал Субина везде. Если вдруг скрыться не удавалось, это делал сам Ëнджун. Субин думал, он справится. Пройдет пару недель, и он сможет забыть о Ëнджуне, ну или хотя бы не воспринимать его речь так остро. Не вздрагивать, когда в поле зрения маячит розовая макушка. Одна единственная средь темных голов. Он думал, что ему нужно чуть больше времени, и тогда обязательно все вернется на круги своя. Но, по прошествии двух недель, не изменилось ровным счетом ничего. Субин теперь ложился в девять, на удивленные глаза матери лишь отмахивался рукой. А засыпал лишь к четырем утра. Субин теперь подолгу зависал в одной точке, и, если это происходило во время ужина, на щелчки отвлекался лишь с пятого раза. И снова отмазкой служило то, что он слишком сильно устает. Субин теперь в институте сливался со стенами. Он перестал надевать темные вещи и вместо них постоянными спутниками стали серые свитшоты и бежевые джинсы. Субин теперь старался не брать телефон в руки, а если брал, как ошпаренный подскакивал на ноги. Телефон выпадал из его рук. Субин теперь все время сидел дома и перестал с кем-либо общаться. Он и до этого по большей части общался с Хосоком и Ëнджуном, из однокурсников лишь с Каем, но теперь перестал перебрасываться незначительными фразами не только по учебе, но и повседневной жизни и с ним. И сколько дней такого существования должно пройти, чтобы тело больше не отзывалось на образ теперь уже далеко не родной? Сколько терпеть, чтобы была возможность быть раскрепощенным и ходить по тем дорогам и коридорам, которые были изучены больше сотни раз? Сколько раз нужно свыкнуться с мыслью, чтобы ночами подушка не заглушала всхлипы? Сколько раз повторить про себя истинное положение, чтобы снова воскреснуть? Он говорил Ëнджуну, что их встреча — судьба. И хотя знал, что это не так, сам поверил в свои слова. Наверное, их судьба — это быть по другим сторонам баррикад. Так хотелось напиться, хоть это и не было правильным решением. Сдерживание по итогу вылилось в то, что Субин подрывается с места и бежит в сторону круглосуточного магазина. Запыхавшийся, взъерошенный и с мученическим выражением на лице он влетает в магазин, чуть ли не снося входную дверь с петель. На нем простенькие спортивные черные штаны с белыми лампасами, висящая на теле темно-синяя спортивная кофта с завязками. Наверняка он выглядит как утопленник, но, откровенно говоря, так все равно на то, как видят его со стороны. Да и что подумают, тоже плевать. И только нога ступает в сторону стеллажей с алкогольной продукцией, как голова медленно поворачивается в противоположную сторону. И взгляд его цепляется за огромные глаза и фиолетовые пряди волос. Неверяще уставляется на кассира, который точно так же, кажется, не ожидал встретиться с ним — останавливается работа, и кассир, с зажатыми в руках купюрами, смотрит на него кроликом, который вот-вот попадет в лапы волка. В отличие от Субина, быстро приходит в себя. Звенит касса, и щелкает замок. Субин, когда встретил впервые Ëнджуна, почувствовал некое покалывание в кончиках пальцев, словно коснулся оголенного провода или засунул пальцы в розетку. Вот и сейчас, встретившись с глазами-бусинками, его простреливает осознанность. Воспоминания сжимают грудь в тиски. Он помнит этого парня, как и разговор, теперь стучащий по голове откровением и давно забытыми воспоминаниями. Только вот иллюзия ли это или дежавю? А может, он просто ударился виском и давно уже лежит в коме? Было бы проще, не правда ли? Тогда бы и измены никогда не существовало. Ëнджун сидел бы возле его кровати, сжимал бледную руку в своей и немигающим взглядом следил за аппаратами жизнеобеспечения. Это все бред. И просто смешно. Субин, ты явно не в себе! — Это ведь ты тогда был, — выдыхает Субин. Он так осторожно крадется в сторону кассы. Аккуратно, боясь ступить слишком громко для такого тихого и загадочного места. — Я не надеялся найти здесь тебя. — Отчего же? Это действительно живой человек? Субин знает, что будет выглядеть более чем глупо, однако все же тычет пальцем в щеку. Кассир реагирует спокойно — то есть никак. Живее некуда. Растирается лицо ладонями до легкого покраснения. Опускается макушка, так что теперь пряди волос прикрывают глаза. Субин впивается пальцами в стол и рвано выдыхает, на одном дыхании выдавая: — Ëнджун мне изменил. — Вот как. И почему ты мне это рассказываешь? — он вовсе не удивлен. Почему? Действительно, почему он вообще говорит об этом чужому человеку? Не Киму, с которым они в одной лодке, и который хоть как-то мог отрезвить его, а какому-то неизвестному парню. Пусть даже знал он его когда-то очень давно и смутное, расплывчатое прошлое зудит под кожей в районе сгиба локтя, разве в этой жизни правильно потрошить себя перед ним до нестабильного состояния, при котором наверняка голову раскроит рваный след? Убеждать не нужно, он и сам не знает почему, но чувствует, что поступает правильно. Хоть кто-нибудь же должен ответить на его вопросы? — Ты тогда сказал: "Кажется, в этот раз у вас все получилось". Что мне делать? Этот парень с фиолетовым андеркатом знает и видит больше других людей. Однозначно. — Почему он тебе изменил? — Не знаю, — стискивает зубы Субин. — Я ничего не знаю. — Может, и не нужно узнавать причину? Говорит таким спокойным голосом. Словно ничего ужасного не произошло. Для него наверняка так и есть, но не для Субина, не видящего теперь ничего из-за пелены перед глазами. Ему казалось, что, если кто-то выслушает его, не важно, кто именно, станет легче принять правду и отпустить наконец Ëнджуна, а на деле же это вовсе не так. Ему не стало легче, а кажется даже чуточку хуже. — Это неправильно. — Иногда незнание — сила. — Я так не смогу. — А ты попробуй прожить без него, только тогда узнаешь, сможешь или нет. — И это все? — А что ты от меня хочешь? — Ответов, как минимум. — Я тебя их дал. — Разве? — грустно улыбается Субин и кладет на стол пару молочных чупа-чупсов и пачку курабье, которые взял из упаковки возле кассы. — Такова жизнь, — пробивает товар кассир. —Почему она такая? — Сложная? — Мгм, — кивает Субин. — Кто знает, — пожимает плечами парень, упаковывая товар в целлофановый пакет. — Быть может, мы расплачиваемся за грехи наших предков или же за собственные ошибки. Он действительно будто бы не из этого мира. Или просто Субину всем сердцем хочется верить в данную ложь? — Как тебя звать? — уже на выходе спрашивает Субин. — Тэхен. — Спасибо. — Может, это ваше проклятие, — слова Тэхена утопают в скрипе закрывающейся двери. Кто знает, может, действительно прожитые дни без Ëнджуна покажут Субину истинную их связь. И по прошествии времени он сможет ответить на вопрос: "А смогу ли я без него?" *** Глупость, бессилие, тягу и обиду. Вот что он чувствует, когда в очередной раз сдирает ногти до крови. Дверь, покореженная полосами, созданными нервной рукой, на самом деле лишь в воображении покрыта штрихами, словно мазками азбуки Морзе. Штрихи, точки и даже вмятины. Нет, она также чиста, не поведает никому из прохожих о безвольной птице, заточенной в клетке вот уже три с лишним недели. А та биться в отчаянии будет, пока клюв не сдерет до обрубка длиною всего лишь в сантиметр. И посмотрят на нее обессиленную, измученную, уставшую как на нечто хрупкое, и обретет лицо их жалостливую улыбку, от которой ей не то чтобы легче, тошно. Сожмут в ладонях, окутают теплом, на деле же только отчуждением. И нет никого в мире, кто понимал бы ее так же, как вредитель, отнявший свободу. Он бежит быстро, насколько вообще хватает сил, вписывается плечом в дверь и тут же ухает вниз, врезаясь пятой точкой в цемент. Не помогает ничего: ни стоны, ни крики, ни то, как барабанят сбитые до крови кулаки в дверь с периодичностью каждые пять минут. Не бросили ли его здесь? Совсем одного. Поникшего, отчаявшегося и жаждущего того, чтобы обратили свое внимание на него, ждущего звука шагов долгожданных. На деле тишина. Только завывания дикого зверька. Только рев, плач, зов. Зов того, о котором он не вспоминал бы еще тысячу лет. Не сейчас, правда, когда стены давят со всех сторон, заставляя свернуться калачиком и прижать ладони к ушам как можно сильнее, только не слышать бы звуки точно из самой преисподней. — Юнги! — вскрикивает Хосок. Он все сидит и теперь только скребет дверь ногтями. И плевать на то, что выглядит это так, будто разверзлась кожа и выпустила наружу мясо. Знает, без толку звать Призрака. И все равно шепчет как ополоумевший имя одно. И рукой левой скребется как обезумевший в дверь. Незнание того, сколько дней прошло в таком состоянии — это плохо или же нет? Имеет ли смысл считать дни, если он уже сбился со счета? Неделя, две, год? Какая разница, если каморка остается в безмолвии? Теперь Хосоку не нужно ничего, лицо Юнги и только. Присутствие, от которого пусть и ненадолго, но становится легче. Вновь по новому кругу, мысли дурные по очередному витку, спиралью возносятся ввысь и кружат над головой стаей воронов. Нужно было ответить на поцелуй, ведь хотел же, ведь желание разум затуманивало, но из-за страха одиночество постигшее, кажется, сплетется, выбьется тавро у сердца навечно. Хосок знает о том, что вина лежит на его плечах, потому как Юнги пытался, а тем, кто пресек поцелуй, был именно он. Вновь сидеть одному в четырех стенах, сводящих с ума, не страшно, скорее нудно, оттого как Юнги открылся с другой стороны. Новую сторону эту необходимо было лелеять и беречь, прижимать к груди с теплотой в глазах. Однако теперь в руках пепел, а в груди осадок. Почему Хосок не ответил, когда нужно было поддаться соблазну, провести языком по чужим губам, упиться ими, почувствовав тепло? Нужно было пальцами в темных волосах запутаться, перебирать, слегка оттягивая. Нужно было тихо стонать, языком кружить, достать им до черной души, освещая ее. Нужно было податься вперед, усесться на бедра, манящие своей привлекательностью. Нужно было открыть себя, позволить своей души черным пальцам коснуться, почувствовать чужую плоть, и двигаться плавно, тонуть в омуте наверняка скрывающим что-то надломленное и одновременно с этим же дикое, гореть в адском пламени. Нужно было целовать, терзать, смаковать, кусать, а потом зализывать, и вновь целовать до тех пор, пока от мозолей на губах не брызнуть слезы в разные стороны, пока и свои, и чужие губы не опухнут, не будут болеть, а бедра не устанут. Пока их дыхание не выровняется, пока не станет спокойным, умиротворенным. Пока не отойдут от пережитого, пока будут касаться обнаженной кожи, сидеть напротив друг друга, смотря в глаза, и один будет тонуть в темноте, а другой в свете. Хосок готов умолять, корчиться, на коленях ползать, лишь бы пришел. Готов головой об стену биться, кусать себя за локти, кричать, только бы одному не оставаться. Он бы убил тысячу хомяков, продержался бы под водой пять минут, отнял жизнь у еще одного человека, лишь бы Юнги пришел, обнял, согрел своим теплом. Только бы не оставлял, скрасил одиночество, к себе прижал. Только просто был бы рядом, курил свои сигареты, отравляя не только свои легкие. Только бы смотрел омутом черных глаз, топил в болоте по горло, а потом вытаскивал, спасал, жизнью тело насыщая. День за днем возвращаться в уже, казалось бы, пережитый этап жизни, чтобы вспомнить все до мельчайших подробностей. И знать наверняка отчего притянули к себе и со страстью в глазах прижимались губами к губам. Было ли то страстью или чем-то иным, от которого захлестнут страдания в два раза сильнее, нежели накрыло сейчас, не так уж и важно. Главное, рядом был тот, кто способен был развеять тьму. Поистине, идиот. Сейчас сминать ткань грязной футболки в руках и всхлипывать не для того чтобы услышали, а заглушать тем самым чавкающие, стрекочущие звуки. Стоила ли игра свеч? Или же, если бы поддался он искушению, его ждал иной конец? Он проваливается в небытие так же внезапно, как просыпается каждый день. Снова зовет, как только проснется, и снова видит контейнер с едой. Но Юнги все нет. Так тянется день за днем. Благо хоть кормят. Этого, однако, недостаточно. Наконец, когда кажется, что больше к нему никогда не вернутся, что повяжет его нить судьбы с пустотой, дверь отворяется. Он видит Юнги словно в первый раз. В отличие от первой их встречи, Хосок не боится. Подрывается и на одеревеневших ногах плетется к двери, спотыкается и в один момент наверняка бы упал, но быстро выравнивается и продолжает стойко идти вперед. Потому что его цель здесь, прямо перед ним. Хосок не видит практически ничего. Только черные, жгучие глаза напротив. Улыбается, облегченно выдыхая и шепча имя Призрака вслух. Правда, радуется каких-то пару секунд, потому что тело, висящее на плече Юнги, явно не предвещает ничего хорошего. Радость разбивается о дьявольский оскал. Уголки губ резко опускаются вниз, протест застревает в глотке. Внезапно сумрак поглощает день. — Крошка, ты ждал меня? В ответ тишина.