Whistle. Obey me

Может ли любовь быть такой всепоглощающей? Когда подрагивающие ото сна ресницы изузоривают тело волнами мурашек, вздымающаяся голая грудь, к которой прижата краснеющая щека, тянет мраморным куском добротного камня внизу живота, а от взгляда на руки, окольцовывающие его тело, сводит колени, и благо он лежит, а не стоит. Может ли любовь быть такой на интуитивном уровне притягивающей, словно магнит? Или это все же одержимость другим человеком? Настолько, что представить себе жизнь без него не представляется возможным, а все годы "до" стерлись почти начисто. Одержимость другим человеком почти так же, как одержимость любимой едой. Которая при любых обстоятельствах всегда будет оставаться на первом месте, даже в те моменты, когда в живот больше не полезет ни куска, и все равно находится место ради вкуса, бьющего по лицу с размаху размазанной улыбкой и пищанием в глотке. Любовь и одержимость — это не одно и то же, и быть априори им не может. Любовь — возвышенное чувство, удовлетворяющее земные потребности, раскрывающее в человеке качества, о которых он мог и не подозревать даже в самых смелых эпизодах, прорисованных ради забавы богатым воображением. Ведь все так или иначе представляют, как могли бы встретить свою судьбу. Нелепая ситуация с падением на катке или же льду, припорошенным сверху снегом, перед объектом симпатии. Или же под визг гоночных машин случайное пересечение взглядами и задержка перед стартом чуть дольше, чем следовало. А быть может, и вовсе случайная встреча на вечеринке знакомого или друга, или же посиделки на пляже под закатом и зажигающимися первомайскими звездами с тихими голосами рядом. Принятие того, что пути назад уже нет — вот он, стоит и смотрит на тебя, а ты себя уже деть никуда не можешь. Твое — решаешь, и, не боясь падения, в объятия зарываешься. Где-то там, может, и правда бездна, а ты ее увидишь лишь в тот момент, когда она окажется перед самым носом. Да и плевать, если честно, тоже. А одержимость? Если это то же самое, что и любовь? Когда до трясущихся поджилок от каждого шороха вздрагивает тело и напрягается каждый раз при звуках оповещения на телефоне, и сразу же тень падает на лицо — не он. Когда хочется всегда и везде, и не важно, хочет ли того же самого он. Когда слежка — синоним оправдания любви. Когда действительно кажется, что мир существует только вокруг него, что без него никак и никуда. Что если вдруг что, и ты последуешь за ним. А если вдруг отказ — крики, кривые полосы на запястьях, сделанные наспех трясущейся рукой, поток слез рекой — без него никак. Болезнь? Веры в это нет. На самом деле, действительно болезнь, причем очень серьезная. Ëнджун не может назвать себя одержимым. Но без Субина он не видит себя цельным. Парень представить не может свою жизнь без вот таких вот касаний ладоней его локтей, не хочет представлять себе вместо голой груди под щекой обычную подушку, не смотреть на то, как густые ресницы едва заметно порхают над щеками, отбрасывая на них же тень, и вид их умиротворенный заставляет стаю слепых мотыльков всколыхнуться в животе так, будто те наконец нашли источник яркий. И вот решили раз их — необходимо скопом — хоть кто-то долетит. И где-то там, внутри, ощущение знакомости ситуации. Будто дежавю, будто он уже знал, каково это, когда дрожь в теле настолько ощутима и видна Субину, что порой его стискивают до хруста костей в попытке запаять ее в стальную надежность, когда тяга тяжелая, давящая — не разорвать. Когда примагничивает настолько, что не понятно, явь ли это или вовсе чье-то изображение на славу подстрекания его к безумным поступкам и мыслям. К томным вздохам и метаниям по квартире в моменты невозможности встреч. Туповатая глупая влюбленная улыбка от уха до уха при перепрыгивании глазами от буквы к букве, от строчки к строчке. И по новой, с самого начала, чтобы гораздо сильнее, и сложнее было уснуть. Когда кажется, что брюхо твое распорото и из него вот-вот выпорхнут все те мотыльки, нашедшие источник своего яркого света. На деле, конечно же, никто не вылетает и вылететь не может, зато грудь огнем горит от воспоминаний о прошлой ночи, от голой кожи, белеющей от пальцев, сдавливающих ее несильно, чтобы по случайности или же от нежданности не проснулся. Веки прикрывают замечательные темного шоколада цвета глаза. Он лис, а Субин волк. И пусть они такие разные, это не помешало им создать вот такой вот противоречивый союз. Кровать скрипит, а Субин все равно спит и не слышит беспокойного шебуршания подле. Не отмечает след розоватых губ на скуле, и не просыпается, даже когда Ëнджун перекидывается через него всем корпусом, чтобы пальцами дотянуться до пола, а затем подтянуть к себе остальное тело. Он почти кубарем сваливается с Субина, но приземляется на ладошки и согнутые колени, а не на плечо. Быстрый бросок обеспокоенного взгляда — не разбудил? Улыбка на устах и семенящие к стулу шаги. Свободно висящая на тела футболка черного цвета с изображением Джиперса Криперса, на ногах — светлые джинсовые шорты до колен. Розовый пучок и помятая щека, которой он прижимался к Субиновой голой груди от самой ночи и до самого утра. В этом весь Ëнджун. И хотя лето, голые стопы сводит холодом линолеум под ними, заставляя пробежавшиеся по спине мурашки укутать шалью рук. Обнимать самого себя — не то же самое, как если бы в этот момент его обнял Субин. Жар не колышется ветром внутри и желание чего-то большего, чем простые объятия, не туманит разум неистовым похотливым полуобморочным состоянием. Стоном порой громким, но все чаще тихим, таким, чтобы только его уши ласкал хриплый бархат. Только ему одному, и никому более. Прижаться бы грудью своей голой к такой же, спрятанной за топленого молока цвета кожей. Оставить как совсем недавно след незаметный, который лишь на время окраситься красным, а после не останется ничего, лишь воспоминания нежности, застилающие разум. И ведь он подумать не мог, что, когда вот так с головой тонуть в ком-то станет частью его жизни. Неотъемлемой. И ведь те дни без Субина и вовсе сплошное разочарование, а все бывшие — второй сорт. И когда-то в годы учебы в школе Ëнджун тоже думал — навеки. С первым, а затем и со вторым, и так до пятого, но Субин совсем иной человек. С ним все по-другому и будто впервые. Все те парни до него словно были лишь образу подобные тому, что называют отношениями, только не взрослыми скорее, а детскими, с подростковой драмой и тем, что называется "подлатать под себя". Слепить из Ëнджуна того, кого они возжелали когда-то, увидев его лишь разок. А Ëнджун, глупый подросток, закидывал на себя образы, подобные тем, что совсем с его внутренним миром не вязались, но следовал им, ведь влюблен был. И действительно думал, что надолго. И так каждый раз. И от себя в то время противно не было, зато теперь, будучи в отношениях с Субином, от воспоминаний о том, что он мог запросто перечить истинному своему характеру на благо тому, чтобы его любили, ему тошно. Но правда, думает он об этом в редких случаях, потому что с Субином кроме самого Субина думать больше ни о чем и не хочется. Ну если об учебе только. Потому что искусство Ëнджун любит наравне с Субином. Так же, как наравне с этим Субин журналистику. Да и не изменял себе Ëнджун никогда тоже. Переиначивали его не так сильно, но, если было ощутимо, защитить свой внутренний мир — вот что было на первом месте. Не краситься ярко или не краситься вовсе — хорошо. Не материться, не сквернословить, не ругаться на старших — ладно. Не надевать облегающие вещи, не носить кроп-топы и коротенькие шортики, едва ли прикрывающие зад — сойдет. Вести себя мило, подобно своему кукольному личику, и всегда оставаться покладистым — скрепя зубами, но переживу. А вот сидеть дома, никуда не выходить, пока его не позовут, не тусить с незнакомыми людьми и просто знакомыми на подростковых вечеринках, бежать по каждому свисту, как собачонка, ожидать до трясучки звонка по несколько дней кряду и, самое главное, слушать только партнера, а если зубоскалиться задумал — рукоприкладство; подчинение — оборванные крылья свободы — то, что Ëнджун никогда не примет. И то, почему он расставался и искал отношений множество раз, пока не нашел человека, дарующего ему те самые крылья свободы, а в придачу к ним спокойствие и уверенность в защите своих интересов и порой странных повадок. Но ведь именно за непохожесть на других, за то, что он никогда от своего не отступится и за то, что плевать ему на тех, кто нелестно о нем или о дорогих ему людей отзывается, которых он, если доведут, может не только послать, но и ударить, его и ценят. И любят за то, что он просто существует на этой земле. Ëнджун это прекрасно знает, потому готовить для Субина завтрак — не каторга, а радость. Улыбка прячется за опущенной розовой макушкой и округлой спиной при легком касании губ за ушком. Затем Ëнджуна прижимают спиной к груди, спрятанной за бежевой футболкой, так сильно, что он чуть ли не испускает дух, стоя возле шкварчащей маслом сковороды, но выбивается лишь воздух из легких почти до рези в носу. — Что на завтрак? — шепчут на самое ушко. И что-что, а мурашки вновь покрывают все тело Ëнджуна. — Замерз? — Субин обнимает сильнее, поглаживает небольшие бугорки мягкими ладонями, от запястьев скользя до плеч, скрытых тканью на два размера больше парня. — Не замерз, — давит улыбку Ëнджун. Поворачиваться он не собирается. Больше всего ему нравится, когда Субин вот так обнимает его со спины. Ведь не даром спина — самое уязвленное место — именно оттуда враг может нанести смертельный удар. Глаза могут заметить любое мельтешение извне, а вот спина — увы и ах — нет. Это та часть тела, что остается беззащитна всегда и везде. И когда другой человек прикрывает ее, будто бы говоря, что защитит ее во что бы то ни стало, что ему можно довериться и не бояться, потому что лучше уж он подставит свою спину, чем его, Ëнджуна, разве щеки не могут опалять вкрапления ализарина? И разве можно тогда выпорхнуть ласточкой из Цитадели самовольно? Нет, Ëнджун на это не подписывался, именно поэтому розовая макушка тянется к Субиновой. Шея его становится похожа на лебединую. Молочные руки накрываю кольцом руки цвета топленого молока, стискивающие осиную талию. — Хорошо спалось? — хрипит Ëнджун. — Очень. Так что у нас на завтрак? — с разочарованным вздохом Субин все же отстраняется от Ëнджуна и садится на деревянный стул. — Сегодня тосты с яйцом, авокадо и беконом. Тебе два или один? — Два. — А я все равно сделал три. — Ты как всегда. Ëнджун заливается хриплым грудным смехом. — Мне постоянно хочется тебя откормить, — раскрывает он тайну парню, параллельно вливая в чайник процеженную воду. — Так, вроде бы, ты худее меня, — откликается Субин. — Ну и что? Зато ты меня выше. — Именно поэтому не в коня корм, да? — Нет, не поэтому. — Посидишь со мной? Беглым взглядом Ëнджун окидывает сковороду. Позолоченные с одной стороны тосты он мигом переворачивает, взяв за основу мысль, что за минуту ничего случиться не сможет, а если вдруг что — он мигом подпрыгнет. Под двумя телами, когда Ëнджун садится на колени Субина, опять-таки, спиной ко второму, стул скрипит, на что Субин ворчит: — У тебя все в доме скрипит. — Прямо как ты, ворчливый дед. Его щипают за бока, отчего он сначала от возмущения дует щеки, вознамерившись обернуться и укусить Субина за нос, но затем, когда щекотка пробирается вверх до ребер, сипит. — Ну хватит. Прекрати. В ответ кроличьи зубы кусают его за подбородок, когда он оборачивается, с напыщенной надутостью смотря на парня. — Ну, Субин, хватит меня щекотать. — Кажется, твои тосты уже готовы, — тактично намекает в ответ на запах горелого. — Это все из-за тебя! — выпрыгивает из рук Субина Ëнджун. Но как только видит, что ничего на самом деле не подгорело, а слегка поджарилось чуть сильнее, чем следовало, облегченно выдыхает. К тому моменту, как тосты готовы, и чайник автоматически выключается. — Я уже подумал, — врывается сонный голос Субина в кухню, когда Ëнджун ставит перед ним тарелку с тостами, а рядом кружку чая, — умру с голоду. — Со мной ты не помрешь. Застыть от вроде бы обычного движения со стороны Ëнджун не должен был, однако он застывает. Губ едва заметно коснулись Субиновы и сразу отстранились. — Спасибо. — В этом нет ничего такого. Мне нравится готовить для тебя. — А меня нравится есть приготовленные тобой блюда. Кстати, как твой отец? — Ничего, — за безразлично поджатыми плечами он скрывает удивление. Субин обычно не спешит исправляться о состоянии его отца. — Все в порядке. — Не лги мне, — чуть грубее и тише. — Почему ты?... Его обрывают на половине фразы: — Думаешь, я слепой. Или надеялся, что не увижу? Он опять тебя трогал? — Да о чем ты? — актер из Ëнджуна тот еще. Дрогнувший голос выдает его с потрохами. — Скажи еще, что неудачно ударился. — Субин... — Ëнджун, из-за чего опять? В последнее время он тебя не трогал. Да и не виделись мы с ним, видимо, очень давно. По крайней мере, после последнего нашего разговора он больше пальцем тебя не трогал. Кажется, он меня не очень-то и жалует? — Да о чем ты говоришь, — фыркает Ëнджун, — да тебя и мелкотня бояться будет. Ты кого хочешь до смерти напугаешь, поверь мне на слово. — Тогда что произошло? — Субин откладывает вилку в сторону и с внимательностью льва, следящего за антилопой, вперивается взглядом в Ëнджуна. — У него просто не было настроения. — Что за бред! — кулак вписывается в столешницу. Ожидаемо. От резких Субиновых выпадов ярости Ëнджун уже давно не подпрыгивает. — Скажи честно, лисенок, давно тебя отец снова начал бить? Ëнджун рос без матери, а отец, будучи занятым работой, пустил жизнь сына на самотек. Однако даже в таких условиях Ëнджун вырос порядочным человеком, если не считать того, что он посрамил, как когда-то выразился его отец, репутацию их прилежной семьи своей "мерзкой" ориентацией. Во времена учебы в школе, в седьмом классе, Ëнджун встретил своего первого парня. А так как отец работал, не покладая рук, то в ночную, то в дневную смену, мужчина не сразу заметил, что сына дома частенько не бывает. До этого же Ëнджун молчал о том, что ему нравятся парни. Он и подумать не мог, во что может превратиться открытость перед отцом. Но когда отец сильно заболел, и Ëнджуну пришлось быть для него сиделкой, он не отвисал от телефона. И однажды, отлучившись в уборную, без задней мысли оставил телефон там же, где лежал отец — на кровати. А когда вернулся, угол тяжелой книги врезался ему в плечо. Отец с такой злобой швырнул толстенную энциклопедию в сына — у того кожу покрыла саднящая рана. — Я разве растил тебя для того, чтобы тебя ебали в задницу?! — разорался сиплым голосом мужчина. — Паскуда! — Отец! Да разве можно такое говорить? — в те годы Ëнджун совсем не думал о том, что делают взрослые пары. Для него поцелуи-то были сверхъестественными, он думал о них с румянцем на щеках, что уж говорить об интимном вопросе. — Это уж слишком! Что с того, что мне нравятся парни? Что это меняет? — крик зарядил отца еще бóльшим гневом. — Не называй меня так! — заверещал отец Ëнджуна. — Это меняет все, понятно тебе, бестолочь? Пидарасы вонючие, скверна нашей страны! Я не потерплю у себя дома такого! Ты мне не сын отныне. — Да что за херь? И откуда ты узнал вообще об этом? Отец швырнул в Ëнджуна его же оставленный на кровати телефон. — Ты не имел право читать мои переписки! — глаза в тот момент сильно жгло, но Ëнджун не проронил ни слезинки. — Отец, не сердись. — Такая же шлюха, как твоя мать, — выплюнул в лицо сына. — Видеть тебя не хочу. После этой ссоры Ëнджун не разговаривал с отцом неделю, однако ухаживал за ним до момента, пока тот не выздоровел. После поправки стало легче дышать — отец снова работал, и Ëнджун его почти не видел. Если же день у отца не задался, он выплескивал все свое презрение, ненависть к представителям лгбт-сообщества, усталость, злость на теле собственного сына. В школе Ëнджун никогда себя в обиду не давал. И если в младших и первых классах средней школы кто-то пытался ущемить его, он вырывал отстаивание своих взглядов на жизнь зубами. Доставалось и ему, куда без этого, но зато за ним впоследствии укрепилось звание сумасшедшего гея, слетевшего с катушек, и больше к нему не смели не то чтобы подходить, а даже просто смотреть в его сторону. Ëнджуна боялись — дрался он до потери пульса, не переставал молотить обидчиков, даже когда онемевшие от ударов кулаки весили слишком много для худенького школьника килограммов. И все равно он поднимал тяжелый груз и вдалбливал в тупые башки сверстников свою позицию. Против отца же пойти Ëнджун не мог. И никто не мог до Субина. — Давно? — рычит Субин. — Нет, — выдох срывается с побледневших усталостью губ. — Он правда меня не трогал. Просто в тот день решил заглушить горесть алкоголем. — Сволочь! — вскипает Субин. Он подпрыгивает на ноги, а Ëнджун следом за ним. — Субин, прошу, он все же мой отец, — просьба цепляется пальцами за свободно висящую на теле футболку. Порыв желания успокоить закипающую внутри неистовость прижимает Субина к серьезному Ëнджуну. Так близко, так сильно, так по-старому — Субин немеет в конечностях. Руки повисают по бокам, он не в силах заключить ими Ëнджуна ответным кольцом милосердия. Принять побои от родителя как данность, как что-то обычное и не претящее человеческому устою морали — нет, он так не может. Не в его это стиле. Рваное дыхание шелком ложится на розовые волосы. — Если он тронет тебя еще хотя бы раз... — Субин дрожит от свирепости в Ëнджуновых руках, — клянусь, лисенок, я убью его, — выдыхает в макушку парня. Он правда готов на такое. Это ранит Ëнджуна, потому что каким бы человеком ни был его отец, он все же взрастил его, не бросил, выкормил, обеспечил крышей над головой. Он все же остается его отцом. Правда, с другой стороны, Субин смысл свободного его существования. Выбирать между ними бессмысленно. Ни один из выборов по итогу не будет правильным или неправильным. На распутье находиться не хочется. И выбирать ему не приходится; тут уж как повезет. — Этого больше не повторится. — Ëнджун встает на цыпочки и мягко касается губ Субина своими. — Давай есть, завтрак стынет. — Обещаю, как только мы закончим учебу и я начну работать, заберу тебя отсюда, и больше ты с отцом пересекаться не будешь, — говорит Субин, садясь на скрипучий стул. Ëнджун видит только его макушку и руку с вилкой, ковыряющую тост. Улыбка, что не видна Субину, скрывается за скрежещеми звуками столовых предметов о тарелку. Едят они молча. В такие моменты Субина лучше не трогать, пока он не остынет. Только украдкой брошенные взгляды в его сторону кричали о не безразличие Ëнджуна. Морок всегда присутствует вблизи вместе с Субином. Они неразделимы. От Субина у Ëнджуна всегда сносит крышу. И можно ли так, ему все равно. — Давай не пойдем на пары? — А? — слышится приглушенный голос Ëнджуна, натягивающего верхнюю одежду. Он протискивается в лиловый кроп-топ с желтой надписью на груди целиком, после чего поворачивается к Субину, что лежит, упершись затылком в изголовье кровати. — Хочу провести целый день с тобой. — Субин... — Ну так что, у тебя сегодня важные пары? Мотнув головой, Ëнджун подходит к кровати и садится рядом с Субином. Тот уже успел сменить положение тела с лежащего. Бедра соразмеренно ударяются косточками сквозь штаны. Тяжелый судорожный выдох облепляет тело потом и дорожками дрожащей верности. Ласкает доверчивостью эго и внутреннего зверя. Пальцы переплетаются стеблями василистника. — Ты больше не злишься? — Я злился не на тебя, лисенок. — Я знаю, но из-за меня. — Прекрати, это не так. Мне всего-то бесит отметины низкого поступка твоего отца на твоей нежной коже. Разве можно так гнобить за иные взгляды? Разве можно рвать лепестки роз? — Это мой отец, — пожимает плечами Ëнджун. — Но ты правда считаешь, что у меня кожа такая же нежная, как у младенца? — улыбается. — Тебе приятно к ней прикасаться? — Еще бы. Потолок перемещается перед глазами в мгновение ока. Субин подминает под себя раскрасневшегося Ëнджуна. Хрящик уха изузоривают отпечатки зубов. Ëнджун неожиданно, но с наслаждением полустонет-полукричит. Пах изнывает от желания — колено упирается в него и давит ощутимыми дорожками содрогающегося тела. Ëнджун крутит бедрами, жалобно молит Субина, но тот непреклонен — сверху вниз смотрит потемневшим взглядом, похотью заполняет глотку парня под ним всхлипами и стонами, когда проходится коленом сверху вниз и обратно. В руках пусть не целый мир, но для него умоляющий раскрасневшийся Ëнджун с оголенным плоским животом, прядями цвета лотоса, всклокоченными в порыве извиться дугой для бóльших ощущений, бархатцы, цепляющиеся за уши ласкающими вскриками — что-то нечто сродни целому миру. В его руках Ëнджун, цепкими пальцами впивающийся в плечи. Он костьми если нужно ляжет, чтобы парень больше не прогибался так ни перед кем, кроме него, в своей оставшейся жизни. Плоский живот становится площе. Пространство давно не новое, однако кончики пальцев ощущают кожу как впервые. Исследовать тело Ëнджуна не представляется скучным или надоедливым занятием. То, что скрывает одежда, принадлежит в данный момент только ему, Субину. И по застывшему лисьему взгляду, подернутому пеленой, возжелавшей всего без остатка, тонуть не составит труда. Тонут они вместе. Вгрызаются друг в друга, будто разделены были на сотни лет. Будто ночь была спокойная, мирная и приняла парней как сыновей. Ëнджун бархатом стелет уши Субина, побагровевшие от откровения на самых кончиках. Закидывает руки теперь уже на лопатки, чтобы притянуть Субина ближе к себе. Шея его молочная лебедем выглядит со стороны волчьего прищура. — Субин, — выдыхает изжитое в выкрашенные вишневым губы. — Су-бин. На грани реальности ли это, все равно. Субин подминает Ëнджуна сильнее, протягивает руки к ногам и, пропустив их под колени, закидывает на свои бедра. Сквозь одежду свою и Субина, Ëнджуна воротит наизнанку бугор точно камень. Твердый, или даже стальной, и до того терпим, что первое, о чем Субин думает — как сделать приятно партнеру. Под резинку штанов пробираются пальцы, сжимают Ëнджунов член пятерней и давят так, что с губ малиновых незамедлительно вырывается громкий хриплый стон в квартиру отца последнего. До пика не доводит, отчего Ëнджун беззлобно фырчит, но только лишь для заглушения звука падения вороха одежды, стелящегося на пол ковром. Он садится верхом, оголенный торс выцеловывает медленно, трепетно, нежно — у Субина закатываются глаза. Вдавливает себя до истомы вверх и вниз. Вверх и вниз. И непременно пасть на пол не может — талию его крепко держат с двух сторон, помогают седлать до покалывания на конечностях. До яркого заката на щеках обоих. И упаси разразиться грому видеть отцу Ëнджуна такое. Смена заканчивается в три дня, на часах же длинная стрелка близится к двадцати. И в эти двадцать минут третьего Ëнджун насаживается на член Субина до рези в животе, до сбитого давно уже дыхания, до припадающим к вискам и лбу прядям волос мертвой хваткой. Дико, резко, ошеломляюще. Так безумно и неистово, что кажется, будто тело его заглотит член целиком и больше низвергнет его из себя наружу никогда. Бьется птичкой, сбитой машиной, Ëнджун в руках потных Субина ровно пять минут. После чего целует жадно, словно путник пустыни испивает долгожданную воду. В душ они решили идти вместе, чтобы потрачено было меньше времени, но незамедлительно начался второй акт с причаленной к стене душевой кабины спиной Субина, с поддерживающими округлые ягодицы Ëнджуна руками, запрыгнувшего на парня. Он точно лиана обездвижил Субина. А ему кроме этого в данный момент ничего не нужно. Он позволяет прорасти похоти внутри себя могучим стволом крепкого дерева. Несгибаемого. Такого, что лампа душевой кабины троится, а жар ощущается как все двести градусов. И вовсе не от впрыскивающей облаком пар в матово-прозрачную кабинку горячей воды. Субин затылком откидывается на стену, открывая свою шею вампиру, припадающему к ней с жадностью Дракулы. Остервенело, рвано двигает навстречу тазом, и держит Ëнджуна так крепко на весу — боится, что тот расшибет себе голову, если вдруг упадет. Втрахивает в себя мокрого парня дико и несдержанно, а тот ему вторит не менее сильно. До полос на плечах, крика на губах. Умопомрачительные губы Ëнджуна везде — на шее, мочках ушей, прикрытых веках, кончике носа, лбу и груди. Запах клубники яркими бутонами распустился под струями воды, бегущих вниз по телам, переплетенным проволокой. Прогиб в спине как у балерины, крутящейся на сцене на пуантах. Ëнджун никогда не ходил ни на танцы, ни на гимнастику. Это не отнимает факта природной гибкости, позволяющей вытворять ему невообразимые дуги поясницей. А еще в интересующих его и Субина новых позах камасутры закидывать ноги на плечи партнера. Однако сегодня они не нуждаются в чем-то сверхъестественном, напротив. Это роднит их сильнее прежнего. — Лисенок, — выталкивает из безумно бьющейся грудной клетки Субин, держа навесу трепещущего кисточками рубашки на ветру Ëнджуна. — Во сколько заканчивается смена твоего отца? — У нас есть еще пара минут, — отвечает, с запалом вжимаясь губами в чужие-родные. Ему отвечают еще более несдержанно. Оставляют после себя пульсацию и бьющий по глазам мак. — А куда мы? — Ëнджун вновь наспех натягивает помятый кроп-топ, поднятый с пола. На выступающие косточками плечи ложатся лужи воды, стекающие с мокрых волос. Субин ладонью кольцом собирает их на затылке, внимательно смотрит на своего девятихвостого лиса. Не сдерживается, заключает родинку под нижним веком обручем губ. Как только рука возвращается на место, розы, поддетые свободой, вновь рассыпаются по взмокшим плечам шелковым платком. — В Чонджу Ханок. Без пяти три Ëнджун, держа Субинову руку в своей, выпархивает из родной клетки в место уединения с тем, с кем можно и в огонь, и в воду, с широкой улыбкой в тридцать два. На высокоскоростном поезде КТХ добираются парни до деревни Чонджу в два счета. Точнее за почти два часа. В эти почти два часа они слушают песни Ëнджуна. В основном играет к-поп группы, однако есть и рок. И если в начале списка один рок — то, что он добавлял, будучи учеником школы — в верхней части плейлиста это к-поп вперемешку с роком. Кто бы знал, как круто повернется его вкус на музыку. В один прекрасный момент Ëнджун вспоминает о том, что он, вообще-то, договаривался с Тэхеном встретиться сегодня на нейтральной территории. Провести вместе вечер, поговорить и узнать друг друга лучше. Встрепенувшись, он скидывает в порыве отчаяния Субинову макушку с плеча, примостившуюся получасами раннее. Сонными глазами Субин уставляется на Ëнджуна непонимающе. — Что за на хуй? — злится он. Спросонья все кажется агрессивно настроенным против него. — Ты можешь нормально сидеть? — Только он задремал и даже начал видеть сон, в котором они с Ëнджуном едут на море, как наваждение трескается и впивается в шею прострелом. — Прости, — тут же извиняется Ëнджун. Он закусывает губу, а когда он так делает, размышляет о чем-то важном, волнуется, либо же о чем-то собирается попросить, что будет, возможно, не очень приятно слышать. Субин два раза глубоко вдыхает и тут же выдыхает. Если Ëнджун вдруг решил пойти на попятную, ему нужно держать себя в руках. — Так что случилось? — спрашивает спокойно. — Я кое-что забыл кое-кому написать. — Кому? — Субин понижает голос до опасной тишины. — И что? — Тэхену. Субин, ты что, ревнуешь? — Вовсе нет, — безразлично отзывается он, а самого трясет и выкручивает наизнанку от надуманных связях. — Ты что, дурак? — прямо задает вопрос Ëнджун, которому ревность Субина уже как кость в горле. — Ты заебал, честное слово. Разве я когда-нибудь давал шанс усомниться в себе? Нет? Так какого хуя, блять, ты меня ревнуешь? Мне теперь общаться ни с кем нельзя? — Я просто не выспался. Просто ревностное чувство собственности у Субина на первом месте. — Ну да, как же, — раздраженно отвечает Ëнджун. На попытку Субина примириться, он скидывает его ладонь со своего плеча. — Когда ты уже научишься не ревновать меня к каждому столбу? Я люблю тебя, понятно?! — Я понимаю. Ëнджун, не сердись. — Отъебись, Субин, и дай мне написать Тэхену. — Что ты хочешь написать ему? Ëнджун бросает на Субина потяжелевший злобный взгляд. Скрипит зубами в буквальном смысле (у Субина уши в трубочку заворачиваются), но отвечает: — Что не смогу с ним никуда пойти! — Вы куда-то собирались? — Он спросил меня вчера, не хочу ли я пойти с ним прогуляться. Я сказал, что спрошу у тебя, но, как видишь, день был слишком насыщенным. — Не буду мешать. — Вот спасибо! — ворчит Ëнджун. Субину приятна мысль того, что он выбор пал в его пользу. Что, выбирая между ним и Тэхеном, Ëнджун все же делает выбор в пользу него. Потому он больше ничего своему парню не говорит. Возвращает наушник на место, а затем и пристраивает свою голову на плечо Ëнджуна. Ëнджун на это только тяжко вздыхает и, нервными от напряжения пальцами, пишет Тэхену сообщение со ста извинениями и со строками того, что он плохой и ужасный друг. На этот счет Тэхен, как ни странно, отвечает быстро. И говорит, чтобы Ëнджун не волновался, а напротив, хорошенько отдохнул, а встретиться они могу в любой другой ему удобный день. И никакой Ëнджун не ужасный, а очень даже прелестный друг. Условились они все же встретиться на выходных (потому что Тэхен теперь сильно занят, и вряд ли у него останутся силы проводить время на улице). И на этот раз Ëнджун сообщает об этом Субину сразу, а не затягивает с опозданиями. Субин согласно мычит в ответ, обвивает талию Ëнджуна рукой и снова начинает дремать. А Ëнджун вслед за ним роняет голову на грудь, и всю дорогу до Чонджу ему снится сон о том, что Субин любит какого-то Бомгю. Когда поезд пребывает, он крупно вздрагивает, подернутой ото сна дымкой глазами оглядывается по сторонам. Тормошит Субина за плечо и натыкается на такой же заспанный взгляд. Они смеются друг с друга, и когда покидают поезд, Ëнджун уже не помнит, что ему снилось. Чонджу Ханок — деревня, сохранившая традиционные устои. В деревне насчитывается 700-800 Ханоков — традиционных деревянных корейских домов, крыши которых украшают выступающие пики. Ëнджуна и Субина первым делом встречает аллея. Подвешенные по бокам от нее бумажные фонарики зажигаются поздним вечером, и аллея, окруженная светом, придает деревне некий шарм зимнего дыхания. Днем же они выглядят снежинками, повисшими в воздухе. С лица Ëнджуна не сходит улыбка. Он жмется боком к бедру Субина и ни на секунду не отпускает его ладонь. А после и вовсе обеими подхватывает руку пониже и выше локтя и прижимается к ней грудью. На этот счет на лице Субина лишь то и дело проскальзывает довольная улыбка. — Здесь красиво, — выдыхает Ëнджун. Традиционные дома всегда казались ему самыми красивыми, особенно, прославленные крыши. Ни одна из других стран, не относящая к азиатской культуре ни единым боком, не может похвастаться инфраструктурой такого стиля. Гордость пробирается внутрь и охватывает тело дрожью удовольствия. — Да, здесь и правда красиво. Ëнджун подскакивает на месте, быстро целует Субина в щеку. С Омокде видно всю деревню как на ладони. Черепичные крыши домов, усыпающие деревню поблекшими листьями. Они застелили ее ковром, сквозь который дорожкой бегут серебристые ручейки в разные стороны. А сквозь прорехи домов пробиваются зеленые деревья. Тишина, спокойствие рядом с человеком, что так важен в твоей жизни до посасывания под ложечкой. До выступающих кристаллами капель во вздернутых внешних уголках глаз. Вновь бок прижимается к боку, скрытому за черными джинсами. Субин обвивает одной рукой талию Ëнджуна ремнем, а тот незамедлительно роняет голову на его плечо. Они сидят так до тех пор, пока не становятся слышны голоса поднимающихся к павильону туристов. — Арендуем традиционную одежду? — спрашивает Ëнджун. С Субином они спустились с холма и теперь идут в сторону рынка Намбу. — Ëнджун... — Ну, пожалуйста. Умоляющий лисий взгляд сдавливает грудь в тиски. Разве он может возражать? — Хорошо. И Субин сдерживает обещание. На рынке они покупают еду только для того, чтобы съесть ее сразу. Таскаться с пакетами было бы неразумно, купят они еду вечером, перед тем, как поселятся в дом для ночевки. Только вот Субин о своих планах Ëнджуну ничего не говорит. Он смотрит на округлые запасливые щеки и не может не нарадоваться тому, что они решили устроить себе свидание. По итогу Ëнджун облачен в ханбок династии Чосон фиолетового цвета, полы которого волнами стелются по земле, на Субине же — жемчужно-розового перламутрового оттенка. Выглядел Субин, правда, изначально недовольным. Поджатые губы, скулы, выступающие на лице отчетливее обычного состояния, припущенные к ногам, скрытыми тканью ханбока, веки. Но после слов Ëнджуна о том, что выглядит он в традиционном костюме как настоящий житель династии Чосон, и что наверняка, живя в той эпохе, он был бы ученым, Субин припускает уверенность галопом бежать сквозь дебри кустарников. Как в школе щеки покрывает легкий жемчужный румянец. Прямо в цвет ханбока, надетого на него. — Тебе идет гораздо больше, — тем не менее отвечает. Сжимают пальцы между фалангов тонкие и длинные, пробравшиеся юрким скачком, пока он краснел от смущения. Потому что Ëнджуну действительно идут традиционные одежды куда больше, чем ему. Длинная ткань, скользящая за парнем по песку, разнится с повседневной короткой одеждой. Участки молочной кожи, которые видны всем, кому не лень, здесь же практически не видны. Только бледные руки до запястья, часть шеи и лицо. Лоб, уткнувшийся в плечо, стелет внутренности нежным шифоном. Обволакивает эго коконом. Радует тем, что Субин избрал на сегодня верное решение провести целый день наедине с Ëнджуном. — Спасибо. Волосы, собранные Ëнджуном в низкий узел, не дают покоя Субину всю узкую прямую дорожку между переулками деревни, по которой ступают их ноги в черных мягких башмаках, до тех пор, пока на доме с красной крышей старой эпохи он не читает надпись: "Магазин традиционных украшений". — Что? — удивленная хрипотца задевает ухо пятой струной гитары. Субин не собирается объясняться, лишь усердно и решительно тянет Ëнджуна за собой и выпускает худую ладошку лишь в момент пересечения порога магазина. У витрин, скрытых за стеклянной оградой, стоят несколько человек. А продавец, седовласый дедушка в темной одежде, рассказывает покупателю о каком-то украшении. О том, видимо, что держит в скрученных узлом пальцах. Широкие и не очень спины закрывают весь обзор. И, на самом-то деле, Субину и дела нет до какого-то там украшения, сделанного шестьсот двадцать лет назад. Плечи расталкивают возмущающихся людей, но те все же отступают и позволяют зацепиться взгляду за то, что рисовалось в голове. Субин не смотрит на застывшего у дверей Ëнджуна. Тому явно неловко стоять среди толпы, что то и дело толкает его. Люди пытаются протолкнуться наружу. Но упорство и верность, а еще вера грузом давят на плечи. Ноги превращаются в железо. Он не способен ступить без Субина ни шагу. Да и не хочет. Он находит то, что хотел сразу. Аметистовый цветок. Приходится вернуться в конец очереди. Мягкая улыбка касается лица, светлеющего всего на мгновение. Так, будто солнце озарило его и сразу скрылось за тучами. Но внутри Субин все еще чувствует правильность выбора. — Вот это, — показывает указательным пальцем старику, когда очередь, наконец, доходит до него. Облегченный выдох в участок шеи, неприкрытый хлопковой тканью сорочки под ханбоком, заставляет бугорки ожить. — Почему ты рванул так внезапно? — все еще не может вернуть спокойствие Ëнджун. — Оставил меня одного! — Лисенок, это тебе. Субин хватает Ëнджунову руку и под протестующий возглас раскрывает ладонь. И перед Ëнджуном предстаëт аметистовый цветок с такого же цвета нитями, свисающими по бокам. И ради этой невидимки Субин так резво бросился в сторону магазина? — Какой красивый, — выдыхает, но недоумение все еще пляшет в голосовых связках. — Но зачем? — Твои волосы, — слышны нотки взволнованности в тихом голосе. — И традиционный наряд... Не сочетаются. Нет, не так. Чего-то не достает. Вот я и подумал, — пытается сформулировать мысль Субин. Его прерывает смех. — Я понял, не продолжай. Поможешь? Субин кивает. Подрагивающими пальцами забирает невидимку и закалывает ее над чуть заостренным кончиком уха. Ëнджун резко вскрикивает, заставляя Субина отступить. Видел бы он свое выражение лица, смеялся бы сейчас вместе с ним. — Субин, — сквозь смех проговаривает Ëнджун. — Ты выглядишь так, будто кому-то отрезал конечности. — Тебе больно? — пропускает мимо ушей слова Ëнджуна Субин. — Я сделал тебе больно? — Нет, вырывал четверть волос. Да перестань, — вновь смеется Ëнджун. — Всего-то пару волосиков. Да и не больно мне, просто испугался. — Ëнджун! — Ну так что, мне идет? Его губ стремительно накрывает оттенок, забивающий ноздри запахом киви. И сначала глаза сильно расширяются от удивления, а затем прикрываются веками. Ëнджун отдает себя в поцелуе без остатка. Задыхается, но все еще продолжает целовать Субиновы губы, даже когда слышит неодобрительные возгласы со стороны. Прижимается грудью к груди сильнее. Стук собственного заглушает абсолютно все звуки вокруг. Ближе, сильнее, горячее. — Очень, — шепчет в приоткрытые клубничные губы, после чего вновь утягивает в поцелуй. Пропускает меж своих нижнюю, пальцами пересчитывает ребра. — Спасибо за такой подарок. — Это всего лишь заколка. — Я не про это, Субин. В последнее время ты был подавленным, и мне не оставалось ничего делать, как сидеть тихо рядом и пытаться привести тебя в чувства. Я знаю, как тебе сложно сейчас. Как бы я хотел, чтобы все было нормально. И даже так ты все равно решил провести день со мной. И хотя тебе сложно, ты все же хватаешь мою руку, а не отпускаешь ее. — Как я могу, когда ты ни на день меня не оставляешь? — Эй! — возмущается Ëнджун. — Я, вообще-то, ради тебя стараюсь. — Я знаю, лисенок, за это я тебя и люблю. И это я должен тебя благодарить за то, что не оставляешь меня и постоянно поддерживаешь. Я не перестаю думать о Хосоке ни на день. Постоянно представляю, как ему больно и холодно. И даже сейчас думаю, как было бы здорово, будь он сейчас дома. Как я бы рассказал ему о нашей с тобой поездке, а он слушал, раскрыв рот. И радовался бы за нас. Но... Хосока здесь нет. Я надеюсь, что он хотя бы жив. — Я уверен, он жив. — Это иллюзия, лисенок. — Но так ведь легче. — Спасибо, — Субин обнимает его так, что у него хрустят косточки. — Правда, спасибо тебе за все. И прости, что последнее время был постоянно несдержанным. Срывал злость и апатию на тебе. Кричал, обзывался, и вообще вел себя мерзко. Мне просто сложно все воспринимать как реальность. Это же и есть реальность, как в ней жить? — Ты сильный, Субин. И Хосок тоже. Вы еще встретитесь. — Я хотел бы переночевать здесь. — Я не против. Но твоя мать? — Мы уже взрослые люди. — Я дорожу тобой, Субин. И каждый день благодарю за то, что ты подошел ко мне тогда в институте. Помнишь, ты тогда мне сказал, что, возможно, это судьба? Так вот, я теперь верю в это. — Я тоже, — усмехается в ворот пурпурной ткани Субин. — Я тоже в это верю. Как верил тогда, так и верю сейчас. — Пойдем? — Идем. Они сцепляют руки в замок и идут дальше, смотреть на достопримечательности деревни. Судьба, да? Но ведь не всегда судьба вершится на небесах. Порой люди сами становятся источниками судьбы. Только вот знать об этом Ëнджуну не нужно. Его лисенок должен верить в чудо. Ведь он сотворен из него. И, как он и сказал, Хосок жив. Им нужно только в это верить, и тогда Хосок вернется к ним целым и невредимым. И если бы Субин только знал, что невредимым Хосок вернуться точно уже не сможет. Алый закат накрывает деревню прозрачной мантией, пока сбитое дыхание топит два оголенных провода в страсти. Пока от стояния на четвереньках болят колени, пока пальцы сжимают молочные бедра до хруста в костяшках, пока пол омывается каплями пота, стекающим по телам, пока два голоса срываются с жаркого стона на хрип, Хосок хочет умереть. Умереть и больше никогда не ожить. Не знать того, что произошло. Уснуть и видеть прекрасный сон, в котором он дома, рядом с Кимом, а затем встретиться в институте с Субином, а вечером розовый вихрь под звонкий его смех разделит их до следующего дня. Болезненные воспоминания — воспаленный участок серого вещества. Вот бы можно было вырезать его, словно опухоль. Но Хосок и есть опухоль. Он вся суть ее, все ее тело, все ее содержимое. Он ее представитель.