Whistle. Obey me

Так странно ощущать щемящее чувство в груди. Странно смотреть сожалеющим взглядом. Странно, потому что, будучи в отношениях пару лет назад, смотря на влажные раскрасневшиеся щеки и похожие на лепестки ромашки ресницы, он не ощущал ровным счетом ничего. Мускулы не дергались, как сейчас, и он не пытался удержать себя на месте. Не порывался заглянуть в бездонные, наполненные печалью глаза, не провести по каштановым волосам ладонью, и не успокоить, наконец. Он ни о чем не сожалел, только лишь о том, что они так и не смогли понять друг друга. Только в те дни, когда стала ясна их дальнейшая судьба, он на самую малую долю покушался на заветное чувство сожаления. Но лелея лишь собственные преграды, все так же старался пропускать мимо себя холодный мокрый поток со стороны. А эти бездонные глаза обвиняли лишь его. Он не хотел тогда тонуть в собственной изнеможенности и немощности изменить хоть что-то. Он не старался, потому что не хотел. Да и хотел ли он когда-нибудь по-настоящему построить теплый очаг, где можно было бы согреваться ночами? Скорее всего, просто поторопился. Да и она так и не смогла добиться от него внимания, сколько бы ни старалась. Он до сих пор помнит то чувство, ютящееся в те времена где-то глубоко внутри — влюбленность. Порой болезненная, но так заветно переливающаяся блестящими разноцветными впечатлениями. Коснешься их, они так и останутся на ладонях. И чтобы увидеть весь процесс преображения от маленьких и незаметных до массивных и крадущих все внимание, приходилось шаг за шагом осторожно продвигаться, чтобы не спугнуть. Это было похоже на охоту, где прекрасная лань, амбициозная в своих выражениях сохранить хрупкую жизнь, выходила испить воды лишь в те моменты, когда точно была уверена в своей безопасности. А он был тем самым львом. Наблюдающим с близкого расстояния, но затаившим дыхание, боясь напугать боязливое создание. Он чуял: это его добыча. Но кроме него были и другие львы. Она сбегала множество раз, лишь только увидев тень. Круглые напуганные глаза бегали в поисках ответов. Ему не были нужны вопросы, а ей — ответы. Потому что, завидев на горизонте отчаявшегося льва, не смогла пронестись мимо, пустив пыль в глаза. Попалась, пропала, растворилась. Она, такая хрупкая, но в то же время грациозная, с испугом, но в то же время решительностью в глазах утонула в нем. Тяжелым камнем опустилась на дно. Стала единым целым новым сплавом. Но и он тогда думал: это надолго. Когда довелось украсть первый поцелуй, будоражащий прилив окатил с головы до ног. Он почувствовал эйфорию. Взлетел к небесам, а может, упал к ядру земли. Покалывание на кончиках пальцев и комок внизу живота. Ее запах, распущенные волосы, влажные губы... Мог бы он и дальше наслаждаться ими, но влюбленность так и осталось влюбленностью. И вот уже год сменяет другой, а хрупкое создание с поломанным каркасом больше никак не впечатляет. Нет более комка в животе, нет тех распирающих во все стороны желаний. И собирать сломанный им же каркас нет сил. Использовал? Нет, это в корне не правда. Они ошиблись, обожглись. Только вот с ее стороны попытки собраться воедино были только для того, чтобы попытаться вернуть того мужа, каким он был в начале их короткого пути. Ему действительно было не все равно. До поры, до времени. Только когда эта пора прошла, осталась лишь зима, и больше никакой весны, и никаких красок. Стоит ли пытаться ужиться, когда руки опускаются, как только видишь сгорбленную спину? Им не было дано подарить друг другу что-то большее, чем влюбленность, кратковременную эйфорию и тянущимся прибитым к ногам тяжелым грузом разочарование. Она так и не родила ему ребенка, хоть и старалась так сильно, лишь бы связать с ним судьбу. Этот ребенок не был бы ему нужен. Был бы обузой, росшим без отца. Все ее попытки приковать его к себе изначально были провальными. Даже если бы все свершилось, точно так как она задумала, он бы не стал себя мучить ради "семьи". Он не из тех людей, что будут пытаться вновь склеить уже разбитую вазу. В конце концов, она все равно сломается. Сухарь, ледышка, холодный, черствый... Он знает, потому что таким и является. Все, что он может показать окружающим — злость, рассерженность, раздражение. Не он такой был, он таким стал. Люди могут воспользоваться твоими эмоциями, повернуть их в свое русло. Наученный горьким опытом, он предпочел стать таким, как его любила называть в последние месяцы их совместной жизни жена. Нося маску, он считывал и питался эмоциями других людей. Можно сказать, крал, потому что своих больше проявлять не мог. Он настолько сросся с этим желанием не показывать никаких внешних проявлений внутренних переживаний, что стал слышать колкие фразы от посторонних людей. Он вор, преступник, мошенник. Он вампир. Нет, он все тот же Чонгук, только лишь потерянный, неспособный найти юношескую личность. За ворохом пыли и осевших болезненных осколков пережитых воспоминаний, она не способна была стать маяком. А он, боясь до крови исцарапать руки, не мог удержать штурвал. Так и было, только с недавнего времени почему-то маяк стало видно, хоть тот и прячется за густым туманом. А он вроде и держит руль, но в то же время хочет все бросить. Опухшее красное лицо; как это может быть красивым? А для него красиво и какое-то родное. Глаза, заплывшие усталостью, припухшие веки и красный кончик носа. Волосы. Спутанные, торчащие во все стороны. Толстовка, с настолько длинными рукавами, что и ладоней не видно. И милые носочки с сердечками. И в груди что-то вновь щелкает, бьется, кричит. А он все стоит, рассматривая опущенные плечи. Болезненный, такой маленький, такой кричащий о том, чтобы его просто обняли. Просящий согреться. И где его маска теперь? Почему он уверен, что на лице все написано, что даже Тэхен, такой порой глупый, способен прочесть его, как строки стихотворения, которые будут понятны и ему? И что это за чувство такое? Жалость? Может, сожаление? Он болен, по крайней мере, выглядит именно так. И Чонгуку говорить не нужно — он знает, что офицер себя плохо чувствует. Да и он сам себя так теперь чувствует. Он так злился, когда Тэхен не брал трубку, а теперь со всех сил держит себя в руках, лишь бы не прижать, не вдохнуть сладковатый запах. Не пригладить торчащие в разные стороны сухие зеленые кончики. Что сказать ему? Зачем он вообще так сильно хотел увидеться с ним? Чтобы убедиться, что с Тэхеном все в порядке? Чтобы убедиться, что это действительно была ошибка? Только вот чья: его или Тэхена? Он не хотел заводить детей, это правда. От нее не хотел. Но когда появился Тэхен, он множество раз представлял их совместные вечера. Вот они смотрят фильм, смеются, пьют чай, играют в приставку. Ему стало интересно: а как это — иметь детей? Смог бы Тэхен заменить ребенка, которого у него не будет? Смог бы он изменить его жизнь? Почему Чонгуку так сильно захотелось иметь что-то общее с ним? Почему хотелось подарить то недостающее тепло офицеру? И не убеждайте в обратном, Тэхену действительно нужна забота и поддержка. И Чонгук готов был их дать. Но вчерашний вечер... А что изменилось? Почему так болит, колет? Почему эти порывы прижать поникшего Тэхена дается все труднее удержать при себе? Готов ли он стать для него только отцом? Неужели эти пятна, которые так красиво блестят и переливаются, не означают что-то другое? Тогда кто даст ответ, почему все произошло именно так? Зачем Тэхен разрушил желание помогать ему, заменив на совсем иное? Почему теперь ему так жизненно необходимо стать не отцом, а кем-то другим? И как у них вообще это называется? Боже, у него сейчас просто взорвется голова от своих же удручающих мыслей. Вроде взрослый, а хуже младенцев. Столько прожил, но так ничего и не понял. — Эм, я пройду? — Чонгук так и стоит на пороге. Смотрит на растерявшегося Тэхена, мнущегося напротив него. — Д-да, конечно, — он поспешно отходит, пропуская гостя. В доме ничего не изменилось. Вот на журнальном столике стоит та самая лампочка, а на диване, что удивительно, тот самый плед, о существовании которого даже сам Тэхен не знал. Как он прятал вчера лицо в нем. И как сорвался на бег, когда он собирался уйти... Стоп, только не это. Что за ностальгия, это же было только вчера. — Ты правда себя чувствуешь так плохо? — Уж лучше, — приглушенный голос. — Я завтра выйду, не беспокойтесь. — Тэхен... — Чонгук прикусывает язык. Он ведь пришел совсем за другим. Тэхен все еще не смотрит на него. Рассматривает пол, столик, диван, да что угодно, только на него не смотрит. — Я пришел поговорить про вчера. — А, — восклицает, стукнув кулаком по ладони. Чонгуку хочется вскрикнуть: "Эврика!". — Вчера. Да... Я не помню почти ничего. Что-то так плохо было, голова закружилось. Я что-то вчера сделал? Я только помню, как падал, а потом ничего. У меня все-таки был жар. Доктор из вас никакой. — А... — запинается Чонгук. Вот как, он не помнит. А вот его губы до сих пор горят. — Да-да, ты упал, а потом я тебе перенес на диван. — Точно-точно, — кивает головой Тэхен. — Я там и проснулся. На самом деле, далеко не там. Но Чонгук же так отчаянно пытается забыть вчерашний поцелуй, разве Тэхен способен настаивать на своем? Сколько он сидел перед дверью, ожидая, что она откроется? Было так сложно собраться, подняться наконец-таки на эти никчемные ноги. Было сложно не прокручивать в голове тот момент, когда Чонгук разомкнул пахнущие зеленым чаем с бергамотом губы. Тэхен плакал. Всю ночь и весь этот день он просто тупо плакал. Не мог успокоиться, все время смотрел на дверь, а потом касался пальцами губ. Если бы у него была возможность, он бы вновь поцеловал. Пусть сейчас сложно собраться в прежнего Тэхена, но тот короткий поцелуй навсегда останется чувством мимолетного счастья. Он не может так просто выкинуть его из своей жизни. И пусть Чонгук сожалеет, Тэхен сожалеть не будет. Боль пройдет, нужно лишь подождать. Вот как. Он там и проснулся? Действительно до такой степени был жар, что напрочь не помнит, как он оставил его? Еще и улыбается. И Чонгук улыбнется, он ведь любит носить маску скупого на эмоции. Раз это была ошибка, пусть будет так. И пусть все еще пятна блестят на руках, а маяк все отчетливее рисует путь, Чонгук улыбнется, согласится со всем. — Скажите, я что-то значу для вас? Вопрос застает врасплох. Чонгук просто не знает, как ответить. Ты мне, кажется, нравишься? Так что ли? И чего Тэхен хочет добиться этим вопросом? Он буквально только что натянул на себя поганую улыбку, скрывающую внутреннюю бурю, а Тэхен вновь срывает, будто издевается за то, что он вчера позволил себя секундную слабость. И только сейчас понимает, что эта секундная слабость была необходима, чтобы изменить его, вернуть прежнего, способного видеть ту самую влюбленность. Ну хорошо, он скажет, что давно уже собирался. Пусть будет по Тэхенову. Раз он так хочет знать, почему Чонгук столько раз звонил, писал, а сейчас примчался сюда, как взбалмошный, лишь бы увидеть Тэхена, разобраться со всем. Пусть знает, раз ему это так необходимо. Чонгук просто скроет саму суть, но это не значит, что он лжет. — Тэхен... — Чонгук закусывает нижнюю губу. — Ты мне как сын. Какого черта? Просто, что? Почему? Как? Когда? Тэхен бы никогда такого подумать не мог. Высказанная мысль перекрывает доступ к кислороду. Становится параличом. Мышцы лица дергаются, лишь усилием воли тянутся уголки губ, норовящие сорваться вниз. Тэхен не думает о том, как расползается оборванными краями утихшая внезапным ударом вера, как колет и ноет внутри, чтобы не расклеиться прямо перед Чонгуком. Все рисует подобие улыбки, только бы удержать подступившие всхлипы. Достаточно просто взглянуть на Чонгука, чтобы понять: он не лжет. Глядит своими очаровательными оленьими глазами, такой простой и такой далекий. А Тэхен, вот он, здесь стоит, тянет удавку на шее совсем как вечером. Второй раз он оплошал, второй раз сам себя загнал в угол. Что бы он ни делал, получает в ответ совсем не то, что хочет. Наверное, это правильно. Тэхен не должен был смотреть на Чонгука как на того, кто сможет навести порядок и покой внутри. С самого начала тяга к нему была ошибкой. И теперь Тэхен сдается. Лучше уж быть сыном, но рядом, чем совсем никак. В голове все еще не укладывается это слово. Тэхен просто потерял понятие его. Он переспрашивает, чтобы загнать себе в глотку Катану. — Сын? — он улыбается своей квадратной улыбкой. — Здорово, я именно такого отца и представлял. Правда, у меня никогда его не было... Но вы мне и правда напоминаете отца. — О-оу, — выдыхает Чонгук. Болезненные спазмы сводят сердце. Так и хочется постучать по груди, стереть эту квадратную улыбку с лица. Ему весело? А вот Чонгуку не очень. Жжется. Губы так жгутся. Будто это был не поцелуй, а перец чили. — Я рад, тогда так и будем считать? — все же вытягивает из себя. — Да, — Тэхен задорно улыбается. — Купите мне мороженое завтра? — Конечно, для тебя что угодно, — треплет его по волосам Чонгук, не обращая внимания на спазмы в груди. Квадратная улыбка впечатывается, словно клеймо. Чонгук и раньше видел, но так мало, теперь же она совсем иная. Клейменный квадратной улыбкой — Чонгук теперь таков. Его личная стигма, напоминающая о собственных ошибках. Они пьют чай, будто так и нужно. Тэхен уже не выглядит так болезненно, но все еще какой-то грустный, хоть и улыбается. Чонгук заметить что-то в его поведении просто не может, потому что видеть это — свыше сил. Он сам-то еле держится, мастерит новую маску, пришивая прямо к содранной. Какой тут смотреть на Тэхена, когда нужно побыть наедине. Переварить все, что между ними произошло и все, что осталось глубоко внутри. И пусть кажется все это неправильным, Чонгук станет для него отцом. Хотел ведь. Так сильно хотел... Так вот, бери, почему сейчас не рад? Чего еще ты желаешь? Нет, Чонгук, так не бывает, и ты это прекрасно знаешь. Тэхен не должен стать таким же поломанным каркасом, который ты наблюдал несколько лет назад. Пусть уж лучше будет кем-то родным. — Завтра я пойду в тридцать девятый участок, — сообщает Чонгук, надевая обувь. — Я с вами, — тут же прилетает ответ. — Уверен? Сможешь завтра выйти? И зачем так беспокоиться? Вот-вот нахлынет потоп, Тэхен сдержать его будет не в силах. Сколько прошло? И сколько ему еще глупо улыбаться? А можно просто завернуться в плед и пореветь? Ну, пожалуйста. Это ведь малая часть. Не смотри. Не заботься. Не нужно. — Да, конечно. Я выйду. — Хорошо, тогда завтра увидимся. Будь готов к встрече с офицером Чхве, — смеется. Какой же прекрасный у него смех. Пусть не останавливается. — Да божечки-кошечки, эта заноза в заднице, — закатывает глаза Тэхен. — Самый умный, ага. — Тэхен! — прикрикивает Чонгук. — Не ругайся. — Окей, папаша! — Мелкий засранец, — он треплет зеленые пряди. — До завтра. А Тэхен так и стоит, уставившись на закрытую дверь. Можно больше не улыбаться. Спасибо. Тяжело выдохнув, спускается по стенке вниз. Оказывается, ноги так сильно трясутся, а он этого даже не заметил. Стоило ли ему соглашаться на такую дерьмовую участь? И как теперь он будет себя вести, если Чонгук все время теперь будет рядом? Нет, Тэхен действительно счастлив. У него никогда отца не было. С малых лет его растила мать. Одна тянула и себя, и ребенка. Про отца не заикалась, да и ему самому не шибко интересно было, почему тот их бросил. Не один он рос в такой семье. Ему довелось побывать в интернате, потому что денег абсолютно не хватало. Матери приходилось работать на двух, а порой и на трех работах. Без образования она могла лишь мыть полы, посуду, работать официанткой, дворником. Кем угодно, только не той, кто будет сидеть в тепле, стуча пальцами по клавишам. Она все для него сделала, пусть и времени на ребенка почти не хватало. Но именно она набрала сумму, на которую Тэхен смог отучиться. Именно она стала той, из-за которой он решил связать свою жизнь с законом. В детстве было сложно. Особенно, когда он не видел маму несколькими днями. Порой мысли закрадывались: а может, отец появится? Может, он изменился, решил навестить сына, в конце концов узнать, что это за сын такой. Но, видимо, у него были свои планы. Чем осознаннее Тэхен смотрел на учащихся, которые уезжали с обоими родителями, тем сильнее ему хотелось иметь такую же семью. Но, с другой стороны, мать так сильно старается ради него, а он думает об отце, которого никогда не видел. Не будет ли это считаться предательством с его стороны? Не покушается ли он на нечто большее, чем ему дозволено иметь? Она может с легкостью принять его заинтересованность в другом родителе, но он точно знает: ей будет больно. Она не заикалась, всегда была так добра, поэтому спрашивать об отце было бы сродни пустить пулю промеж глаз. Так Тэхен решил, и именно поэтому запретил себе какие-либо мысли об отце. Уже в десять лет он заметил в себе отклонения, если это так назвать можно. Его заинтересовал мальчик; все звали его Майком. Одноклассники любили придумывать себе иностранные имена. Считали это забавным. А Тэхену нравилось собственное имя. Это стало неким преткновением. Они не хотели пускать его в свой круг, потому что, как они утверждали, он хочет выделиться, быть не таким как все. Но это было такое пустое заблуждение, что разубеждать их Тэхен даже и не пытался. Он просто любил свое имя, потому что его так назвала мама. Нежно любимая им мама. Ласковая, добрая и такая заботливая. Он почти что не видит ее, но все равно любит. Именно в тот год все пошло наперекосяк. Если раньше с ним общался хоть кто-то, то теперь не общался никто. Они видели, как он смотрел на Майка. Замечали странные вздохи и надписи в тетради. Слух разнесся быстро. В добавок к тому, что Майк и его шайка оставили его с распустившимися на персиковой коже синяками и вопиюще кричащими о мелочности поступка кровоподтеками на крыше, в порванной рубашке и разбросанными по асфальту школьными принадлежностями, с Тэхеном перестали общаться даже те его "друзья". Никто и не пытался понять неразговорчивого мальчика, а принимать просто не хотели. Конечно, Тэхен не рассказал ничего своей матери, ей нельзя волноваться, она и так устает и вечно болеет. Он стал более замкнут, контролировал себя и теперь всегда смотрел в пол. Тэхен вырос, а привычка сторониться других так и осталась. Только теперь вместо того, чтобы прятаться, стал во всей красе показывать свою точку зрения. Он делал это намеренно, чтобы остальные даже не пытались с ним подружиться. Чтобы они не смогли больше обидеть его или как-то задеть. И он был горд, потому что переступил через собственные страхи. Да, получал он за это неоднократно, но кого это волнует, если гордость распирает изнутри? Когда было плохо так сильно, что невмоготу даже было просто посмотреть фильм, он слушал голос матери. А потом не стало и ее, и Тэхен остался совсем один. Не такой как все. Непринятый обществом, сформировавшим свои законы и негласные правила. И если спросите Тэхена сейчас, что он чувствует, услышите в ответ: "Облегчение". Потому что он нужен Чонгуку. Пусть и не как любовник, а то и вовсе любимый человек, зато как кто-то родной. Тэхен не знает, как жил Чонгук, он никогда не спрашивал, да и навряд ли посветит ему лекцию о собственной жизни. Все это не так уж и важно, потому что вновь появился человек, оберегающий и защищающий его. Пусть сейчас он задыхается, размазывает соленые дорожки по щекам, он счастлив. Действительно счастлив. *** Победное восклицание пробирается в тихую комнату. Отрекошетив от стен, упирается в сознание сигналом. Он смог. Он сделал. Ударил Юнги. Не испугался. Теперь путь открыт, и он, наконец, станет свободен. Не будет больше пялиться на голые стены, не будет спать на вонючем матрасе. Он увидит своего парня и друга. Он окажется дома, а не здесь. Как бы Хосок ни желал убежать, ступор заковывает в кандалы, удерживая на месте. Это шок или адреналин так сильно ударил по телу. Он видит, что эффект неожиданности сработал отлично. Путь открыт, но почему-то так далек. Спустя несколько секунд, Хосок, придя в себя, не обращая внимания на хриплый стон, как может перепрыгивает через Юнги. Ноги до того слабые — почти не держат, и все же он делает шаг навстречу свободе. Улыбается измученной улыбкой и все еще не верит, что у него получилось. Но как только уверенность и осознание накрывают теплой негой, реальность бьет наотмашь. Дает такую сильную пощечину, что становится сложно дышать. Лодыжка так сильно болит. У Юнги что, руки стальные? Хосок со всей силы ударяется подбородком об пол, прокусывает язык. И теперь уже стонет он, пытаясь выбраться из стального захвата, а не Юнги, который пришел в себя слишком быстро. Неужели все так и кончится? Он даже не успел переступить порог обеими ногами. Хочется выть от обиды, плакать от боли. Хосок теряется, не находит в себе что-то, что способно было бы поставить на ноги. Юнги уже сидит сверху, сплевывает кровь на пол. И смотрит таким диким взглядом, что тело покрывает липкий пот страха. Что же он натворил? Вывел Юнги из себя. Но дальше остается только следовать запланированным действиям. Если отступит сейчас, больше такого шанса может и не выпасть на его радость. Нельзя. Сглотнув вязкую слюну, Хосок бьет Призрака по груди и даже не удивляется, когда тот не сдвигается ни на миллиметр. Даже на маленький миллиметр не сдвинулся. Рехнуться можно. Ему смешно, когда внутри ужас и страх слились в одну темную гамму. Он не может контролировать внутренние порывы, заставляющие тело содрогаться. Хосок смеется еще громче, сильнее, на всю катушку, только бы не заплакать перед ним. Он такой слабый. Лучше бы занимался боксом, вместо того, чтобы зависать в библиотеке. И что дала ему библиотека? Что дали ему многочисленные статьи? Разве они способны посодействовать в данной ситуации? Какой от них прок? Почему? Почему вместо того, чтобы хотя бы немного заняться физической силой, он пытался улучшить навыки в рэпе? — У меня нет шанса, да? — вздыхает. Длинная челка прикрывает лицо. Серебристый свет поблек. Спрятался, боясь проявить свою первозданную красоту. Юнги видит только подобие грустной улыбки. Только край левого уголка подвис. Грустно Хосоку? Неприятно? Обидно? Непонятно откуда прибежавшая жалость тоненьким голоском поет на ухо песню. Только если Юнги и дальше будет слушать, никогда не выполнит данное ему обещание. Он смотрит на грустного, одинокого, потерянного и потерявшего свой путь парня. И в груди что-то ноет. Снова он видит его. Прекрасно ведь знает: это не может быть правдой. Они такие разные, но так похожи. Кулаки сами собой сжимаются, Юнги дает им волю. Первый удар приходится прямо в правую скулу. Хосок охает. Раскрывает в удивлении глаза так широко. Целый спектр эмоций проносится так быстро. Маленькая вселенная покрывается безобразными, изогнутыми, скрюченными ветвями засохшего дерева узорами. Юнги цепляется за каждую, рвет собственными руками, делая раны все шире и шире. Эти серые глаза так молят. Откуда ему взять в себе силы, чтобы отвести от них взгляд? Избавиться от наваждения? Он чувствует, как кулак замирает в нескольких сантиметрах от Хосокового лица. Не двигается дальше. Взгляд пожирает, наматывает нити на руки и отводит назад. Юнги так и сидит, зло смотря на парня, так похожего на маленького мальчика. Прямо сейчас так похож на маленького мальчика, который страшится всего неизведанного. Запуганный маленький зверек. — Да, — улыбается Юнги. Хосок судорожно вздыхает, кричит как индеец боевой клич. Лезвие карманного ножика запечатлевается на сетчатке. Юнги всегда носит этот нож с собой, Хосок видел неоднократно. Сколько раз он, сидя на стуле, играл с ним. И сколько раз Хосок завороженно смотрел на него. Сколько раз ощущал тяжесть металла, когда представлял, как выдернет этот нож. И сейчас он манит, блестит так ярко, зовет. Хосок тянет руку, сдавливает чужую кисть настолько сильно, насколько вообще позволяют собственные силы. Металл звякает, соприкасаясь с полом. Шансы обеих сторон стали равны. И вот тогда начинается борьба. Для Хосока это впервые, а вот для Юнги нет. Он опытнее и проворнее. А еще он любит издеваться. Именно поэтому позволяет дотянуться до ножа и даже взять в руки. Глаза, светящиеся радостью и отголоском победы. Слишком рано, но пусть порадуется, это ведь весело. Так весело вырывать чужую надежду. Обрывать крылья победе. Так радостно и так возбуждает. — И что? — приподнимает бровь, когда Хосок замахивается. — Твою мать, — шипит. Теперь Юнги улыбается, сдавливая Хосоковы конечности. А тот такой упрямый, продолжает держать рукоятку ножа в ладони. Ребра упираются, а он, сжав зубы, продолжает удерживать нож. Нельзя его отдать Юнги. — Ну давай же, будь паинькой, — выдыхает в самые губы, несколько раз ударив сжатый кулак по цементу. Хосок кричит, прижимая больную руку к груди. Забывает про нож и про то, что теперь он вновь безоружен. Мечется по полу, пачкая светлые волосы в пыли. Солнце заходит за горизонт. Извалявшиеся в грязи лучи меркнут. — Не думал, что ты такой бойкий. Это подстегивает. Питает силами. Резко приняв сидячее положение, Хосок бьется лбом о лоб Призрака. Не рассчитывает. Голова кружится, зато Юнги, опешивший от такого выпада, теряет нож. Быстро, четко, не раздумывая. Нож снова в его руках. — Тварь, — рычит Юнги, следя взглядом за лезвием, рассекающим воздух. Они теперь оба на ногах. Словно дикие звери, пожирают друг друга взглядом. Один из них охотник, а другой — добыча. Только теперь Хосок не намерен быть пугливой добычей. Он тоже теперь охотник, и жертва его — Юнги. Призрак приближается. Медленно, так осторожно. У Хосока поджилки трясутся и сосет под ложечкой. Дрожащая рука бесконтрольно размахивает в воздухе. Юнги все ближе, совсем не боится. Наоборот, скалится, пожирая огнем в глазах. — Не подходи! — пронзительный визг. Он даже не умеет обращаться с оружием. Размахивает ножом в воздухе, словно мельница лопастями. Как дикая кошка защищает своих детенышей, так же и он защищает себя. Они кружат в медленном вальсе, осторожно переступая с ноги на ногу. Следят за каждым движением оппонента. Все вокруг исчезает, остаются только они и дальнейший исход. Юнги наступает первым, заставляя размахивать рукой еще сильнее. — Глупец, — шепот вызывает мурашки. — Ты не сделаешь ничего. Хосок молчит в ответ. Впитывает каждое движение. С каждым приближением к нему Юнги, вытягивает руку вперед сильнее. Вовсе не обращает внимание на дергающийся из стороны в сторону нож. Конечно, он будет волноваться, и это вполне нормальное явление. К тому же, именно сейчас решается дальнейший исход. Трясущаяся рука весьма отвлекает, нервирует и заставляет покрепче ухватиться за рукоятку. Ну и что? Пока оружие в его руках, у него больше шансов, чем у Юнги. Именно так думает Хосок. А Юнги думает, что парень слишком наивен. Поэтому делает резкий выпад вперед, оказываясь под вооруженной рукой. Он слышит свист и даже чувствует то, как лезвие разрезает мягкий хрящ. Так, просто царапина, и то из-за того, что Хосок бесконтрольно размахивает рукой. Всего лишь случайность. Юнги на это все равно. Он толкает Хосока в грудь, снова седлает его, сжимая кисть до побеления костяшек. Ровный ряд белых зубов прокусывает мягкую кожу на запястье. Юнги воет, но чужую руку не выпускает. Хорошенько бьет лбом по и так уже раненному подбородку. Несколько раз проходится чужим кулаком по шершавому полу. — Хороший мальчик, — хвалит глубоким тихим голосом. Такое скорченное лицо. Так старается сдержать подступившие слезы. Волосы, уподобленные грязным одуванчикам, облаком рисуют проигрыш над головой. Грязный, уставший, без надежды на хорошее будущее. Прижимает ушибленную руку к груди, бормочет что-то себе под нос. Больно? Несправедливо? Без шансов? Безнадежно? Так и должно быть. О, Хосок, так и должно быть. Неужели ты думал победить? Неужели считал себя лучше и проворнее? Милый, такой прекрасный в безобразной позе. Возбуждает. Вид потрепанного, истерзанного, замученного, раненного Хосока так возбуждает. Юнги закатывает глаза в наслаждении, проходится языком по ровному ряду зубов. Красивый. Уничтоженный собственными действиями стал таким красивым. Прямо как ртуть, вытягивающая спрятанные в грязи частички золота. Отравляет, но в то же время воссоздает нечто поистине ценное. — Милый Хосок, — худыми пальцами откидывает мокрую челку с лица. — Ты хорошо постарался, — улыбается излюбленным дьявольским оскалом. — Но, как видишь, снова в проигрыше. Ты знаешь, мне даже тебя жаль, хотя такого не должно быть. Ты так прекрасен, когда после проигрыша не думаешь больше ни о чем, кроме него. Мой милый Хосок, почаще смотри на меня таким взглядом. Холодное лезвие рисует какие-то узоры на шее. Спускается ниже, едва заметно соприкасаясь с открытыми участками кожи. Хосок нервно сглатывает, когда Юнги замирает. Не успевает подумать: "Что, черт возьми, он собирается делать?", как острая боль вонзается пониже плеча. Остервенело вгрызается маленькими зубьями, разрывая кожу. Холодно и горячо одновременно. Зрачки как блюдца — заполняют всю область радужки. Они больше похожи на колодец. Темный, где не осталось даже воды. Трясина, грязь. Засасывает, терзает, бьет, душит, заполняет разум, отключает остальные чувства. Сплошная линия вместо пурпурных волн на побледневшем лице. Через сжатые губы вырывается громкое мычание, а перед закрытыми веками пляшут разноцветные пятна. Он впервые знакомится с такой сильной болью лицом к лицу. Бьется лбом об цемент, сжимая губы сильнее. Непонятно, из-за какой именно области вкус собственной крови ярко ощущается во рту. То ли это рана разрослась настолько стремительно, сумев стать такой обширной, то ли губы не смогли удержать себя от причинения вреда. Да уже и все равно как именно, потому что металлический запах забивает ноздри, вытесняя даже надоедливый запах плесени. Мысли о силе воле в данном случае не помогают никак. Плевать. Просто плевать. Он все же не может, кричит так дико и отчаянно, что уши пронзает неприятный писк. Теплая кровь тоненькой струйкой скатывается в район груди. Его же кровь. Собственная. Пахнет железом и цвета рубина. От этого становится только хуже. Ладонь не очень-то помогает — боль не уходит, да и не очень приятно смотреть как она становится алой. Юнги выдернул нож сразу же, а такое ощущение, что металл все еще разрывает мягкие ткани. Будто веретено, наматывает на себя сухожилия. Юнги, вытерев острие о штаны, мигом прячет испачканный нож в карман и смотрит на чужую агонию. Смотрит на то, как его же футболку украшают алые бутоны. Красиво. Прекрасно. Изумительно. Просто и-д-е-а-л-ь-н-о. Его мучения будоражат. Пускают табун мурашек, пробирающихся до самых кончиков пальцев. Он не намерен был ранить, но Хосок, наивный глупец, сам себя загнал в угол. Неужели он и правда решился на такой отчаянный поступок, даже не подумав о последствиях? Юнги ухмыляется, потому что даже в такой ситуации Хосок не был способен изменить ход событий. Юнги признается: такого от этого плаксивого мальчишки он не ожидал. Та ярость в глазах, с которой он до последнего боролся, восхищает. Это действительно восхищает. От такого человека ровным счетом не ждешь ничего, кроме мольбы и нытья, но Хосок смог удивить. Именно поэтому Юнги немножечко смилостивится. Теперь следить за борьбой стало в разы интереснее. На что еще способен Хосок? Что он скрывает? Что еще прячет внутри? Забавно. Юнги облизывается, будто стал таким оголодалым, а ему принесли огромный кусок жирного мясо. И вот он сидит с ножом в руках и не знает, какую именно часть ему отрезать. С чего начать дегустацию. Его темные глаза всегда такие. Бездонной пропастью окажутся, если смотреть чуть дольше. И сколько раз Хосок зависал, сколько раз падал. Ужасно плохо тонуть в темном пространстве, ему страшно, но отчего-то отвести взгляд он не может. Сколько раз он совершал эту ошибку. А видя этот нездоровый огонек, постоянно съеживается. Сейчас же, пусть и стало еще страшнее, злость разрастается злокачественной опухолью. Хосок неосознанно подпитывает ее, а она растет все сильнее и сильнее. Стереть бы эту ухмылку с лица. "Псих, ненавижу, чтоб ты сдох", — проносится в голове. Хосок находит в себе силы передать через взгляд всю боль, несправедливость, ничтожность поступка воплощению его персонального зла. А в ответ не видит ничего. Абсолютно. Пустое и, как всегда, безэмоциональное выражение на лице. Только взгляд говорит: "Видишь, что может случиться, если следовать своим правилам. Ты хочешь, чтобы было еще хуже? Я могу это запросто устроить. Своими поступками ты только еще быстрее окажешься у пропасти. Ты заслужил. Давай же, попробуй выкинуть еще что-нибудь". Отчасти, хоть и не хочется признавать, но Призрак прав. Этого стоило ожидать после того, что Хосок учудил. Он ведь не думал, что пройдет все гладко и безнаказанно? Нет, конечно, он знал, но о таком исходе не мог и предположить. Испарина покрывает лоб. Взбухшие на шее вены напоминают уродливые корни. Хосок отворачивается, вновь прикрывая глаза. Сейчас видеть лицо Юнги нет никакого желания. На данный момент он желает, лишь чтобы пульсирующая боль перестала грызть область плеча. Спрятала, наконец, свои зубки, и не причиняла больше столько страданий. Все было предрешено с самого начала. Хосок бы мог изменить участь, если бы не потянулся за холодным оружием. Если бы позволил Юнги управлять игрой, а не встревать в самой середине, меняя правила на новые. На те, в которых у него есть хоть какой-то шанс. Пусть ничтожный, до смешного маленький, но был. Вот только даже им он не смог воспользоваться. Теперь корчится на полу. Тошнит от этого всего. От собственной немощности, беспомощности. От собственной слабости хочется выть. Душить, кромсать, собственными ногтями скрести пол, пока от них не останется ничего. Его бесит Юнги, с победной усмешкой смотрящий сверху-вниз. Но больше всего бесит он сам. Бесит собственная мягкость. Юнги наклоняется ближе и видит, как два серых омута смотрят с неприкрытым страхом. Нравится ли Юнги, когда его боятся? Честно говоря, он никогда не задумывался об этом. Ему и не нужно, чтобы его боялись. Единственное, что его интересует, — чтобы тот, кто должен быть наказан, стал таковым. Потому что жить тысячу девяносто пять дней, думая об этом, просто надоедает. И просто хочется отдохнуть, позволить себе, не расслабляющемуся на протяжении всего этого времени, снять напряжение и усталость. Он надеется на благоразумие парня. Но, конечно, никто так просто не позволит издеваться над собой. Хосок напрягается. От каждого движения Юнги все сильнее и сильнее. Он просто не может не следить за его движениями. Непонятно, что еще он выкинет. — У меня идет кровь! — Взвизгивает Хосок, уставившись на расползающееся алое пятно, когда Юнги хватается за плечо. Быть может, это хоть как-то остановит. А сам в то же время, не заметив, начинает жалеть себя. — У меня кровь, — скулит, как загнанный зверек. Таким крошечным и неопытным. Он пытался взглянуть на мир, всего на долю секунды подумав стать разъяренным питбулем, но какой он питбуль, маленький шпиц, поджавший хвост. Опрометчивый поступок теперь ноет, болит и сочится кровью. Вот вам результат, — получите, распишитесь. Не то, чего вы ожидали? Ну что ж, пожинайте плоды сами, с нас взятки гладки. — Не бойся, не умрешь. — Шлепки по щеке. Неприятно. Но еще больше — обидно. Обида, застилающая глаза дымкой прозрачных слез. Хлюпает носом, только бы не показать свою слабость. Но от Призрака ничего не скроешь, у него вместо глаз рентген. — Дай, я только посмотрю, — раздраженно рвет футболку, когда Хосок в очередной раз вскрикивает. — Хватит орать, заебал уже. Хочешь свалиться от заражения крови? — Н-нет, — мотает головой, громко шмыгая носом. — Ну тогда молчи. Юнги тщательно осматривает рану. Н-да, глубже, чем он предполагал. Хоть зашивать не нужно, меньше геморроя. Все к лучшему: некоторое время двигать рукой парню будет ой как неприятно. Хоть успокоится, подумает о жизни или о чем он там думать любит. Хосок же не думает, а только и делает, что плачет, как он мог забыть. Юнги разрывает край футболки, мастерит из нее тряпку, которая сможет успокоить кровь. — На, подержи пока, — встает на ноги, положив тряпку на плечо. — Куда ты? — еле шевелит губами парень. — За аптечкой, — закатывает глаза. Где именно находится помещение, в котором живет Хосок, он понять не может. Юнги слишком быстро возвращается. Но думать сейчас об этом нет никаких сил. Обработав рану перекисью водорода, Юнги удовлетворенный своей "профессиональной" работой, достает мазь и бинт. — А это еще что? — испуганно смотрит на тюбик Хосок. — Да антибиотик это. Или думаешь, я собираюсь тебя здесь прикончить? Ты мне живым нужен. — А напоследок, перевязав рану бинтом и убедившись в отсутствии кровотечения, добавляет: — Даже не надейся на обезболивающее, сам справишься. Он уже собирается уходить, но видит, что Хосоку встать сложно. "Да что ж с тобой делать", — думает, подняв его на руки. Только уложив в постель и переодев безмолвное подобие человека в чистую одежду, покидает каморку. *** Всю дорогу до дома щеку стягивало. Неприятное чувство. Юнги даже передернуло пару раз. Лишь посмотрев в зеркало, он обнаруживает запекшуюся кровь. Ну да, Хосок ведь ранил его. Еще и зубками своими руку изуродовал. Дикий. Однако не такой уж он и пугливый, каким представлялся. Нужно бы злиться, а Юнги его хвалит. Он действительно молодец, раз попытался сбежать и не побоялся выбить нож. — Так держать, Хосок, — говорит Юнги, облокотившись о раковину, своему отражению. — Кто знает, может, я тебя еще пожалею. Но вряд ли. Живи, пока можешь это делать. Юнги долго стоит под душем. Позволяет каплям о тело разбиться, клонировать на себя же подобных, только размером меньше. Душ не приносит удовольствия, зато снимает усталость. Юнги, по правде говоря, ничего не приносит удовольствие. Он забыл, что это такое. Только с появлением Хосока начал возвращать память по этому чувству. Еще недостаточно, но уже что-то есть. Например, даже сегодня Хосок сделал его день чуточку лучше. Запах его страха вперемешку с кровью — отличное завершение дня. Сколько раз за день Юнги улыбнулся? Кажется, будто сотню раз. Хосок веселит его. Заставляет улыбаться. Искренне улыбаться. Он пьет кофе, такое же черное, как его душа. Без молока, сливок и сахара. Обычный кофе, заставляющий кровь по венам бежать быстрее. О, это прямо как, когда Хосок корчился, прижимая руку к плечу. Нет, нет, не улыбайся. Хотя, можешь, ты ведь один. Но лучше, все же, не улыбаться. Ты не можешь улыбаться, когда он там, а ты здесь. Но он не может контролировать тянущиеся вверх уголки губ. Разреши мне, возведя глаза, молит. Можно, тебе можно все. Время уже за полночь, а Юнги все еще сидит на кровати, под приглушенным светом лампы разглядывает фотографию. Проводит рукой. Ладонь замирает у области сердца. Его маленькое сердечко. Как ты там? Видишь? Смеешься? Может, грустишь? Я сам грущу, думает, проведя большим пальцем по розовым щекам. Красивый. Он всегда так красив, а потом стал безобразен. Почему ты стал так безобразен? Несправедливо все это. И все же, ты все равно прекрасен. Прижав фотокарточку к груди, смотрит на стену. Одиноко. Пусто. Бесхозно. "Все возможно изменить", — обещает. — Я люблю тебя, — он прижимается к ярко-розовым губам. — Люблю. Сон не идет. Впрочем, как и всегда. Ночь всегда для Юнги длинная. Можно сказать, бесконечная, где один эпизод прокручивается от начала и до конца. Как заезженная пленка. Щелчок. Снова с самого начала. Как в старых немых фильмах. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два... Скрежет, клацанье, треск. Бренчит, все вокруг так громко бренчит. Трещат нервы, сердце рвется на части. Пустой взгляд. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два... Юнги натягивает на голову подушку. Задохнуться можно, но он продолжает лежать. Невозможно смотреть реальности в глаза, когда она пугает ужасающими картинами настоящего. Ночью Юнги обычно слаб. Нет, не плачет. Не плачет снаружи. Ночью Юнги похож на маленькое существо. Запуганное, ищущее теплый бок и не находящее его. Ночью Юнги уязвим настолько, что можно расслышать жалобное бормотание. Ночью Юнги — настоящий Юнги.