Степень одержимости

— Мы скоро будем дома? Ты же обещал! Снег по пояс затруднял передвижение, казалось, что легче забраться на верхушку сосны, чтоб перепрыгивать с дерева на дерево. Отёкшие ноги, покрытые мозолями, были истоптаны, несмотря на удобные валенки; под слишком огромную куртку задувал ледяной ветер, а кожа щёк краснела и трескалась: чёрт бы побрал эту Снежную с её вечной зимой и засыпанными дорогами в чаще леса. Но Терезу трясло не от холода. — Постой! — запыхавшись, вскрикнул искатель приключений. — Почему тебе так важно попасть именно на вечерний корабль? В твоём положении я бы не… — Я же заплатила! — рявкнула та, ведомая страхом, и тут же огляделась, прислушалась: вроде, никого вокруг не было, поэтому она вздохнула с облегчением и повернулась к парню: и как его только звали? — Для меня это очень важно, просто молчи и следуй указаниям. Пожалуйста? — Тереза смягчилась и вяло улыбнулась: ей не надо было ссориться с проводником, не сейчас, когда времени буквально нет. Кто знает, когда Дилюк надумает покинуть деревню, её опустевший домик? Она успела взять с собой только кошелёк, пару детских вещей, и… в принципе, всё: слухи об аловолосом воине, путешествующем по Снежной, нагрянули неожиданно, и Терезе пришлось бросить работу, знакомых, дом в тот же час, собрать впопыхах вещи и поймать на заснеженной дороге искателя приключений, упросив его сопроводить «беременную хрупкую девушку» до ближайшего порта. Поможет ли ей это? «Вряд ли», — посчитала та мрачно, рассчитывая, сколько ещё осталось часов до отплытия. — «Не успею». Если бы Тереза не медлила, останавливаясь из-за сбившегося колкого дыхания, если бы не хваталась за живот, сжав бледные губы, или… или, например, если бы та не была беременной обузой, тогда бы они, может, и дошли до пристани вовремя, но — увы! — её тело сейчас ломило и лихорадило, а всё из-за подскочившего давления от стресса. Искатель приключений явно нервничал не меньше неё, но из-за других причин, пока подрагивающая Тереза постоянно оборачивалась и осматривала судорожно округу в поисках привычной красной макушки или хотя бы языков пламени. Но — нет. Белое полотно окружало их, запятнанное крючковатыми голыми кустами и засохшими стволами деревьев, от которых падали зловещие тени: в них будто что-то шевелилось, хрипело и извивалось — конечно, это было лишь воображением, но Терезе становилось жутче и жутче: она натянула капюшон на лоб и, обхватив рукоять клинка в кармане, поторопилась за искателем приключений. — В общем, — вдруг подал он сиплый голос, и, откашлявшись, продолжил: — мы не успеем даже на ночной корабль. Неподалёку есть дом, я сейчас поведу нас туда. По пути наберём хворост, там есть камин, поэтому отоспимся в тепле. С утра — к порту пойдём. На дневном поплывёшь. — Ага, — бросила она. Это лучше, чем ничего, хоть Дилюк их и найдёт к утру. Ну, просто очевидная вещь: вряд ли он потеряется в лесу или собьётся со следа, у него чуйка отменная и всё такое… Он — настоящее чудовище, возомнившее себя спасителем Терезы. Честно говоря, Дилюк сначала не относился к ней жестоко или грубо, не запирал насильно дома за тремя замками и не приковывал ни к чему, не кричал на неё и не оставлял ожоги — он был истинным кавалером, принцем, сошедшим со страниц сладкой сказки про принцессу в беде. Тереза на добровольной основе сидела у него в поместье, потирая пыль на полках, сортируя еду Дилюка и потрахиваясь с ним же на всевозможных поверхностях: кто бы отказался от возможности соблазнить хорошенького хозяина винокурни с прелестным характером и большим кошельком? Она знала, что тот постоянно искал способы удержать её возле себя: плёл сказки про «расследование убийства» её отца, говорил, что мать, виновница, сбежала, и, возможно, некоторое время это было правдой, но шёл месяц за месяцем, а «чёртовы рыцари» продолжали якобы тянуть резину, пока её мама якобы свободно разгуливала по Тейвату. Тереза находила втайне газеты и документы, подтверждающие обратное: расследование завершили, матушка померла в ближайшем лагере хиличурлов и была признана виновной. Только Терезе об этом никто не сообщал, и она продолжала строить из себя дурочку. Всё было замечательно, пока ей не наскучило. Она не планировала так долго работать горничной и — тем более! — так долго находиться в одних и тех же отношениях, да и забота Дилюка перестала казаться очаровательной. Сначала Тереза щебетала с молоденьким милым садовником через окно, невинно флиртовала, хихикая в ладонь, и не хотела заходить далеко, а потом… потом нервно расправляла помятую юбку и подбирала пуговицы с пола, разглядывала в зеркале синяки и засосы по всему телу, раскрасневшееся лицо и спутавшиеся волосы. Что она сказала после? Ну точно: «Я тебе изменила, прости. Давай расстанемся». А когда Дилюк резонно разгневался, передразнила его и вышла из кабинета, хлопнув дверью, чтобы вещи собрать. Кажется, это она сделала из Дилюка монстра. «Он нас найдёт непременно», — сглотнув, подумала Тереза, погладила сквозь плотные рукава предплечье, покрытое ожогами, и, когда они подошли к дому, обернулась, взглянула на следы на снегу: те, что мельче и глубже, принадлежали ей, Дилюк, наверное, на глаз даже определил бы: это её размер и форма ног — настолько часто он любил гладить и трогать пятки той. «Я бы избавился от них, но они слишком милые, потому что это часть тебя, ты ведь понимаешь меня?» — как-то так он сказал однажды с огорчённой улыбкой, будто ему ну правда очень хотелось бы сделать это. Сейчас, если он найдёт её, «милые» пятки перестанут быть препятствием перед ампутацией. Тереза хотела бы иметь возможность на своих двоих идти к люльке ребёнка, вообще-то… и не хотела бы связывать свою жизнь с ограничивающим душно-скучным Дилюком, порой пугающим до икоты и делающим больно каждый раз, когда она пытается «сбежать». Она устала смотреть на серые следы и подняла глаза на белые-белые крючья деревьев, подрагивающие от ледяного ветра, подозрительно тянущиеся к дому, к ним, стоящим на крыльце. Она устала смотреть на зимние пейзажи. Полгода сверкающей белизны — и её веки свербели, даже когда она прятала взгляд от окон и природы, заперевшись дома. Она устала жить в тоскливой Снежной с неприветливыми людьми и жуткими фатуи. Она устала. Но это лучше, чем быть прикованной к кровати и вымаливать себе поход в туалет. — А отсюда до порта сколько по времени? — собственный голос ей показался отчуждённым, незнакомым и пугающим. — Часа четыре… Он западнее нас, — пожал плечами искатель приключений, открывая плечом входную дверь. За ним юркнула она. — Поэтому пойдём ранним утром, — выдохнул тот, скинул хворост и присел у камина, стал чем-то хрустеть, перебирая стухшие давным-давно угли и золу. Тереза в прострации села на скрипучий старенький диван в полоску — не самое удобное место, чтобы ждать Дилюка — и ощупала в кармане клинок. Скорее всего, ей гарантирована жизнь без ног и солнечного света, хотя, раз она беременна, то он к ней вряд ли притронется, и после рождения, когда будет кормить, тоже… А что будет с самим ребёнком? Ему-то можно будет гулять? Разговаривать с другими? Как, чёрт возьми, Дилюк собирается объяснять подрастающему малышу отчуждённость матери от мира? А ей сделают хотя бы инвалидную коляску или придётся, унижаясь, ползать на руках? А у неё останется хоть кусочек живой кожи к совершеннолетию ребёнка? Ещё страшнее — что будет, если родится дочь, слишком похожая на Терезу? Он же к ней не будет испытывать те же чувства, что и к матери, не будет же приставать? Всё ли будет в порядке… с дочерью? Рука ненароком сжала живот. Спина искателя приключений мельтешила перед глазами. Только он знает, в какую страну Тереза отправляется, верно? Что такого, если… если она убьёт его чуть раньше? Всё равно Дилюк не оставит того в живых от ревности, гнева, и это будет не самая приятная смерть, может, даже мучительная и долгая! Тереза — не монстр, чтобы совершить такое. Она сможет убить быстрее и безболезненнее, на его месте та бы согласилась на такое хорошее предложение. — Слушай, это звучит удивительно, но здесь есть горячая вода, — он вовремя подал голос и обернулся. — Поэтому, если тебе хочется как можно скорее согреться, можешь сделать это в ванной. Ну… можешь поваляться часик, к тому времени я приведу в порядок камин. Не понимаю, почему здесь нет нормального отопления, но что есть, то есть, — послышался вздох с его стороны. — У меня ещё есть шоколад с собой. Хочешь сладкое? Ну, вы, беременные, вроде постоянно что-то такое хотите… Хочешь? «Беременные». Ну точно. В её животе росло дитя. Та молча смотрела, не мигая: у него было молодое и свежее лицо, только выделялась небольшая морщинка меж бровей из-за того, что он постоянно хмурился. В деревне, где останавливалась Тереза, его бы считали дитём. И такого она сможет убить? — Не хочешь? Встав с дивана, та нервно улыбнулась: — Потом. И мне не холодно. И… спасибо, — неловко замявшись, — за всё. Я… не очень себя вела. Кричала на тебя. Нехорошо получилось. Правда спасибо. И… я пойду прогуляюсь. Перед сном полезно. Подышу свежим воздухом. Вот… Ещё раз спасибо. — Только не задерживайся. Мало ли какие звери рядом, — проворчал он и вернулся к хворосту. Скрипнула входная дверь, и Тереза оказалась снаружи. Вдохнула морозный воздух, зажмурилась, немного помяла ноги и оглядела поляну в поисках собственных следов — ей нечего было делать, кроме как идти по ним. Та спускалась с лестницы аккуратно, медленно подходила к лесной чаще, всматривалась в темнеющее небо, неверяще трогала деревья, щёки, живот, руки, снег, кусала язык и не могла избавиться от мысли, что это не по-настоящему, что она врёт сама себе и на самом деле осталась в том домике с искателем приключений. Хотя нет, скорее, Тереза убила его, не подумав, как следует, потому что он мешал её планам и благу — обычно она так и поступала, до Дилюка, беременности и побега, инфантильно и эгоистично. Во имя самой себя. Поэтому у неё в детстве не было любимой игрушки — они быстро ей надоедали, и она дарила их папе с милой улыбочкой, чтобы, во-первых, избавиться от надоедливой вещи и, во-вторых, быстрее привязать холодного отца к себе. Жаль, что Дилюка нельзя было вручить какой-нибудь безумной его поклоннице. Облака перекрывали безмятежную луну — очертания белых сугробов не давали Терезе спутать землю с небом. Ветви отовсюду царапали лицо, лезли в глаза и больно впивались в кожу ладоней, пока она пыталась найти хоть какую-то протоптанную дорожку в могильном мраке; лишь её громкое дыхание и хруст снега перебивали тишину. С тяжёлым и необъятным животом, с больными холодными ногами затея казалась всё глупее и глупее, в свой поступок Тереза уже не верила, считая, что от стресса заснула в домике у трупа под боком, а не пошла навстречу чудовищу и психу в надежде его встретить, а не заблудиться, замёрзнуть насмерть, быть загрызанной дикими зверями или забитой хиличурлами. Голова кружилась от долгой, почти вечной ходьбы, живот побаливал от, очевидно, нервной обстановки, с губ и ранок стекала кровь и застывала, прилипнув к коже. Когда вдалеке мелькнул знакомый огонёк, её сердце на мгновение замерло. «Фатуи? Нет, похитители сокровищ… Нет, просто незнакомцы, или… пускай похитители сокровищ. Зря что ли похитители? Точно они, да, поверит», — ускользали мысли. — «Та горничная померла все равно. У него нет доказательств считать иначе, смягчится. Либо сейчас, либо никогда», — подбодрила себя Тереза, заставила сойти с места. Она помчалась вперёд на слепую, задыхаясь и всхлипывая, перебарывая боль и слабость в теле, соскальзывая в сугробы, она, маленькая и милая беременная девушка, мокрая и дрожащая, с кровью на испуганном покрасневшем лице, могла вызвать сперва жалость, а не гнев — была надежда, что Дилюк отвлечётся на то, чтобы успокоить её, а не задушить или сжечь. Была надежда, что одержимость оставалась любовной. Его силуэт она не могла не узнать. — Дилюк! Ей показалось, что во тьме опасно сверкнули красные глаза. Ей показалось, что запахло кровью, когда она прижалась к горячему большому телу, когда уткнулась куда-то в шею, марая её слезами. Он должен поверить! — Дилю-ю-юк, — завыла беспомощно Тереза, чтобы понять, насколько всё плохо. Он продолжал молчать, поглаживая плечи. Его ладони соскользнули на спину, на поясницу, поднялись до лопаток, и выше-выше-выше — Тереза уже чувствовала, как пальцы сильнее, чем обычно, обхватывали шею, пока она испуганно, затаив дыхание, прятала лицо в его куртке, пропахнувшей гарью и кровью. — Ты сбежала, — голос, утробный, наполненный горечью, злобой и смирением, нисколько не изменился — скорее, вызвал у Терезы непроизвольный страх от воспоминаний. «Ты действительно хотела от меня уйти? Ты действительно думала, что я это позволю?» «С кем ты сейчас говорила? Мне всё равно, что это была женщина. С кем? Горничная? Назови её имя». «Мне стоит зашить тебе рот, чтоб ты перестала оправдываться, или что, я не пойму?» «Не выводи меня сильнее, чем сейчас». Оторвавшись на пару мгновений от плача, она, едва дышащая, несмело взглянула ему в глаза: всё такие же горящие кровью, как и всегда, только более дикие — мельком скользнула взглядом по заострившимся чертам лицам — он почти не изменился, только исхудал, и ей стало спокойнее. — Сбежала? Он молчал. — Дилюк, сбежала? Что значит сбежала?! Ты в своём уме?! — захныкав, Тереза начала бить его кулаками по груди (конечно, едва ли в полную силу, чтобы он почувствовал, насколько та беспомощна). — Ты хоть представляешь, как мне было страшно? Где вообще ты был, когда всё это произошло?! Дурак, дурак, дурак! — она всхлипывала, умываясь слезами, и доводила саму себя до истерики мыслями: «Что, если не поверит? Если у него откуда-то достоверная информация про мой побег, и никак иначе? Что, если он накажет меня за ложь хлеще, чем если б я призналась сразу?», но не переставала лепетать: — Я ведь так надеялась! Надеялась, что ты меня спасёшь! Ты хоть знаешь, как мне пришлось? И первое, что я слышу — это… это… — задыхалась та: её шею сжимали с каждой секундой сильнее и сильнее привычные шершавые пальцы, слишком горячие. — Прекрати… — выдавила Тереза, плача, из себя силком и беспомощно положила ладони на его руки, большие, будто накалённые. Оу. Дилюк рассматривал её изнурённое лицо виновато, растерянно, будто не понимая, что ему делать дальше. Будто у него были другие планы? «Вот оно что», — самодовольно подумала та и расслабилась, закрыла глаза. Опустила руки на живот, считая про себя. Раз. Пальцы всё ещё крепко держали шею, намереваясь сонную артерию то ли прижечь, то ли передавить: Тереза с каждым мигом склонялась больше к первому варианту. Ей показался запах горелой кожи и жжёного мяса — скорее фантомный, чем реальный; она понадеялась. Потому что шею пекло. Два. Его руки задрожали, дыхание сбилось, заклокотало: она чувствовала жар, исходящий от тела — тот, очевидно, метался. Три. Её прижали к груди. Обняли. Шеи касался только ледяной ветер, лба же — обветренные горячие губы. Она оказалась права. Она осталась в живых. — Я не хотел, не думал, не знал… — сказал тихо в висок, поглаживая спину одной рукой, другой — обхватив макушку. Стало знойно, как в бане или под палящим солнцем: Тереза позабыла уже, каково быть окружённой Дилюком со всех сторон. — Всё будет хорошо. Этого больше не повторится. Это моя вина, не твоя. Ты права — я дурак. Погорячился. Наш ребёнок… он родится в тепле и уюте. Тебе не о чем беспокоиться. Я позабочусь обо всём. Не волнуйся, — тот говорил торопливо, отрывисто, безумным ласковым голосом, прижигая кожу словами, поднимая на руки. — Мы идём домой. Мы скоро будем дома. Ей думалось, что после такой отчаянной борьбы за жизнь она обязательно расплачется от счастья. Думалось, что главное — не допустить лишних смертей. Проводник ведь жив. Она с ребёнком, получается, тоже. Тереза подняла пустые глаза в блестящее небо, такое же далёкое, как и вольное. Они скоро будут дома.