Степень одержимости

— Если ты ещё не забыл, здоровая я надирала тебе задницу. — Пока не поздно, — стискивает тот зубы с ухмылкой, — заткнись. Ради Бога. Сейчас. У неё никогда не было чувства меры. — Я могу просто сжечь тут всё или перерезать тебе горло или… Я могу найти способ уйти, если захочу, — выплёвывает она, взъерошенная после бессонной ночи. Чайльд улыбается, Чайльд взбешён — это понимает застывшая Майя, когда её расчёска ненароком скатывается с кровати и стукается о пол глухим звуком. Противоположные чувства — страх и ярость — вгрызаются друг другу в глотки; Чайльд — безусловный катализатор лично её гнева, ужас же наводит его помешанный взгляд, скользящий ме-е-е-едленно, неторопливо и издевательски по открытым участкам смуглой кожи. Он и раньше позволял себе взглянуть на голые шрамированные ноги Майи или повязанную бинтами грудь, не скрывая интереса, но не переходя грань — так, что при каждом угрожающем её вскрике тут же отводил глаза в сторону и извинялся по-мальчишески, с якобы виноватой улыбкой, отчего получал по макушке её уже здоровой и сильной рукой. Что же сейчас происходит — разрывает все шаблоны. Она знала не такого Чайльда. Он был просто придурком, избалованным ребёнком, помешанном на битвах, который нашёл себе игрушку, то бишь Майю, и не захотел давать ей слишком много воли. Но это казалось безобидным: если она желала, то свободу получала. Успокаивает одно: меч находится в подпространстве, хоть и ради него Майе пришлось мотать себе нервы во время ярмарки и катиться в прямом смысле от Чайльда к кузнице, выкрав добротный меч, а потом огрызаться на его «угрозы», что он запрёт её и никогда больше не отпустит. Это были просто слова: она ведь тоже говорила не раз, что убьёт его и всех дружков из Фатуи, как только встанет на ноги. Тогда почему сейчас ей кажется, что он может по-настоящему ту запереть? — Чайльд, глаза, — смуро подаёт голос Майя и ползёт назад, утыкается лопатками в изголовье кровати. Он продолжает смотреть. Меч в подпространстве, только вот на ноги она встать не сможет: кости, конечно, срослись, но мышцы потеряли тонус, несмотря на многочисленные массажи, поэтому при любых обстоятельствах та проиграет Чайльду. Всё-таки её фишка — это быстрое перемещение по полю боя с помощью ног, сильных рук, тяжёлого меча и чудес инерции. Глаз Бога? Огонь в деревянном доме? Майя сама же себя в ловушку и загонит, ей нужны просторы для использования наиболее выигрышных элементальных навыков. Та находится в крайне невыгодном положении. Вот почему Чайльд привёз её искалеченное после падения со скалы тело сюда? На Родину, где дома строятся из легковоспламеняющегося дерева, а не из песчаника, как в Натлане, к тому же в Снежной ужасные морозы, глубокие сугробы слегка затруднили бы теоретический побег на инвалидной коляске. «Ублюдок». Не то чтобы она не думала об этом в течение месяца нахождения здесь — отмахивалась, ведь «Чайльд туп, как пробка» и «В любом случае я восстановлюсь, надеру ему задницу и уеду домой». Но не теперь. Чайльд стоит напротив, облокотившись о столик, и молча смотрит на неё, изучает: в глазах, пустых, как небеса, читается неприкрытая угроза, светло-рыжие брови нахмурены, и если солнечные лучи раньше ласкали веснушчатые щёки, смягчали угловатые черты лисьего лица и в общем-то придавали его образу невинное ребячество, то сейчас дневной свет оттеняет, будто режет по мягкой коже скулы, прямой нос, острый подбородок. Его напряжённая фигура в столь тесной комнатке выбивает весь воздух из лёгких, так, что Майя, облизнув губы, подносит руку к своей шее, прижимает палец к сонной артерии — пульс выдаёт с потрохами её тревожно-гневное состояние, схожее с манией. Глаз Бога нельзя. Оружие рано. Ноги… надо ждать. Нельзя выводить на конфликт — всё так просто, но она не справляется, чёрт бы побрал дерьмовый характер. Шаг к ней. Ближе. Его тень касается края кровати. Майя хмурится, стискивает одеяло: от такого незнакомого Чайльда можно ожидать чего угодно: кому понравится раздражающая неизвестность? Ей никогда не давалось читать людей, она в себе-то ужасно разбиралась — не стоило и говорить о других. Хруст костяшек. — Я предупреждал, Майя, — он звучит сипло, тихо и непривычно без весёлой интонации — на самом деле, она впервые слышит его таким. — Я был любезен с тобой всё это время, — качает головой, подходит ближе к кровати. Упирается коленями в край, нависает своей громадной тушей над Майей, отчего та настороженно распрямляется. — Спас тебя, выходил с заботой, — вдруг его голос становится притворно-приторно ласковым, — но что в итоге получил в ответ? Если начать припоминать, предпосылки к такому поведению найдутся: на ум придут его нервные тики, например, перестук пальцев по столу или дёргающаяся нога под столом, но кто Майя такая, чтобы обратить на это внимание? Высокий эмоциональный интеллект — не про неё, вообще нет: её воспитывали в качестве псины Натлана воином, охранником, но не человеком, поэтому удивительно даже, как в ней не сгорели заживо зачатки эмпатии, эмоций и самостоятельности мысли. — Я долго терпел, — дрожит равнодушный голос, искажается ухмылка на тонких губах. Она далеко не хороший человек: вредный, ворчливый и немного злобный, замкнутый и чуть-чуть высокомерный, но в условиях тесного домика это могло снести голову Чайльду, которому важно поклонение ему самому: все высшие круга Натлана слыхали, что Одиннадцатый Предвестник, может, и не жесток подобно Скарамучче и Синьоре, но довольно вспыльчив из-за юности и неустоявшейся уверенности в себе. Когда Майя играла роль высокомерной «принцессы», тот не упускал ни единой возможности над ней посмеяться прилюдно («Не слишком ли горбат нос для благородной дамы?») или пригрозить незаметно («Ваша охрана не кажется надёжной. Я бы повременил со словами, принцесса»). Его отношение к ней в корень изменилось с тех пор, как та раскрылась в качестве стражницы Мураты, поэтому неудивительно, что позабылась тёмная сторона неунывающего Чайльда. — Не истери, — срывается с её языка раздражённо. — Тебе не идёт роль жертвы. Зрачки его расширяются, перекрывают практически всю синеву глаз, и тело, неестественно напрягшееся, словно замирает за мгновение до прыжка. «К чертям перемирие», — метается Майя, видя каменное лицо перед собой. — «Нет, не к чертям», — спохватывается, как только вспоминает о том, что ей надо также выбраться здоровой отсюда. — «Или да. Нет. Да. Не поможет. Сжечь дом», — кидая взгляд на деревянные стены, — «и его. А если наплевать на ноги и пожар, вывезу на неожиданном манёвре». — Ну раз уж ты обращаешься со мной так, будто уже вылечилась и можешь за себя прекрасно постоять или задавить меня… Замечает. Он замечает сомнения. Резкое движение с его стороны. Та выскальзывает с постели, инстинктивно избегая атак, но забывает о чёртовых распущенных волосах, которые она просто-напросто не успела собрать с утра до злополучной ссоры — пальцы впиваются в кудри, натягивая всяческие колтуны, спутывая непослушные вьющиеся пряди между собой. Он тянет их на себя до острой боли, так, что Майя начинает сомневаться: а не хочет ли он с неё скальп сдёрнуть? Эта секундная мысль злит её: она послушно падает обратно на подушку боком, и, сжав его руки, не жалеет сил, пока вокруг не начинает пахнуть гарью, пока ладони не начинает жечь до волдырей — тут же её глаз Бога, прикреплённый к шее в качестве кулона, потухает. «Нельзя», — крутится одно среди цунами мыслей. Чайльд выдыхает, но не отпускает её, заставляет задрать голову. Концы чёрных волос тлеют до плеч — наспех она предполагает, прикусив губу, и бьёт в живот. Ушиб месячной давности даёт о себе знать: колено начинает ныть. Не до обездвиженности, поэтому Майя даже не обращает внимание, сосредоточившись на том, чтобы отцепить от себя разъярённого Чайльда. Он наваливается всем весом, усаживается прямо на её колени, сжимает бёдрами смуглые ноги так, что двигаться становится затруднительно. Рывок. Лоб ударяется о твёрдое — подбородок или нос, не разобрать, — и Майя победоносно переворачивается, сбрасывая с себя тушу. Перед глазами всё кружится до солёного привкуса в горле, от выдернутых прядей ноет голова, ладони прилипают омертвелой тканью к простыне, наволочке, одеялу, и ей приходится жертвовать кожей, чтобы вовремя свалиться на пол и не попасть под водяную стрелу, брошенную в плечо. Наощупь находит светильник и бросает в сторону Чайльда — некоторые осколки впиваются ей в голень, но это неважно, пока она ещё может сражаться; по привычке пытается вскочить на ноги и… Мышцы сводят судорогами с непривычки. — Блядство! — скалится та, опираясь на тумбу. Когда Майя видит движение боковым зрением, понимает: всё кончено. Она не справится, не успеет, ведь с ослабевшим телом, без крепких ног и глаза Бога та никто фактически. Раз знает она, то знает и Чайльд. Её опрокидывают обратно на кровать предсказуемо. Лицом в подушку — уже непредвиденно. Она ожидает чего угодно, но не собственных окровавленных рук над головой, беспомощности и отвращения, когда чужие ладони, облачённые в перчатки, проскальзывают под бинты на спине, которыми так старательно заматывал Чайльд её раны в первые дни. Дыхание — прерывистое, шумное, горячее — над ухом кажется незнакомым и чудовищным, оно опаляет шею, затылок, напоминает о том, что с ней живой человек, и раньше она была в силах его одолеть. Бессилие угнетает до скрипа в зубах. Бинты хорошо поддаются водяным клинкам, и тёмная кожа, сплошь покрытая рубцами, открывается ему. — Успокоилась сразу? — усмехается он ей куда-то в висок и мажет ледяными губами по нему в небрежном поцелуе, то ли стараясь не показаться таким грубым, то ли преследуя свои неизвестные цели. Но мокрый след после его рта она оттирает подушкой, повернув демонстративно голову боком. — Пошёл ты, — голос хрипит — с неё стягивают штаны в спешке, между делом ощупывая бёдра, бока. — Лежи смирно, — скользя рукой по пояснице, — горбоносая, — он её так сто лет не называл, — и, может, я тебя прощу. «Правила войны сотканы в утробе: победители должны гореть ярко, а проигравшие должны превратиться в пепел», — говорила часто Мурата. В таком случае, Майе стоит подохнуть в огне. Рёбра ноют. Колено тоже. Про руки и говорить нечего — одно мясо от них осталось. Чайльду это не мешает бессовестно лезть в трусы в неумелых попытках возбудить, или умелых, но не в подходящее время: всё, что чувствует Майя — холодную и грубую ткань на вульве, а также пульсирующую боль в ладонях и нарастающую мигрень. Перед глазами всё плывёт, рот наполняется кровью. Прикусила язык, похоже, во время борьбы, или это от внутренностей — она не может понять, пока есть проблема и похуже, пока её трусы уже болтаются в районе колен, а что-то жаркое, влажное и липкое трётся меж бёдер. «Терпи», — обречённо вторит Майя и прикрывает болящие от резкого света глаза. Ей нельзя гореть ярко — она уже проиграла, предала себя, Натлан и Мурату; но почему-то, несмотря на дерьмовую ситуацию, она чувствовала свободу, осквернённую, тесную и убийственную. Чайльд целует лопатки, шею, грубо скользит пальцами по животу и шепчет невнятное, будто не он дрянно дрочит о ляжки искалеченной женщины, не давшей согласие. «Терпи», — скрипит зубами. Представляет, как сжигает его, будто ведьму поганую на костре, и наслаждается жалобным воплем евнуха, а не вкрадчивым шёпотом инкуба, как она, криво улыбаясь и щурясь, давит сапогом его пальцы всмятку, хватает за волосы, тянет назад, и чтоб пахло гарью, кровью, чтоб ошмётками кишков по белому-белому снегу он разлёгся перед пеплом раскалённым своего дома. А она — пускай будет юродивая, разодетая, безобразная, грязная, но счастливая, могучая, со злобой нечестивого воина. Нехай сама зима горит порочным огнём, а она — стремлением жить. Вместо снега — опалённая простынь. Вместо чужих потрохов — её спутанные волосы. Вместо огня — голая кожа. Её вжимают в подушку лицом неожиданно, грубо, с каким-то рваным, почти хриплым возгласом, оставляя царапины на задней стороне шеи; горячая потная туша сваливается сверху, придавливает к жёсткому матрасу до треска костей, чужая рука берёт копну волос в кулак. Течёт семя по ляжкам. Майе приходит в голову, что она, вероятно, выглядит как униженная кобелём сучка, а не как… как Майя, бывшая воительница Натлана и просто сильная женщина. «Блядь», — сжимает губы. Пропадает желание трепыхаться окончательно. Учащённое дыхание за спиной замедляется, ослабевает хватка на макушке, длинные пальцы скользят по её плечу, начиная вычерчивать немногочисленные веснушки. В голове Майи — пустота. Поворачивается к окну и молчит. — Майя? — несмело звучит позади. Не так давно этим голосом ей угрожали и говорили мерзкие вещи — вот что не забывает она и оглядывает разбросанные по полу осколки лампы: «Если подобрать один…» — лезут всякие мысли некстати, по привычке, в надежде восстановить честь, которой у неё не было никогда: она много грешила, будучи сучкой псом Мураты. Майя вздыхает устало, будто после монотонной игры с прилипчивым ребёнком. — Майя, — вкрадчиво говорит Чайльд, его ладонь сжимает бедро. — Майя, отзовись, — почти приказывает. — Прости, я… не планировал заходить так далеко, хотел лишь припугнуть тебя, я и не думал, что ты попытаешься по-настоящему сражаться. Ты меня вывела из себя и… Она закрывает глаза и слышит детский голос. Точно. Чайльд прост, как ребёнок — вот, что она думала о нём изначально, но за месяц проживания в домике как-то забылась и стала всё усложнять, как и остальные. Как те, кто называл его «непредсказуемым» и «двуличным». Чайльду нравятся три вещи: сражения, семья и рыбалка. — …я не думал, что твоя сила настолько вскружит мне голову, — продолжал выговариваться он, поглаживая на удивление целомудренно и ласково её атлетичное тело, покрытое синяками — давними и недавними — и шрамами. — Ты правда сильная. — Так значит, она проиграла не окончательно? — Я в тот момент представил, что бы было на равных условиях, и потерял самого себя от предвкушения и возбуждения, серьёзно, просто… тебе надо было быть более сдержанной до полного восстановления. Тогда бы мы смогли сражаться. Жить вместе и сражаться, да. Это был бы идеальный вариант для нас двоих, но ты этого не понимаешь, поэтому я тебя не отпускаю, понимаешь? Майя оборачивается, смотрит на его привычное хитрое лицо и понимает, что он не чувствует вины. Всё как прежде. Ничего не изменилось, кроме его сломанного покрасневшего носа и пары царапин на плечах. Ребёнок. Ребёнок. Ребёнок. — Ты сам себя слышишь? — внезапно говорит она звучно, громко и совсем не по-женски. — Тебе бой нужен был или секс? Бой? Да ты даже не пытался меня покалечить или убить! — Когда-то сильное тело еле поддаётся, и Майя наконец встаёт с постели, скидывает с себя руки, с глухой злобой смотрит на почти удивлённого Чайльда. — Определись уже и подрочи на Скарамуччу. Уж он-то должен быть покруче тебя, а я даже не хорошенькая и не худая. Он, наигранно хмурясь, открывает рот: — Мне нравится, как ты- — Помолчи, ребёнок, я знаю, как выгляжу. И не веди себя так. Недавно всё совсем по-другому было. — Я постараюсь, чтобы- — И я опять перебиваю тебя, а ты позволяешь это делать, — уже смеётся злостно Майя, стараясь встать на трясущиеся ноги, — потому что тебе надо как-то задобрить меня, ведь сейчас я как-то выгляжу поруганной и не очень весёлой, — она морщится, когда опирается кровавыми руками о тумбу, и отгоняет от себя метнувшегося помочь Чайльда. — Молодец. Теперь выжидай момента, когда я расслаблюсь, чтобы ещё раз так завалить. А я опять буду молчать и терпеть. Да. Он, театрально раскаивающийся, смотрит на неё так взволнованно и по-детски, что хочется задушить его, сжечь, растоптать или распотрошить. Или сделать это всё с собой, ведь вместо Майи — искалеченное чучело, которое и за себя постоять не может. — Я не планирую повторять это. Просто не грозись, что уйдёшь, и всё будет хорошо, — отзывается твёрдо тот и касается локтя, подхватывает: помочь хочет, а она не вздрагивает даже, опустошённо глядит на его руки, покрытые ожогами, и не возражает. — Тебе до ванны? — пытается выяснить, пока укрывает одеялом, пахнувшим гарью. — Ты такое дитя, — поднимая глаза на него, — Чайльд. А Майя убивала и детей.