Самурай

Холодную землю стало засыпать тонким слоем снега. Он оставлял следы медленных шагов самурая, который нёс на своей спине Цукасу. Сгущались тени. Руи был воспитан честным, порядочным и уважающим других, но в тот вечер ему пришлось солгать. Остановившись у маленькой деревеньки, самурай постучал в один из домов, с трубы которого виднелся дым. Открывшая женщина испугалась крови на одежде статного война перед собою, однако, ничего не успела произнести: — Мы солдаты императорской гвардии, — прожигая взглядом лицо крестьянки, сказал Руи. Его пустили в дом. Благоговение перед императором и его армией было высоким, а простой люд не отличал самураев от войнов. Это стало единственной причиной, по которой Руи смог найти своему господину кров. Женщина стала услужливо суетиться вокруг, предлагая то еду, то одежду. Камиширо прикрыл глаза, покачав головой. — Подготовьте ванну, если вам не сложно. Этот человек, — имея ввиду Цукасу, объяснял самурай, — должен согреться. Когда Тенма открыл глаза, то наткнулся взглядом на деревянный потолок. От жара по коже юноши стекали капли, а сам он, уставший и разморенный, не сразу понял, что находится в горячей воде. Всё в комнате пропахло деревом и травами. Не спеша моргая длинными ресница, Цукаса слека повернул голову и перевёл взгляд на Руи. Тот сидел чуть поодаль, словно обдумывал недоступные окружающим мысли, и только когда уловил шевеление господина, вернулся в реальность. Их глаза встретились. У Цукасы — безразличные и уставшие. У Руи — строгие, полные спрятанного на дне зрачков сожаления и вины. Самурай чувствовал, что должен что-то сказать. Десяток лет он не видел своего господина, а тот и вовсе его забыл, но теперь, когда всё на поверхности, избежать разговора не получится. Внешний облик не выдавал того, как заходится сердце Камиширо от осознания что вот-вот вся ненависть и обида, скопленные господином лягут неподъемным грузом на плечи, и искупить свою вину уже никогда не получится. — Ты меня раздел, — хрипло, негромко произнёс Цукаса. Руи слегка склонил голову, в качестве признания содеянного. — и повязки со шрамов снял. — Простите, господин. Если бы у Цукасы были силы рассмеяться, он бы хохотал во весь голос. Он бы рассказал Эму и Нене том, как сей грозный мужчина кланяется ему, сидя на коленях, как называет господином. Но у Цукасы, как с цветка ветром, были унесены с сердца все чувства, кроме злости. Злости на себя, на этот мир. На Руи. Он отвернул голову. — Кто-то видел моё лицо? — Нет, — самурай не мог поднять глаза, хотя знал, что от него отвернулись. — И что это за место? — Крестьянский дом в деревне около леса. Цукаса снова посмотрел на деревянный потолок, на тонкие щели в нём, на маленькое окно противоположной стены, в котором виднелась полная луна. — Значит, решил, что тебе всё можно? — он попытался присесть, от чего вода стала грозиться вылиться за бортики деревянной ванны. — Вторгся в чей-то дом… — Тенма коснулся лица ладонью — рельеф шрамов напомнил о себе. — Вам нужно поесть. — Прекрати. Он сам не знал до конца, что просит прекратить. Это странное «вы» и «господин»? Это представление в жанре «ничего страшного не произошло»? Эту сцену великого воссоединения двух старых знакомых и возвращения домой? Или он просто не мог слышать голос Руи? Потому что боялся. Потому что жалел. Потому что сопереживать своему самураю было больно, когда у самого сердце разрывается? — Ты теперь будешь делать всё, что я скажу? Лёгкий кивок головы, замеченный боковым зрением, почему-то взбесил Цукасу ещё больше, чем присутствие на запястье парного браслета, нитки которого разлохматились и впитали чужую кровь. — Тогда прими ванну, поешь и ложись спать, — прошептал юноша, поднимаясь. Капли воды стекали с его обнажённого тела на пол, пока он накидывал свободное чистое кимоно и рассматривал, так и не двинувшегося с места, мужчину. Босыми ногами Цукаса прошёл дальше — к ширме, за которой на полу были расстелены два спальных набора. Хозяйка этого дома и правда решила позаботиться о войнах императора со всей честью. Стоило голове коснуться мягкой подушки — все мысли убежали прочь тонкими весенними ручьями. Истощение, нервное и физическое, должны были этой ночью исчезнуть. Тенма приоткрыл сонные глаза, видя, как на стене пляшет тень раздевающегося самурая. Приглушённые огоньки свечей тянули в сон, и Цукаса добровольно сдался, натягивая тёплое одеяло повыше.

***

Руи почти не спал. Лёжа рядом с блондином он лишь прислушивался к вою ветра и думал над дальнейшей дорогой. Думал над тем, что Цукаса вчера ничего не съел, над тем, что им предстоит долгий путь на Юг. Над своими чувствами, которых быть у настоящих самураев не должно. Цукаса сидел, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за тем, как Руи заматывает ему запястья тонкой тканью. Робкие рассветные лучи аккуратно забрались к ним в спальню, не тревожа покой. Тенма молчал, чувствуя себя выжитым до последней капли. — Через главные торговые города мы доедем до Юга и Южной столицы. Поедем на повозке. Будем говорить, что обычные торговцы. Прятать оружие и периодически останавливаться, чтобы украсть деньги. — Разве так ведут себя благородные? Воруют у неимущих? — Если для того, чтобы доставить вас домой, мне придётся грабить — я буду грабить. Если мне придётся убить — Убью. Цукаса встретился с ним глазами, зная что шрамы на лице видно хорошо, как никогда. Однако было не страшно. Было никак. Руи просто глядел в ответ — так доверчиво, так восхищённо. Цукаса подумал о том, смотрел ли самурай так на него раньше, и если да, то почему он не замечал? — За нами гонятся, да? — Напавшие на особняк Эму, и устроившие пожар в вашем доме много лет назад — выходцы одних и тех же кланов. Просто их причины охоты на вас меняются. Сначала они хотели вас продать. Сейчас же — отомстить за сорванные планы. Но, — Руи поднёс к лицу господина тёмную ткань, чтобы помочь скрыть такие явные отличительные знаки изуродованной внешности, — любой, кто подойдёт к вам теперь — умрёт. Вы больше никогда не почувствуете боли. Я могу это пообещать. Цукаса остановил ладонь Руи. — Я познал кое-что хуже боли, — он перенял ткань из рук самурая, стал завязывать на своём лице, оставляя чужому взгляду лишь янтарные глаза. — утрату. Я больше не хочу никого терять. Руи промолчал. Он не мог дать тех клятв, в которых не уверен. На Цукасе оказалось тёмное непримечательно кимоно, с накидкой на голову. Его ладони, запястья и лицо были скрыты, и сам он, как спрятанное сокровище, тихо таился около Руи, ведущего повозку. Крестьяне с удовольствием отдали одну лошадь и деревянную повозку «императорским служащим», и те, поблагодарив, уехали. — На Юге меня никто не ждёт. Все думают, что я мёртв. Как мне им доказать, что я — это я? Семьи, дружившие с моими родителями, и подчинявшиеся моей семье крестьяне — все уже, наверняка, забыли. — Никто ничего не забыл. Правление вашей семьи было золотым временем. Цукаса опустил голову на плечо Руи, прикрывая глаза. Снежинки медленно падали с затянутого белым неба, и опускались на бескрайние равнины вокруг. — И мы всегда, — мирно добавил самурай, — можем уничтожить несогласных. В повозке лежали некоторые вещи и дары из деревни, что придавали двум путешественникам правдоподобный вид торговцев. Собранные в внизкий хвост, яркие волосы Руи трепал ветер, выплетая непослушные пряди.