Пустота

      «Юный Фейбер далеко не глуп…»               Эту фразу Леонард слышал много раз с самого детства. Он умный мальчик, схватывающий всё с полуслова, запоминающий с первого раза. Фейбер без особого труда решал примеры под надзором учителей в детстве и придумывал планы спасения с дулом у виска, став старше. Он запоминает детали, любые мелкие штрихи, понимает многие вещи, но одного он не может вспомнить и не способен понять…               Вот открывается стеклянная дверь оранжереи. Проникший внутрь ветерок поднимает волну цветочного аромата и несет её прямо к Фейберу, которому и без того тяжело дышать от сладости собственных духов. Ему они не особо нравятся, но Марианна от них без ума. Её быстрые легкие шаги разрезают тишину, и та совсем расползается по ниткам от звонкого смеха. Им нельзя видеться до свадьбы наедине, но Мари достаточно хитра, чтобы устроить всё так, как угодно ей. Будь она другой, Леонард бы не заинтересовался и не высматривал бы теперь её статную, пусть и не слишком высокую, фигурку среди бесконечной зелени. Мари не может броситься Фейберу на шею, даже для неё он слишком хрупок, но ей достаточно зарыться в его волосы, уткнуться в висок, на котором под тонкой кожей часто-часто стучит маленькая синяя жилка. Кажется, в эту минуту она абсолютно счастлива. Леонард обнимает будущую супругу в ответ, увлекая в долгий поцелуй, а в голове лишь одна единственная мысль: «Когда видишь любимого человека, ты счастлив.»               Леонард повторяет это как подсказку перед сложным уроком. Повторяет, чтобы не забыть улыбнуться и зажечь огонек в глазах. Потому что на самом деле он не ощущает ничего, кроме всепоглощающей пустоты…               Когда-то он умел жить иначе. Леонард тогда был совсем ещё маленьким мальчиком, но смыслил хоть что-то в непростой науке чувств, но теперь он не может ничего вспомнить. И разобраться у него не выходит.               Леонард старается запомнить, как изгибаются губы, как хмурятся брови, и повторить это на свой манер. Со своим особым очарованием, созданным долгими тренировками у зеркала в спальне, после того, как очередная его красавица отправится в путешествие по миру снов.               Одна рыжеволосая куртизанка как-то сказала Фейберу, что он красиво закатывает глаза.              «У тебя так мило трепещут реснички, дорогуша!»        Марианна закатывает глаза от наслаждения, когда тонкие пальцы Леонарда массируют ей плечи. Её тетка делает это от раздражения, едва замечает будущего мужа племянницы среди толпы. Они делают одно действие по разным причинам, и Леонард запоминает каждую, раскидывая информацию по полочкам в голове. Иногда он даже записывает. Зазубривает. После сжигает.               Арнольда же такая привычка с закатыванием глаз здорово раздражает. Его дурное расположение духа что-то будит внутри Фейбера. Ему…смешно? Да, вероятно, так. Что-то сродни веселью вырисовывается в груди, и Леонард повторяет снова и снова, пока перед его носом раздражённо не хлопают дверью. Занятно. Надо будет повторить.               Леонарду приходится быть внимательней. Слушать собеседника вполуха и наблюдать, наблюдать, наблюдять. За говорящим и за всеми, кто находится вокруг. Как и с чего они смеются, как острят и обижаются. Подслушивая чужие разговоры и ведя свои, Леонард старается вычислить собственные предпочтения. Задеть его сложно. А вот задевать других он вполне научился. Чужие слабые места определить относительно просто. Поначалу, конечно, это стоит Леонарду больших усилий, но с годами он достигает мастерства, которое позволяет ему играть на нервах не хуже, чем на фортепиано. И голова от бесконечных размышлений начинает болеть чуть меньше.        Леонард чувствует себя даже живым, когда сердце пропускает удар от оброненного в порыве страсти «Лили».        — Лили? — переспрашивает он, упираясь Арнольду в плечи и заглядывая в подёрнутые поволокой желания глаза, — Красиво. Мне…нравится.               Арнольд поначалу забавляется и продолжает целовать, однако вскоре бросает всё и раздраженно отворачивается к стене. Леонард не здесь, не с ним. Спрятался где-то в своих мыслях, ухватившись за драгоценное «мне нравится». Фейбер надеется, что это путь к победе. Но уже через час его счастье исчезает, растворяется в воздухе. Он не способен даже рассердиться на Арнольда за то, что тот теперь не хочет продолжить. Однако это не значит, что его нельзя укусить.              Арнольд… Леонард пытается убедить себя, что, должно быть, любит его по-своему, но время и новые долгие размышления постепенно доказывают обратное. Иногда, докуривая сигару в одиночестве, Фейбер думает, что, вероятно, и не умеет любить. По крайней мере людей. Он определенно любит оперу. Его восхищают чистые голоса и роскошные костюмы. И даже если постановка оказывается дурна, Леонард всё равно остается удовлетворен ощущением щекочущего раздражения под ребрами.               Когда после одной из премьер бывший напарник затаскивает его в карету и с взведенным курком выспрашивает, куда исчезли деньги с продажи оружия, Леонард лишь тупо смотрит в темноту за окном. Он не успевает так быстро переключиться. Сегодняшняя опера была слишком хороша, наевшись восторгом, Фейбер не может вспомнить, как правильно бояться. К тому же он ещё и пьян…               Удирая через кусты с места, где его собирались пристрелить, Леонард думает только о том, как бы больше не допускать подобных оплошностей: не оставлять лишних свидетелей и не превращаться в сонную муху в отвественный момент. Нельзя больше так падать в грязь лицом. Во всех смыслах.               Леонард бродит по берегу моря, где играл в детстве с сыновьями занудных родственников. Небо серое, чёрная гладь моря колышется, словно вуаль на осунувшемся лице вдовы. Фейбер копошится в памяти, вытаскивая оттуда поблекшие от времени картинки.               Сыновья у родни были такими же занудными, как и сами дальние тётушки с их чопорными мужьями. Но были и те, кого всё же обошла участь превращения в ходячую скуку. Например, Сэм. Сложно было сказать, кем по крови он приходился Леонарду, но с ним рядом тоске не было места. Они кричали, кидались песком, строили рожицы. То было чудесное время.              А потом Сэм оказался в компании мальчишек, толкнувших Леонарда с лестницы. Фейбер разболтал их секреты, не поделив что-то с одноклассниками. И поплатился.               Полёт вниз показался Леонарду ужасно длинным. Он ждал столкновения. И дождался. Такого, что затрещали кости.        «А ведь от такого можно и умереть,» — эта мысль стала последней для Фейбера перед уходом в темноту.               После пробуждения его мир изменился. Не сразу. Постепенно. Он стал книгой, от страниц которой с годами отваливаются кусочки. А потом она и вовсе превращается в пыль…Само собой, не только тот злосчастный удар привёл к теперешнему положению дел, но свою значимую роль он сыграл. И оставил след не только на затылке.               Леонард присаживается на корточки и трогает воду рукой — холодная. Он перекатывает разноцетные камушки между пальцев, ощупывает, сжимает. Поломанному сознанию тело не всегда подчиняется идеально, и Фейбер пытается наладить с ним связь. Он ощупывает нежные лепестки цветов, лезет босыми ногами в грязь, танцует под дождем и ходит без рубашки в утреннем тумане. А после лезет к Мари, холодный и мокрый. Она беззлобно ругается и тащит под одеяло. Если же Леонард чувствует необходимость взбодриться, поймав пару крепких слов в свой адрес, он уезжает к Арнольду. Они с Марианной пока не знают друг о друге. И Фейбера, как он стал понимать, это откровенно забавляет.              Что будет, когда они столкнутся, когда поймут? А что случится, если привязать посильнее и отшвырнуть подальше…               Поглощённый мыслями, он поднимается и уже через пару шагов переходит на бег, приближаясь к большим тёмным камням, поросшим чем-то зеленым и склизким. Каблуки соскальзывают, тонкая кожа на подушечках пальцев рвётся, но Леонард с завидным упрямством ползёт выше к возможности разбить бедовую голову.               От разнообразных идей быстрей и быстрей стучит сердце и захватывает дух, улыбка трогает бескровные губы. Леонарду хорошо. Кажется, по-настоящему хорошо, как бывает после выбора своего пути или… Он вдыхает полной грудью и падает в воду со сверкающего в выглянувшем солнце камня. Толща воды смыкается над головой. Уши закладывает, от удара пузыри воздуха вырываются изо рта стремительным потоком, по телу проходит дрожь. Голову простреливает очередная мысль.              «А если утонуть прямо сейчас…»              Леонард не уверен в этом решении окончательно, но ему интересно попробовать, поэтому он расслабляется и пытается не всплывать как можно дольше, цепляясь руками за дно. Здесь неглубоко, но при желании утонуть можно и в луже. Под рёбрами начинает жечь, легкие умоляют о вдохе, но Леонард не слушается. Может Фейбер и был умным мальчиком, но послушанием никогда не отличался.               Неожиданно сильная рука врывается в холодный мрак, ловит воротник пальто и тащит вверх, на свет, на встречу с разьяренными коньячными глазами. У Арнольда расширенны зрачки и растрёпаны волосы. Он загнанно дышит и непривычно кривит рот. Обычно его лицо напоминает фарфоровую маску. Ледяная красота. Воплощенное совершенство. Но теперь это совершенство рушится, являя то, чего Леонарду не достигнуть никогда: живую, горячую натуру. Арнольд хочет крикнуть, хочет ударить, но что-то не позволяет ему этого сделать. Адамс сгорает у Фейбера на ладонях. Прикрывает глаза и падает на колени обратно в воду, прижимая к себе тщедушное тельце.              — За что ты так со мной?        Леонард заторможенно пожимает плечами и утыкается в чужую грудь. Он слышит, как под рёбрами отчаянно колотится адамсово сердце, почти так же быстро, как и сердце Фейбера пару минут назад. Какое сильное… Интересно, глубоко ли ранят его осколки, когда оно разобъётся?..              Думать дальше Фейберу тяжело. Он не спорит и молчит. Ничего не отвечает ни на упреки, ни на вымученное «ну я же люблю тебя» перед тем, как они ложатся в постель.               Пустота.              Леонард невесомо целует тёплые пальцы, скользящие по его лицу. Завтра он расскажет Арнольду о своей грядущей свадьбе. Пусть гнев Арнольда вытравит равнодушие и даст почувствовать, что он тоже человек, а не пропасть без дна, где нет ничего, кроме эха. Эха чужого смеха, чужой боли, чужого отчаянья — и ничего своего. Пусть.               Тогда Лили станет хотя бы на время немного легче. И он даже искренне скажет «спасибо».