Я был мозг, он был сердце

В глазах появились знакомые мушки. Такие же внезапные, как непрошенные гости, заходящие в дом без приглашений, но зато с утомляющим, раздражающим и не прекращающимся кипишем. Голова пока не отключалась, но Андрей знал: это был всего лишь вопрос времени. Он хохотнул чьей-то шутке, не задумываясь, впопад ли был брошен смешок, отставил в сторону бутылку, задел чью-то чужую с противненьким дзынем и встал с насиженного места. До выхода на сцену оставалось около получаса — это они ещё так-то ранненько приехали. Стиснув зубы, умоляя себя не навернуться прямо здесь и прямо сейчас, зашагал к выходу из гримёрки. Никто ничего уточнять не стал, галдёж продолжался. В коридоре было свежее, и оттого стало полегче. Набегающая на глаза темнота поумерила своё рвение и подрассосалась. Теперь можно было найти нужную дверь выделенного специально для них толчка и направиться в нужном направлении. На подходе коленка дрогнула, норовя подкоситься, но было поздно: Князь уже схватился за дверную ручку и уже нашёл в ней опору. Так и ввалился в туалет. Благо, что не общий, а рассчитанный лишь на одну персону, какой бы важностью или неважностью она ни располагала. Путающимися пальцами провернул щеколду, закрылся. И, когда в глазах снова замутнело, блаженно сполз по стеночке на пол, прямо так, ни о чём другом больше не думая. Жопа встретилась с кафелем, и тут же и затошнило, и на холодный пот пробило. Всё, как при обмороке. Вот только без обморока — это Андрей уже тоже выучил. Иногда слова собственных песен забывал, а вот эту поебистику — нет, уже никогда не забудет. Он не перебухал, не перекурил, не перержал, нет. Во-первых, ликвидированы были только две пивных бутылки, ну какой там? Во-вторых, он почти и не курил. И без того стояла дичайшая духота вперемешку со вчерашним перегаром целых пяти рыл; перебухали и перекурили они как раз вчера. Сегодня, чтоб достойно выступить, херни решили не устраивать. Ну, пока что. В другом проблема была. Давняя, злоебучая проблема. Андрей старался продышаться. Не хватало ещё руки подымать-опускать на счёт три, как в школе на физкультуре, хотя они, руки эти, сейчас всё равно не поднялись бы — силы покинули бренное тело. Лицо, должно быть, отливало ещё более безжизненным, чем у мертвеца, серым цветом. Губы отсвечивали неестественным синим. Вот вам и молодость и радость. Или, что было бы больше по душе, например, Горшку, анархия и ярость. Никакой внутренней молодости, радости, анархии или ярости Андрей не ощущал. Намеренно стукнулся головой о дверь, тупая лёгкая боль ударила по затылку в ответ. Просидеть так он мог минут пять, вряд ли дольше. Если запропастится надолго, за ним придут ребята. Сегодня все находились в относительном тонусе, никто друг друга из виду не упускал, выступать же скоро. Объясняться Андрею не хотелось. Это значило бы выдумывать новую ложь. А от одних только мыслей о вранье выворачивало покруче, чем сейчас. Иногда, когда не раскисать не получалось, он возвращался к самой ненавистной теме. Принятые в далёком детстве принципы нарушались им самим каждый день: Андрей думал, что он довольно честный, открытый человек, а годы показывали обратное; Андрей полагал, что он весьма смелый, даже самоотверженный в некоторых вопросах взрослый мужчина, но из раза в раз вёл себя прямо противоположным образом. И время шло. Ничего не менялось. Думать об этом и с этим же жить становилось всё труднее. Потому что заёбистее. Ещё маленький пацанёнок Андрей не мог даже представить, что однажды устанет от самого себя. И, вот, он всё-таки устал. Прошло года полтора с последних острых моральных волнений. Они, то есть так называемые «КиШи», стали известнее. Даже матёрее. Или им просто так казалось. Во всяком случае теперь никому не нужно было волноваться перед выходом на сцену, считать последние секунды перед началом нового выступления. «Король и Шут» привык к публике в полной мере. Публика, разве что, могла ещё не до конца привыкнуть к «Королю и Шуту», но вот новые фесты и прочие приглашения, число которых стремительно росло, потихоньку прививали люду всё то, что группа несла в массы. И народ втягивался. Теперь, когда начали появляться первые фанаты, успех маячил уже совсем близко. Сегодня, например, они впервые соберут зал в несколько сотен человек. Чем не успех? Вполне себе. Даже, вообще-то, нихуя себе. Так вот. Прошло года полтора с последних моральных волнений. То есть полтора года назад случилось то, что заставило Андрея Князева, наконец, собрать волю в кулак и начать что-то решать и делать. Это «Королю и Шуту» он безостановочно преподносил всё, что мог, всё, на что был способен, но вот себе — нет. Себе Андрей разве что не подсирал. Для полноты пиздеца оставалось, в общем-то, только взаправду взять и насрать. Вместо вишенки на торте. Да и что постоянно о себе-любимом-косячном, был ведь ещё и Миха. Да, Миха. Стоило только выйти из общества, каким бы оно ни было, и все думы стремительно обращались к самому больному месту. К Горшку. Та ситуация уложилась, теперь всё было нормально. Ну, типа. Они на удивление быстро её проскочили: Миха, конечно, оттого, что собственные проёбы он проживал и забывал с завидной прытью. Привыкший, в конце-то концов. Его до сих пор пытались натаскивать, тыкать носом в его же пакости, косяки и неправильности, а он уже, вообще-то, официально съебал из-под родительского крыла. Он рвался до свободы — теперь дорвался окончательно. Уже бесповоротно оседлал свою собственную фридом. Андрей же... Ну, разве что только сделал вид, что проскочил ситуацию. Так было лучше для всех. Скомкано обсудив произошедшее полуторагодовалой давности, они с Горшком тогда же пожали друг другу руки, стыдливо отводя взгляды в разные стороны, ещё раз решили, что главное — это не разбегаться и не расходиться. По крайней мере не из-за нелепой случайности, в истинность которой Миха верил до сих пор и из-за которой Князь изо дня в день закатывал глаза, сжимал зубы и боролся с желанием как-нибудь заработать амнезию (чтобы не помнить, что это вообще было в его жизни и в жизни Горшка — в их общей жизни). Андрей и тогда хотел признаться, как планировал, как готовился, чтобы глаза в глаза, честно, напрямую, чтобы не убегать уже от правды, не мучить себя и не обманывать друга. Хотел. Не смог. Горшок тогда так боялся, так колбасился, не находил себе места, елозил по той несчастной лавке, ходил перед ней туда-сюда, всё извинялся и извинялся, слепо веря только в собственную виновность. Андрей смог его успокоить, хотя это и было труднее, чем обычно. А вот признаться не смог. Желание сберечь Михино счастье и Михину хоть какую-то стабильность перевесило всё остальное. Может, если бы Андрей знал, что Горшок из-за этого хотя бы не разочаруется в нём (да и вообще в дружбе, в людях, в жизни), то и смог бы найти в себе мужество. Но Андрей не знал. И потому только пообещал, что никуда не уйдёт и что никакая дичь не станет концом их дружбы. «Пообещал и даже в обещании набрехал», — глумилась совесть, истратившая всякое уважение к своему хозяину. Правильным было поговорить друг с другом — они поговорили. Правильным решением было не считать за правду то, что случилось из-за наркоты — они не посчитали. Хоть что-то из этого полуканализационного водоворота было всё-таки объективно правильным. Это успокаивало. От воспоминаний отвлёк новый спазм: кольнуло где-то под животом. Андрей скрючился, обвив руки вокруг себя, зажмурился. Острая боль на мгновение пронзила не сопротивляющееся ей тело и тут же ослабила свой напор. И долгожданное облегчение настало. После такого его обычно быстро и легко отпускало. Схема этих ебучих болей была выучена наизусть: сперва плыло в глазах, потом слабели ноги, затем накатывало нечто на первый взгляд предобморочное, но бессознанка не наступала, после нужно было посидеть в покое и подышать, словить боль в животе, ещё посидеть-посидеть, подышать-подышать, умыться, попить воды для улучшения настроения и всё. После прохождения всех ступеней можно было даже шевелиться, улыбаться и с кем-нибудь в параллель разговаривать. Упорядочивание своих кошмаров несколько успокаивало. Как, впрочем, и всех людей, которые рано или поздно выучиваются ладить со своими страхами и демонами. Человек — существо, привыкающее абсолютно ко всему.       — Ёбаный насрал, Князь, ты тут, а?! — задолбили в дверь. Это был Поручик. Андрея даже пробило на порцию смеха: Санёк-то за словом в карман не лез никогда.       — Тут я, тут, — крикнул Князь в ответ. Боль отпускала, но всё ещё ощущалась. Свободно чувствовать себя пока не приходилось. — Ща я приду, не ломись.       — Ну ты, блять, смотри! — пригрозил Пор с той стороны двери. — Горшок голову оторвёт, будешь знать. Вертайся, короче. Я тебя из толчка караулить не буду. Андрей ещё похихикал сам с собой, а потом, через минутку, уже поднялся на ноги и включил воду в кране. Умылся, не побрезговал прополоскать горло. Посвежело. Ноги, пока что ещё ватные, то и дело подёргивались — в себя, вроде как, пришёл, но не до конца. Зато легчало так же стремительно, как и плохело. Радоваться можно было хотя бы этому. Но тоже, вот незадачка, не прям вот от всей души. Потому что проблема всё равно не решалась сама собой. Разглядывая образовавшиеся из-за бледности и ею же подчёркнутые синяки под глазами, Андрей досадливо поджал губы. Он знал: это ещё хорошо, что он мог хотя бы точно сконтролить момент наступления отказа своей системы. Кто-то, например, сразу грохался, даже без головокружения, без ряби в глазах. Если бы ему самому выпала такая доля, Князь бы спалился перед всеми моментально. С другой стороны, от того, что кому-то другому было в разы хуже, никакого счастья не наступало. Андрею уже давно сказали, что и как нужно сделать, чтобы исправить случившееся. Даже не просто сказали, а доходчиво, грамотно, мощнейше донесли, что будет, если он нихрена не сделает, и что ждёт его в ином случае, то есть если будет приложена хоть капелька усилий и отброшена в сторону вся никчёмная мишура из страхов, нежелания верить в истину, непринятия и отвращения. Это была знатная взбучка, в первое время, надо признать, даже весьма мотивирующая.

***

      — О, Господи... — громко вздохнула уже хорошо знакомая, почти уже родная женщина. Стянула с носа очки, потёрла рукой глаза. Это она не от раздражения, нет. В ней раздражения, как уже успел к тому времени изучить Андрей, не было, казалось, вообще ни к кому и ни к чему. Будучи совершенно точно харáктерной персоной, серьёзной, взрослой, осознавшей себя, свою правду и правду жизни женщиной, она так и не превратилась в злую тётку, заебавшуюся от собственной работы. Просто их общий опыт показывал, что посетитель по фамилии Князев приходил не по хорошим поводам. Как правило, он приходил только тогда, когда что-то, его беспокоившее, подбиралось к грани бедствия. Была ли она счастлива обнаруживать, насколько близко её пациент находился к этой грани? Разумеется, нет. Могла ли она что-то изменить? К несчастью, тоже нет. Не ей ведь управлять чужой жизнью. Каждый человек сам должен регулировать всё с ним происходящее. Зато она могла относиться к этому хотя бы с той же долей юмора, с какой относился к этому сам больной. В этом они находили кое-что общее. И это, стоило признать, им несколько помогало.       — Эть, не угадали, — закрывая за собой дверь кабинета, Андрей решил не изменять своим принципам: начал с клоунады. А как иначе, когда речь идёт о самом важном? — Это же всего лишь я, знакомый Ваш, Андрей Сергеич.       — Здравствуй, Есенин, — приулыбнулась Вера Васильевна. — Что у нас на этот раз? Мне уже можно хлестать тебя розгами? Или так, просто газеткой? Её имя Андрей узнал на одном из предыдущих приёмов. Было стыдно спрашивать: всё-таки столько раз уже ходил к ней, а имени-отчества не додумывался даже нигде подсмотреть. Но Андрей спросил, и это стало каким-то светлым финалом их тогдашнего разговора. Посмеялись вдвоём; всяческие абсурды Вера Васильевна, оказывается, тоже любила. Но вот всё то, с чем к ней в тот раз пришёл Андрей, — нет. Категорически не любила. Стоило ей только услышать о состоянии его здоровья, улыбка с её лица мигом пропала. Она хмурилась, слушала внимательно, ничего не комментируя, пока Андрей продолжал свой невесёлый рассказ. Часть про армию и те подавители, которые ему велели принимать в добровольно-принудительном (или в принудительно-принудительном) порядке, заставила её снять очки и гневно покачать головой. После она с абсолютной ненавистью резюмировала: «всех бы поубивала», — и сперва Андрей даже подуспокоился, потому что, ну, «всех» — это же не конкретно его одного? А потом Вера Васильевна развеяла всякие сомнения: «а тебя в первую очередь!». И пришла её очередь рассказывать. Ругаться. Она, конечно, понимала, что Андрей не виноват в том, чем не мог распоряжаться сам. Навязанные А-подавители и полное стороннее игнорирование предписаний другого специалиста — в этом вины Андрея не было. Если уж на то пошло, что мог сделать один призывник с равнодушием системы? Очевидно, что ничего. Но, говорила Вера Васильевна, лучше бы Андрей вовсе отказался от любых подавителей, чем принимал А-группу. Лучше бы он пару-тройку раз столкнулся с ничем не приправленной и не перебитой собственной природой, такой ужасающей его течкой, будь она неладна, чем продолжал травиться и усугублять и без того плачевную ситуацию. Мешался бы всем со своими феромонами, конечно, и отвлекал бы добрую половину народа, бесспорно, вот только в тех, армейских, условиях это была бы уже не его проблема. Андрей мысленно мрачно соглашался с ней. Но в служивое время ни одна похожая мысль не посещала его головы. Армия-то прошла, он свой так называемый долг родине отдал, всё, взятки стали гладки, но вот последствия-то никуда не подевались. И теперь тащились за ним тяжким хвостом, который человек, в отличии от ящерицы, не мог просто скинуть. Вера Васильевна как-то сама тогда же и вывела к теме Горшка. Она запомнила его, несмотря на давность последнего визита Андрея — то было ещё до армии. Стоило ей упомянуть Мишу, спросить, как там у пациента обстоят дела с окружением в целом и конкретным альфа-субъектом в частности, как Андрей съёжился и стёк взглядом куда-то под стол. И, что ж, он признался ей во всём: в том, что произошло, в том, что они принимали запрещёнку, в том, что долгие годы он скрывал свою сущность от близких людей. Вера Васильевна тогда долго молчала. Андрей тоже молчал, не видя смысла оправдываться. Всё это было, всё это продолжалось по его вине. И если перед Михой он так и не нашёл в себе сил сознаться, то здесь, у Веры Васильевны, в её мудрейших, всезнающих, беспристрастных владениях Князь не стал строить из себя кого-то другого. Стыд не покидал его, разумеется, нет. Даже перед врачом, перед человеком, который не осудит, а просто попытается помочь, Андрею всё равно было стыдно. Но хоть где-то, хоть кому-то он ведь должен был сказать правду. Вера Васильевна не стала ничего говорить. В конце концов только покачала головой, выписала все нужные направления, адреса, фамилии, имена и отчества — всё, что было нужно для полного, качественного обследования. Сказала, что будет сложно. И долго. И конкретно для Андрея мучительно, тяжело и страшно. «Но если ты это не сделаешь, не пройдёшь все обследования и не сдашь все анализы в ближайшее время, можешь не ходить больше ни к одному врачу. Вытащить тебя не сможет никто. Если решишь и дальше ничего не делать, то не трать ни своё, ни чужое время», — говорила она, — «принимай решение». Андрей всё ещё помнил это ощущение: настоящая ответственность плавно, постепенно опускалась на его плечи. Он вдруг перестал чувствовать страх. Как если бы всю жизнь боялся огня, а однажды взглянул на пламя и вдруг понял: всё. Больше — нет. Вера Васильевна удивилась, когда он тут же кивнул и уточнил, сколько на всё про всё понадобится времени. Твёрдая готовность сквозила в каждом слове. Тогда они посмотрели друг другу в глаза, и, может, тогда же и было принято окончательное решение: больше не убегать. Хотя бы не здесь и не от самого себя. Протаскавшись по всему городу по сто раз, сдав неисчислимое количество анализов, отсидев задницу в десятках очередей, Андрей, наконец, собрал все необходимые бумаги. Он заглядывал к Вере Васильевне и между делом, так, чисто понаблюдаться, поболтать. Иногда — опиздюлиться за нерасторопность. Она из раза в раз спрашивала о самых, казалось бы, незначительных тонкостях самочувствия: болит ли голова? Болит ли живот? Если болит, то в каком конкретно месте? Случаются ли непредвиденные течки? Как переносятся ощущения во время наступления таких периодов? Как долго они длятся — днями или всего лишь часами? Ни один из ответов Андрея не радовал её. Она продолжала испещрять новыми и новыми строчками его медкарту и помечала что-то в своём собственном блокноте. Сам Андрей не понимал ровным счётом ничего, никто и не говорил ему о том, что всё это значит. На все вопросы Вера Васильевна отвечала однозначно: «пока ты не принесёшь мне готовые результаты, я ни слова тебе не скажу. Или ты предлагаешь мне кормить тебя теориями и лишним стрессом?». Андрей не предлагал. Ему и так хватало по горло. Теперь же, выкладывая на стол заметно потяжелевшую и потолстевшую медкнижку, он всё-таки позволил себе несколько порадоваться. Хотя бы одна ступень была, вроде как, пройдена. Весь список Веры Васильевны он наконец-то зачеркнул как пройденный. От радости нашлись силы шутить. Вера Васильевна, может, тоже располагала хорошим настроением. А, может, просто продолжала поддерживать совершенно отчаявшегося человека. И то, и то в нынешней ситуации Андрей воспринимал как подвиг с её стороны, со стороны человека совершенно не причастного, если отодвинуть в сторону эмоции и личное отношение. Разве хоть кому-то ещё, помимо мамы да неё, было до этого дело?       — Да Вы уж не торопитесь, ВерВасильна, — отвечал Андрей, — посмотрите сперва, а потом хоть тапками. Я всё прошёл, всё собрал. Может, меня даже похвалить можно?       — Не знаю-не знаю, Князев. Сейчас и проверим. Она положила толстющую тетрадь перед собой, начала медленно листать. Внимательно и долго цеплялась изучающим взглядом в каждую строчку. Андрей же не находил себе места: и здорово было, что всё, не надо больше никуда мотаться, пропускать сборы, тратить гораздо меньше времени на любое собственное сочинительство, и в то же время было ссыкотно. Всех врачей пройти-то — прошёл, а ведь суть заключалась не в том, чтобы завершить этот квест. Всё совершалось для того, чтобы Вера Васильевна вынесла конкретный итог, который, как она много-много раз уже предупреждала, мог Андрею чертовски не понравиться. И пока в её всезнающей мудрой голове происходил анализ каждого заключения, в башке, не знающей абсолютно ничего, былое озорство потихоньку сворачивалось. Ожидание неприятно подсасывало под ложечкой. Пальцы по-дурацки отстукивали непонятный ритм по круглой коленке. Зубы цепляли кожу с губ изнутри. Андрей не был готов к тому, чтоб ещё и глаз начал дёргаться, и потому в какой-то момент, через несколько минут тишины, прерываемой только звуком шелеста страниц, не выдержал:       — ВерВасильна, ну-у, — загундел он, сразу выдавая всю собственную нервозность, — чего там? Вы не молчите, пожалуйста, ну сил нет вообще, ну поймите. Что там?       — Боже мой, беспокойное хозяйство, — запричитала она, даже не думая потакать чужим капризам, — не мешай мне! Я ещё не закончила. Сходи лучше, чаю нам принеси с регистратуры. Чтоб духу твоего здесь не было. Как минимум пять минут! И это, надо сказать, определённо помогло. Андрей отвлекался от пытки ожиданием, пока топал вниз по лестнице; пока доказывал в регистратуре, что он не охреневший, раз посмел попросить в самóй регистратуре чаю, а правда спустился сейчас от Веры Васильевны, которая правда попросила поставить чайник, ведь правда была занята изучением его каких-то там медпоказателей; пока ждал, чтоб кипяток остыл; пока балансировал на лестнице с занятыми стаканчиками руками; пока матерился, отставляя то на подоконник, то на ступеньку выше этот чёртов чай, потому что постоянно обжигал пальцы. Когда задание было выполнено, и Андрей с горем пополам вернулся в кабинет, вместо сжирающего волнения он ощутил только облегчение. И даже не заметил, как в очередной раз ловко его угомонила Вера Васильевна. К тому моменту и она закончила с изучением и выводами. Когда стаканчик попал ей в руки, вместо того, чтобы заняться вроде как планируемым чаепитием, Вера Васильевна заговорила. И не то чтоб весело.       — Так, — вздохнула она. Андрей моментально напрягся. Не было в этом «так» ничего, способствовавшего улучшению настроения, — молодец, что всё сдал. Очень вовремя и очень оперативно. Вот теперь тебя хвалю я, — это была попытка скрасить шуткой последующее нечто — страшное, самое заветное, то, ради чего они вообще собрались сегодня и собирались на постоянной основе. Андрей понял, что на этой чудесной ноте всё хорошее, скорее всего, закончится. И подхватил, как всякий, пытающийся надышаться перед тем, перед чем всё-таки не надышишься:       — Вот теперь тебя люблю я, — глупо хмыкнул он, и такая же глупая, совсем не задорная улыбка рассекла его лицо. Вера Васильевна понимающе поджала губы. И, не изменяя своим привычкам, не стала потакать последним неказистым попыткам утопающего не утопать.       — Андрей, дело плохо, — Князь почувствовал, как сердце замирает, а после падает в самые ноги, оставляя за собой холодный, липкий страх. Неизбежное настигло. Утопающий утоп. — Я не буду обнадёживать тебя зазря. Ещё раз: всё плохо. Конкретно у тебя, — Вера Васильевна зашуршала листками-заключениями, перебирая один за другим, — твой организм на грани. Если так будет понятнее, скоро кирдык. Ты очень вовремя обследовался, это очень хорошо. Из всего, что мы сейчас имеем, это самое хорошее. Как я и говорила: А-группу тебе ни под каким предлогом нельзя было принимать. Теперь же ты напичкан этим ужасом сверху донизу. Он почти разъел всю твою репродуктивную систему, считай, как плесень. Понимаешь? — она серьёзно, внимательно заглянула в глаза. Искала там именно что понимание, но нашла только ступор: Андрей сидел тихо, молча и глядел в ответ. Только не прямо, а насквозь. В ушах зазвучал противный писк. Как если бы пульс коматозника уравнялся нулю, а на кардиомониторе кривая линия превратилась в ужасающую прямую. Андрей прекрасно слышал, что ему говорилось, и отчётливо понимал, что всё это значит. Ему пиздец — если бы Вера Васильевна была менее воспитанной, например, как сам Андрей, она бы сказала именно это. И потому именно это и вертелось в голове. Пиздец — он и есть пиздец, к чему какие-либо пояснения? Разве хоть что-то поможет смягчить его острейшие углы? Все эти термины, медицинский трёп — ничто не изменило бы сути сказуемого.       — Да, — просто кивнул Андрей. Что ему ещё оставалось делать? — понимаю, конечно. Что тут непонятного-то?       — Ты себя уже хоронишь там? — Вера Васильевна неодобрительно нахмурилась, постучала пальцем по лбу. Андрей снова кивнул: так оно и было. Репродуктивная система — это смысл жизни любой омеги. Это знали все, об этом, наверное, мог не знать только самый последний идиот. Как бы Андрей ни воротил нос от этой простой истины, проверенной и временем, и поколениями, и эволюцией, всё равно целое мироздание сводилось именно к ней. Не можешь оформить продолжение рода, не можешь воспроизводить потомство, не можешь источать феромоны, не можешь выполнять базовые функции собственного организма — ты увянешь. Тебя разъест, как этой пресловутой плесенью, она поселится где-то внутри и начнёт поджирать. Это факт. Тебе будет если не хуёво, то уж точно не балдёжно, и именно это Андрей подразумевал под собственными похоронами. Любому человеку, какой бы там вторичный пол он собой ни представлял, первее всего нужно было обеспечить безопасность, комфорт и здоровое состояние для своего тела. Дух всегда подтягивался следом. А Андрей всю свою жизнь работал и жаждал работать с духом: песни, стихи, истории, приколюхи — оно всё и есть дух, это для души, для счастья. Это — его смысл. А теперь... Разве оставался хоть какой-то шанс на его воплощение? С такими-то выводами и анализами. Он больше не мог считаться здоровым человеком, и Вера Васильевна только что это утвердила. Нет здоровья — нет спокойствия — нет беззаботности — нет вдохновения — нет уверенности — нет сил — нет… Да нихуя, по итогу-то, и нет.       — Прекрати немедленно! — выругалась Вера Васильевна, и Андрей вздрогнул. Поток мыслей остановили, и он замер, как застигнутый за воровством колбасы кот. — Мы ещё не закончили. Ты думаешь, медицина веками просто так развивалась? Чтобы в итоге никому не помочь в такой беде? Выключай в себе мальчишку, Андрей, — сетовала она. — С этим можно работать. Это будет долго, непросто и трудно. Но это нужно будет сделать. Иначе никак, Андрей, я не шучу.       — Но мне же и так, и так кирдык, ВерВасильна. Вы же сами сказали вот только что. Мне что с этим делать? Что делать-то мне? — не представляя возможности улучшения хоть одной какой-нибудь составной в этом мраке, безнадёжно спрашивал Андрей. — Я сам виноват во всём, я знаю. И что мне сейчас плохо — тоже моя вина. И что раньше надо было думать — конечно, надо было, но я не думал, просто не думал и ничего вообще не делал, я всё это признаю, — тихо говорил он. Невидимая тяжесть навалилась на плечи, дышать стало труднее. Осознание всего происходящего как будто с каждой секундой увеличивало собственную силу.       — Андрей, — строго позвала Вера Васильевна, — если ты хочешь себя пожалеть — занимайся этим вне моего кабинета. Ты прав: ты сам виноват, — чужое подтверждение уже, казалось бы, сто раз пережёванного и принятого вывода вдруг обидно укололо. Вера Васильевна согласилась с его виновностью, и что-то детское, ранимое внутри захотело расплакаться. Но Андрей себе не позволил. А серьёзная женщина, отказавшаяся его жалеть, продолжала: — только жизнь на этом не заканчивается. Ошибки на то и ошибки, чтоб их исправлять. У тебя есть шикарная, даже удивительная, я бы сказала, при всей твоей ситуации возможность всё исправить. Твоё дело сейчас: послушать и сделать. Или не слушать и ничего не делать. Выбирать только тебе, Андрей. Выключай мальчишку, — в такт каждому уже знакомому слову её палец опускался на тетрадь. Андрей зачем-то внимательно следил за этим, ощущая себя не на приёме у врача, а на краю обрыва, неведомой и вряд ли существующей в реальности скалы. Вроде бы принятая ранее ответственность за самого себя и своё здоровье теперь представлялась очередной невыносимой тяжестью. Это уже начинало заёбывать: может хоть один раз хоть что-нибудь пойти таким образом, чтобы в конце его не поджидала очередная хуйня? Разочарование, утрата мизерных надежд, новый виток непонятно чего — Андрей внезапно обнаружил себя совершенно никаким перед Верой Васильевной. Не было ни слёз, ни страха, не было буквально нихуя, потому что всё отключилось за какую-то долю секунды. Внутри расцвело (или, может быть, наоборот, увяло, как урожайные поля перед зимой?) сплошное ничего. А когда наступает ничего, это вполне конкретно значит, что скоро на этом месте будет что-то. Закон природы. Пока странная и неожиданная мысль, посетившая Андрея, всё прочнее устраивалась в голове, он подал голос:       — И что же мне тогда делать? — прозвучало, должно быть, весьма отстранённо и безучастно. Как от страдающего депрессией, утратившего все мечты и надежды страдальца, который и говорит-то на автомате, просто так, ничего не подразумевая ни под сказанным, ни под тем, что разговор, вообще-то, должен нести в себе какой-то смысл.       — Это больше не рекомендации, это — предписания врача, — тон Веры Васильевны ни капельки не изменился. Она оставалось серьёзной, строгой и уверенной в каждом произнесённом слове. Андрей даже не хотел представлять, какой контраст испытал бы человек, наблюдай он за ними двумя со стороны. Это вроде как доктору нужно оставаться беспристрастным, отстранённым, потому что его дело — дать рекомендации, что-нибудь выписать и отправить больного восвояси. А сейчас таким безучастным, наоборот, казался именно Андрей. Вера Васильевна, тем не менее, на это его состояние не обращала внимания. Может, оно было и правильно. — Ты прекращаешь пить любые подавители. Ты постепенно снижаешь дозу препаратов. Будет плохо, не скрываю: будут головокружения, боли в области живота, будет слабость. Будет метать из огня да в полымя, так что жди от себя истерик, или апатии, или каких-то душевных подъёмов, или слёз. Твоим гормонам придётся учиться работать заново. Так будет, потому что ты привык к подавителям, и организм запротестует, от этого никуда не деться.       Князь рассмеялся так же внезапно для себя самого, как и, наверное, для Веры Васильевны. Он слушал-слушал, поначалу даже не совсем понимая, о чём именно ему сейчас говорили. Это было настолько неожиданно, что он не успел вовремя среагировать и обработать эту невероятную, сногсшибательную информацию. Вера Васильевна предложила ему то, что с четырнадцати или со скольки-то там лет внушало ему не то что страх, а натурально вгоняло в первобытный, животный ужас. Он уже видел это собственными глазами: течка без подавителей, изнывающее тело, безжалостно съезжающая крыша, мокрая, противная, жаркая постель, вой, слёзы, слюни, сопли, крики, пот... Целый парк самых уебанских аттракционов, которые можно было себе вообразить, и золотой билет ему, Андрею, в руки непременно протягивала Вера Васильевна. После всего пережитого ему было сказано вернуться к тому, с чего всё началось. С чего начался весь этот ад.       — Вы серьёзно? — не зная зачем, уточнил Андрей. В противовес разрывающему его смеху, лающему, ни разу не весёлому, Вера Васильевна сидела неподвижно и смотрела на него безотрывно. Ровный кивок обрубил любые сомнения. — Вера Васильевна, — ржач накатывал всё сильнее, всё мощнее, и Андрей уже готов был схватиться за живот, как во всех этих неправдоподобных комедиях, — Вы чего это? Вера Васильевна, да мне проще повеситься, я не знаю, на какой-нибудь берёзке под каким-нибудь селом, чем вот это вот сделать. Я не слезу с таблеток, Вера Васильевна. Я просто не слезу, Вы знаете всё, Вы знаете меня, я не слезу. Вера Васильевна спокойно стерпела этот истерический приход, выслушивая всё, что вылетало изо рта пришибленного ахуем Князя. Он говорил ещё много чего, продолжал то смеяться, то шептать что-то, стойко отказываясь верить в услышанное. Потом молча всучила тому в руки позабытый чай, слушала дальше. В какой-то момент подумала о том, что, может быть, могла бы переквалифицироваться в психолога, потому что под конец приступа Андрей вновь стих и осунулся. Эмоции его нашли свой выход — настало время конструктива. Даже если он сам до этого ещё не допетрил.       — Андрей, ты прекращаешь принимать любые препараты. И следующую течку проводишь без таблеток. И только в этом случае у тебя может получиться больше никогда не хоронить себя раньше времени. Ты понял, Андрей? — повторила она вкрадчиво, более размеренно, даже в какой-то степени расслабленно. Это был единственный способ для этого конкретного пациента. Как бы Князев ей ни нравился, каким бы отличным парнем он ни был, как бы ни хотелось сопереживать ему, поддерживать его, Вера Васильевна отказывала себе в этих сомнительных удовольствиях. На работе она оставалась врачом, и Андрей пришёл не за тем, чтобы с ней подружиться или похохотать. Она должна была ему помочь. И она стремилась донести до него эту простую мысль: теперь, после пройденного пути, его ждал новый, не менее тяжёлый, пугающий путь, который мог бы, в отличие от прошлого, ему помочь. Но ступить на эту дорожку мог только он сам. И в глубине души Вера Васильевна надеялась, что этот славный малый Князев всё-таки решится; слабость сомнительной надежды она себе позволяла. Впрочем, это было одно из того немногого, что врач в принципе мог позволить себе на рабочем месте. Молчание длилось, как показалось обоим, целых несколько минут. Но сколько оно заняло на самом деле, никто и не считал. Просто в какой-то момент Андрей нахмурился и поднял голову.       — Меня это всё уже достало, — мрачно, даже злобно заговорил он. — Если я всё сделаю, я буду жить нормально? Вера Васильевна кивнула, а сердце внутри всё же сочувствующе подсжалось. Знал бы Андрей, что у него всё точно будет хорошо, всё было бы иначе. Ей бы хотелось рассказать ему о том, что он зря так себя не любит и что все проблемы только из-за этого, а не по причине такой плохости омежьего бытия; это не он какой-то не такой, вообще никто не не такой, такого в принципе не существует ни в природе, ни в целом мире, он сам это придумал, в это поверил и теперь не мог в этом усомниться. Ей бы хотелось заверить его, такого ещё молодого, дурного, зачем-то куда-то спешащего, что ему, наоборот, повезло, что именно он со всем справится и ещё ого-го как заживёт, потому что на свете нет практически ничего, что было бы неподвластно молодому, полному сил человеку, который принял решение. Но она молчала, понимая, что всё это сейчас совершенно не нужно. Может быть, они поговорят об этом потом, когда всё закончится. Когда Андрей придёт к ней и скажет, что у него всё замечательно. Или не придёт вовсе — зачем ходить к врачу, если тебя ничего не беспокоит? В настоящем же Андрей тяжко вздохнул, поджал губы. Глянул в окно, покачал головой. И снова усмехнулся:       — Понятно. Значит, не вешать нос гардемаринам? И тут не сдержалась и Вера Васильевна: она улыбнулась в ответ, безошибочно уловив волну стойкого смирения, которую, очевидно, где-то в душе оседлал Андрей. Он сделал это молча, в неосязаемой борьбе с самим собой внутри. На ней ему и нужно было двигаться впредь. В светлых глазах читалось осознание сего невесёлого, но очень-очень важного факта. Радости в них не прибавилось, но зато беспокойный мальчишка больше не правил балом. Кое-кто в ту самую секунду превращался в мужчину и начинал новый, взрослый путь без детских страхов.       — Да, Андрей. Дурна ли жизнь иль хороша.

***

Но трудно было не вешать нос, гардемарином не являясь. Андрей боялся слезать с таблеток, и в то же время приём у Веры Васильевны ясно дал понять: иначе не получится. Заебало бояться, заебало врать, заебало всё, вот вообще всё, кроме музыки и группы. Раньше Андрей чувствовал страх: страх спалиться, страх потечь, страх самого себя, своей сущности, страх всего этого мира, — и, видимо, этой боязни накопилось слишком много. Когда Андрей вернулся домой, рассказав маме о новых правилах, он чувствовал только бесконечную усталость от собственного страха. Он заебался бояться. Он заебался убегать. Теперь же ему предстояло сменить своё бегство плавным, аккуратным, выверенным и согласованным с врачом шагом. И путь этот представлялся куда более долгим, чем тот, к которому Андрей уже привык. От этого он тоже заебался. Заранее. Что-то переменилось и в нём самом: Андрей думал, что не сможет выбросить все собранные дома препараты, что у него рука не поднимется избавиться от того, что спасало (и одновременно убивало... Но ведь и спасало!) его столько лет, что являлось гарантом стабильности, спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Он даже ожидал от себя навязчивых мыслей в стиле «может, выкинуть не все и оставить самые слабенькие, ну, про запас, на всякий пожарный?». Но в итоге он свалил всё, что было, в пакет и сам, не по чьей-то указке, а по собственной воле оттартал на помойку. Жмурился, правда, занося руку над мусоркой, но всё-таки выбросил. Так на новом пути был сделан первый шаг. Мама первое время курицей-наседкой крутилась поблизости, и дома Андрей оставался практически целиком и полностью под колпаком её внимательной и пытливой заботы. Она боялась не меньше его самого; наверное, любая бы мать так тряслась на её месте. Вопросы о самочувствии сыпались из неё без остановок, и на первых неделях это жутко раздражало. Если бы не общая усталость от накопившегося за все эти годы дерьма, может, у Андрея сохранились бы силы на то, чтобы успокоить и привести в себя особо переживающую. Но у него не было никаких сил, и он смиренно терпел, понимал и принимал. Это тоже давалось не так чтобы очень легко: на фоне злости на самого себя Андрей как-то не представлял, что хоть кто-нибудь может ему, виноватому, такому-сякому, сопереживать. Но о нём заботились, его любили, и всё шло своим чередом. Контролировать этот черёд Андрей не нанимался. На это, конечно, тоже не было никаких сил. Время бежало вперёд, как ему и было положено. Отсутствие таблеток довольно долго не сказывалось на самочувствии отказавшегося от них потребителя. Жизнь не останавливалась, мир не рушился, даже наоборот: всё набирало свои обороты. И это, разумеется, отвлекало и радовало, придавало энергии, в которую поначалу даже не верилось. Их, то есть группу, всё чаще звали выступать то там, то сям, и они охотно откликались практически на каждое приглашение. Будущее, о котором они грезили, приближалось, наступало и неотвратимо манило их ближе.  Предвкушение, детская радость от первых значимых успехов, внутренние переживания и головняки — всё переплеталось воедино, и постепенно Андрей начинал понимать: это и есть жизнь. Новый этап, в которой он вошёл совсем недавно, пугал его, но в нём обнаруживались и хорошие, крутые вещи, и испуг медленно таял, сменяясь улыбками и смехом. Вот только Андрей всё никак не мог привыкнуть и так и оставался на нескончаемом нервяке. Он всё время ожидал какой-то подъёбки. Вроде, всё было заебись, — даже с Горшком! — а он так и ждал, когда же начнётся то, что ему гарантировала Вера Васильевна. И, конечно, оно началось. Так появились боли. Так организм дал своему носителю понять: процесс запущен. «Пристегните ремни, мало не покажется». И мало воистину не показалось. Есть ли люди, способные наслаждаться головокружением, нехваткой кислорода, нарастающей виньеткой-темнотой в глазах, болями в животе? Вряд ли. А если таковые и существовали на этой планете, Андрей к их числу не относился. Он снова пугался, даже в первые разы, когда хрень настигала его дома (после Андрей, конечно, благодарил фортуну: ему просто везло, что боли встречали его именно дома, в родных стенах, где можно было не скрываться, не держать лицо и не делать вид, что всё нормально). Затем, как и всегда, получилось привыкнуть, как к любой вещи, которая внезапно становится регулярной. Андрей вспоминал слова Веры Васильевны об удивительной способности омег адаптироваться к чему угодно, снова примирял типичные омежьи повадки на себя и убеждался: да, плюсы всё-таки были. Не те, о которых он мечтал, но всё же. Другой судьбы у него и так, и так не могло быть. Хватало ума с этим мириться. Потом Андрей понял, как быстро прийти в норму не дома, а на людях. Стресс в таких случаях по-гадски удваивался, заставляя соображать быстрее и правильнее ради сохранения собственной жизни. И Андрей соображал, спасал свою жопу от палева, обеспечивал себе уединение, воздух и воду, в каких бы условиях ни находился. Он учился, привыкал, боролся с мыслями о том, что на таблетках такого ну точно бы не происходило, напоминал себе, что принял решение и обязан быть ему верным. Иначе нахуя вообще что-то делал, решал, выбирал? Нахуя по врачам таскался? Нахуя текста писал, рисовал? Мог и дальше загонять себя либо в больничку, либо, может, и в могилу — кто знает, — и никому мозг не ебать: ни себе, ни маме, ни ВерВасильне, ни вообще кому-либо ещё. Так воспитывалась, может быть, и сила воли, ответственность. Всё ощущалось по-новому, и вокруг всё менялось.

***

Вылетая следом за Горшком на сцену, Андрей чувствовал, как нервная психосоматическая щекотка пробегает по животу. Это всегда было волнительно, сколько бы раз он уже ни стоял вот так, перед толпой, со своими ребятами рядом и с их музлом в багаже. Андрей улыбался, находил глазами микрофон, оглядывал их всех вместе.  Миха теперь не выглядел дикарём, добравшимся до сцены. Раньше он подрагивал от распирающей радости: «вот, я тут, мы все тут, на нас смотрят, только на нас, нас щас наконец-то услышат!», — и бесился, раскачивая народ, чтобы самому раскачаться из-за народа. Теперь Миха словно обосновался в поле зрения толпы. Теперь, наверное, он был уверен, что они пришли и заняли место, которое принадлежало им по праву. Он был в своей стихии, он был хозяином положения, это чувствовалось и, конечно, заряжало. Невольно хотелось соответствовать.  Поручик херанул по барабанам, Яшка взялся за гитару, Балу подхватил басом. Мурашки табуном проскакали по спине, волосы на затылке, если бы могли, встали б дыбом. Это было мощно. Это было основательно. Андрей разулыбался сильнее, не в силах эту дурацкую улыбку скрывать, да и не хотелось задавливать её, зачем-то прятать. Он был в предвкушении — это хорошее чувство. Горшок ссутулился, зарычал в микрофон, толпа завизжала. С опозданием Андрей обратил внимание и на людей: несколько сотен — это, оказывается, реально много. Это несколько рядов, толкучка, лес рук (в мыслях прорезался сварливый голос школьной училки, и стало ещё и смешно), чужие улыбки, адресованные им всем, вскрики, вопли. Это энергия. Ещё более чокнутая, чем в «Там-Таме», хотя в своё время каждый из них думал, что уже познал всю эту прелесть рок-концертов. Оказалось, что нет. А потом к гитаре привилась скрипка. Андрей повернулся и, конечно, глаза его засверкали. Манечке, их мышке, тут было самое место. Она вписалась как нельзя лучше и теперь стояла тут, с ними, с панками, такими стереотипно страшными, одичавшими, безумными, на равных. Она была такой маленькой, тоненькой, стройненькой, милой — подстать своей скрипке, — но именно под звук её инструмента народ перед сценой закричал громче.  Балу тут же нарисовался рядом. Маша глянула на него, заулыбалась и отвернулась, продолжая играть. Андрей посмеялся себе под нос. Да, Машка была находкой. Шурка умел ценить такое по достоинству. Умел как никто другой.

***

К тому времени они с Горшком обсудили так называемый инцидент и пережили чудовищную первую пору неловкости и зависания. Каждый напоминал себе: «мы пришли к общему, держимся плана: не разбегаемся, не отдаляемся, и всё будет нормально», — и, в принципе, делали основательные шаги в этом направлении. Андрею удалось убрать из горячей точки своей памяти ту самую ночь, но вот её последствия всё ещё бередили душонку, выворачивали и мешали. Но это относилось скорее к нему самому, нежели к Горшку. Тот факт, что Миха более-менее успокоился по этому поводу, Андрея радовал. Сперва-то тот мучился, верил в свою виновность (но конкретно это, к сожалению, никуда не девалось), обещал, что никакой хуйни больше никогда не будет, и был на нервах. А после состоявшегося разговора его чуть подотпустило. Он не делился своими мыслями на этот счёт, но Андрей чувствовал, что Миха продолжает винить себя. С этим он тягаться не мог: если Горшок вбивал что-то в свою голову, выбить это обратно было невозможно. А потом, когда Андрей после нескольких пропусков репетиций (по врачебным причинам, о которых он, разумеется, никому не говорил, и все со спокойной душой верили в его лёгкое распиздяйство) всё же нашёл время, чтобы присоединиться к ребятам, Миха, кажется, исполнил что-то вроде ещё одних извинений. В стиле «я ещё не полностью искупил свою вину, не угомонился, сердце не на месте, и я помню, что ты кое-чего кое-когда хотел, и, вот, я делаю это для тебя».  Андрей опоздал, завалился на точку позже всех, но вместо галдящих парней и орущих инструментов встретился с девичьими спинами. Три девчонки обернулись, улыбнулись и поздоровались. А из-за них раздался Михин задорный голос:       — О, ё-моё, наконец-то! Сюда шуруй!  Андрей ничего не понял и прошуровал куда велели. Уселся в кресло сбоку от дивана, на котором развалился Миха с Саньками. Яшка ковырялся в комбике где-то поодаль. И всё до странного напоминало какой-то непонятный кастинг: ребята сидели, смотрели на девчонок, а те стояли и просто улыбались, красивые и приветливые. Матрица сбилась, Андрей так и не смог ничего понять, пока Горшок не дёрнул его:       — Слышь, Князь, ща скрипачку выбирать нам будешь. Так что это, без шизы пока давай, важное дело, — он выглядел серьёзным, но Андрей безошибочно почуял его волнение. И не смог не засмеяться, потому что совершенно не ожидал чего-то подобного. — Бля, да Князь! Ой, ё-моё, простите, девчонки. Чё ржёшь? — Миха нахмурился, сматюкнулся и тут же застеснялся самого себя; как-то он до сих с девушками был угловатым, неспокойным. Ему и теперь было неловко делать что-то не так. Это забавляло, даже умиляло. Причём сразу всех: Балу прыснул, отворачивая голову в сторону, наверное, впервые после появления прекрасного во всех смыслах пола в помещении, Яшка ржакнул откуда-то сбоку, девчата захихикали, прикрывая губы ручками, Поручик поддержал общую волну несдержанного смеха. Миху откровенно засмеяли. По-свойски, само собой, по-доброму. И он посерьёзнел сильнее: — так! Всё, короче, давайте уже. Не просто ж так собрались-то, ё-моё.  Андрей же, помимо удивления, ощущал нарастающую радость. Пазл складывался по кусочкам: Миха внезапно согласился на скрипку, да и ладно бы просто на скрипку, но ведь и на девушку в их рядах тоже, очевидно, согласился; они даже нашли кандидаток, наверное, искали, выбирали, спрашивали по знакомым какое-то время; они всё устроили, позвали девчонок; ещё, похоже, ко всему прочему ждали Князя, чтобы не начать без него. Он это воспринял как свой личный подарок. Конкретно от Михи, потому что другие-то в прошлый раз не отказывались настолько в открытую. Потом девчонки начали играть. Сперва сыграли что-то вместе, но одну Горшок сразу развернул: как-то там разобрал, что-то фальшивое услыхал, но порядочно старался быть вежливым и при этом стойким, чтоб не мямлить. Потом девчонки начали играть по очереди. На Андреев слух обе оставшиеся были хороши и вообще всё было хорошо (да у него вообще весь тот день получался без единого изъянчика — большая редкость!). Он скорее наслаждался процессом, чем реально делал какие-то выводы и прикидывал, что и как у каждой получается. Это тоже было забавно и в своём роде показательно: Горшок сказал, что это Андрей будет выбирать, но на деле просто обеспечил ему выполненное желание, абсолютно счастливый день и полное отсутствие ответственности. Так-то оно и не могло пойти по-другому, по крайней мере не с Михиной чертой контролировать происходящее; вроде как и Андрею предоставил право решать, но на деле сам всё равно не смог удержаться от того, чтобы руководить процессом. Не получалось у него по-другому, такой уж он был, таким уж он остался. Но, вообще-то, Андрей был всем доволен: и днём распрекрасным, и Мишкой. Его всё-всё-всё устраивало. А потом заиграла она — девчушка, которая пришла в платье (напоминание: к панкам), самая улыбчивая и смешливая. Что-то лучезарное было в ней, светлое, почти что детское, искреннее. Андрей глядел на неё, даже не пытаясь сопротивляться чистейшему очарованию. Как бы этот мир ни был устроен, он бы и сам при других обстоятельствах захотел бы, например, погулять с ней или как-нибудь урвать номер телефона. Она уложила скрипку под челюсть, ещё раз пробежалась глазками по всем ним, особенно ярко улыбнулась, очевидно, Шурке; тот слышно и довольно хмыкнул, подался вперёд, упираясь локтями в коленки, весь во внимании. Искра, проскочившая между ними, незамеченной не осталась. А когда зазвучала музыка, всё остальное вдруг отступило на второй план. Эта девчонка играла шикарно. Даже Андрей, совершенно нихуя не мысля в скрипке и во всём это возвышенном искусстве, это понимал. И заворожился.  Но Горшок прервал её:       — Ага, понятно, — быстро заговорил он, жестом останавливая девушку. Та вмиг опустила смычок, обескураженная скорой остановкой, — ну, мы это, перезвоним, всё такое.  Первым с места вскочил Балу.       — Чего? — несогласно воскликнул он. — Оглох, что ли? Ты чё, Гаврила, это же было круто! Очень-очень круто!        — Знаю я твоё «круто», Шур, — усмехнулся Миха. О Шуриковском «круто» действительно знали все, тем более Горшок, но от удивления это не избавило никого. Все обескураженно уставились на Миху, который не останавливался: — нам твоего «круто» не надо, щас без этого надо определиться. Я, вот, всё понял по музыке, мне всё ясно.        — Да чё ясно-то тебе? — не уступал Балу. Теперь он хмурился, упирая руки в боки: был настроен решительно. — Мне очень понравилось. Я сейчас серьёзно говорю. Это было здорово. Это уровень. Я считаю, что надо брать, пока не увели. Девчонка смущённо улыбнулась, Андрей заметил. Наверное, ей было очень приятно, что за неё заступился Шура. Наверное, она стала волноваться куда меньше, чем до этого.        — Да ё-моё, — раздражаясь от чужого упрямства (и теша собственное), запричитал Горшок, — ну вот что значит «уровень», а? Что за «уровень»? Я про звучание тебе говорю, нам другое надо, блин, так не катит. Ты не слышал, а? Пялился только? И девушка снова растеряла былую радость. Теперь и вторая её рука, со скрипкой, опустилась вниз. Она стояла, вертя головой то к Михе, то к Шуре, которые не прекращали выяснения. Андрей отвлёкся от кипиша: он всё смотрел на неё, смотрел и думал. Ему очень понравилось. Он уже проникся ею, именно ею одной среди всех прочих девчонок, которые точно так же стояли и улыбались, хихикали, играли, показывали себя и свои навыки. У тех всё было ладно-складно, спору нет, но вот в этой было ещё что-то помимо хороших навыков и симпатичной мордашки. Интуиция вела его, а интуиции Андрей по старым-старым наставлениям ВерВасильны очень доверял. И потому в какой-то момент подал голос:       — Поддерживаю Шуру. Я тоже считаю, что ты нам нужна, — он обращался именно к ней, к этой девушке. Она удивилась, повернула голову теперь и к нему. И снова улыбнулась своей милой улыбкой. Благодарила. Горшок тут же осёкся, как будто ему сделали замечание, уставился на него, и Андрей отчётливо почувствовал кожей его взгляд. Друзья спорили и совершенно забыли о том, с чего всё началось. Горшок сказал выбирать ему, Князю (даже если по итогу распоряжался сам), — вот Андрей и выбрал. Даже бодаться не пришлось; каким славным был тот день, каким замечательным! И получил, что хотел, и ни с кем не спорил, и не хуёвило. Сказка.       — Ха! Выкуси! — победно хлопнул в ладоши Шура.        — Ой, всё, достал, — быстро и небрежно отмахнулся от него Миха; воротил нос от проигрыша. Андрей повернулся к нему, беспечно пожал плечами. Ему действительно всё понравилось, он не врал, не из ехидства поддержал Балу, всё было честно. Почему бы и не взять девчулю к себе? Авантюра, да — а когда не авантюра? Не музыкальное же училище у них, не оркестр никакой. Затем Горшок посмотрел на девушку. Та, словно пионер перед вожатым, выпрямилась, мелко сглотнула, ожидая вердикта. Миха хмурился, думал, и весь этот процесс обсасывания вопроса отражался на всём его лице разом. Шурка повернулся к девчонке, ещё раз улыбнулся ей, ободряюще и довольно кивнул. Решение теперь было очевидным. Оставалось только, чтоб его вслух объявил Горшок.        — Как зовут-то тебя? — поднимаясь на ноги, спросил он. Лицо его оставалось задумчивым. Такое девчат обычно пугало. Знал ли об этом Миша? Вряд ли.       — Маша, — просто и тихонечко ответила девушка.       — А меня — Миша! — неожиданно для всех заржал их главный решала. Маша вздрогнула, но тут же рассмеялась и сама. Очередную смешинку подхватили все остальные.       — А я думала, тебя Гаврилой зовут, — весело и совсем уже свободно подметила она. Освоилась тут же, просто моментально, не растерялась нисколечко. Андрея это заставило убедиться: выбор точно был сделан верный.       — Да это я его так назвал. Родители просто зачем-то Мишей назначили, не знаю почему, — не отказывая себе в вальяжности, выдал Балу. На том и порешали.  Уже после, когда все разошлись, а Андрей с Мишей закрывали за собой точку, он спросил:       — Мих, а ты чего так вдруг?        — Чё — «вдруг»? — Горшок возился с ключами и замком и отвечал скорее на автомате, чем вдумываясь в смысл, занятый нехитрым делом с раздолбанной скважиной.       — Ну, ты же тогда, помнишь, не захотел ни скрипку, ни девчонку в группу. А тут ещё и устроил всё, поди, сам? Удивил. Вот и спрашиваю, — Андрей не знал, слышалась ли в его голосе откровенная, детская радость.       — Да бля! — рыкнул на дверь Миха и снова завошкался, продолжая бороться с замком. — Ну, это, ты ж хотел. Я помню же, что ты говорил про это. И материала у нас уже на целый альбом. Со скрипкой пиздато на самом деле, — возможно, его такая открытость в этом вопросе была спровоцирована именно тем, что Миха до сих пор не мог справиться с дверью, и все силы и мысли уходили туда, в неё, лишь бы одолеть, наконец, чёртов замок. Андрей сдерживал смех. — Просто раньше она нам вообще никуда была, скрипка эта. Настроение у песен ну не то было, вообще не то, не скрипочное. И девчонка тоже — ну куда? Мы там, ну, про всякое с женщинами пели, страшное. Вот ей бы понравилось такое, ты подумал, Андрюх? А щас, ну, я посмотрел, прикинул и решил, что в самый раз. У нас по-другому уже. Круто будет, да. Ну, и ты же хотел. Это вообще твоя задумка изначально. Да ёбаный ты замок! — уже не зарычал, а натурально рявкнул Горшок — всё, психанул, — тем самым заканчивая свои сбивчивые, не всегда понятные объяснения. Андрей проиграл в выдержке, засмеялся и легко отпихнул Миху в сторону. Тот раздражённо взмахнул руками, насупился, злой.       — Давай я, — весело сказал Андрей. И закрыл моментально и без каких-либо трудностей. Ну и Мишка: мудрил что-то, мудрил, мудрил... А можно ж было по-простому. — Всё, не злися. На, — подбросил ключ точно Михе в ладонь. Тот хмуро, но с читаемым облегчением поймал. — Это правда крутяк, что теперь у нас девчонка на скрипке будет. Я очень рад. Спасибо, Мих, — это было сказано не так весело, как Андрею бы того хотелось, он прозвучал серьёзнее. Как-то не так, как обычно благодарил кого-либо. С другой стороны, для него ещё никто никогда не делал чего-то такого. Миха неловко почесал под носом, отвёл взгляд, мотнул башкой. Андрей увидел, как тот за секунду возгордился собой и быстро спрятал эту эмоцию, чтобы сделаться слишком важным для таких пустяков. Наивный: всё равно не получилось.       — Да не за что, ё-моё, — типа на расслабоне, типа как ни в чём не бывало ответил Горшок. — Ты же хотел, да? Ну и всё тогда. Погнали. Андрей не знал, насколько был честен с ним Миха в тот день, но он сам был приятно удивлён. И совершенно счастлив. Личные проблемы за какие-то сутки перестали казаться неподъёмной массой, а всё потому, что, вот, Миха помнил. И Миха всё устроил. Его никто не просил, от него никто не ждал, да никто и не надеялся на осуществление давней-давней идеи, которую ни один из них толком и не развивал. А Миха решил сделать это и сделать, наверное, именно для него, для Андрея. Потому что всё ещё винил себя? Потому что хотел показать, что у них действительно всё будет хорошо? Потому что никакая сторонняя хуйня всё ещё не могла быть сильнее их общего мира и их музыки? Да. Наверное, да.

***

      — Да-а! — зарычал-загудел Миха в микрофон. Яха в последний раз вдарил медиатором по струнам, а Поручик — по тарелкам. Толпа засвистела, завизжала им в ответ. Маша помахала смычком туда, для них для всех. Под вой и бесконечное хлопанье потный Миха, утирая влагу над губами, взбудораженно гогоча, отметил конец: — всё! По домам, ёпт. Хой! Люди взревели ответным «хоем», по сцене заколотили руки особенно рьяных до внимания чуваков, а все они, с пару секунд ещё помахав залу на прощанье, ушли следом за Горшком. Тот пёрся своим шутоломным походняком скорее всех — вот, кто хапнул самую знатную порцию адреналина. Андрей весело хмыкнул, по пути со сцены наблюдая всю эту картину, а потом и за собой заметил лёгкое подпрыгивание и перестал так откровенно потешаться; всем досталось. Все двигались на остаточном мандраже. Стоило вернуться в импровизированную гримёрку, как, подобно толпе, заорали уже сами исполнители: Миха вскинул кулаки вверх, Балу напрыгнул сбоку, обхватил Яшку с Пором за шеи, а те подтащили и самого Князя поближе к могучей кучке.       — Ура! Ура! — хором скандировали они, обнимаясь, пихаясь, радостно хлопая друг друга по плечам, спинам, затылкам и вообще куда попало, лишь бы передать вот это вот невероятное ощущение, поделиться им, убедиться, что и ближний этим самым тоже заражён. Машка хихикала и хлопала в ладошки рядом, сбоку, но на неё так не кидались — девочка всё-таки. А они с девочками старались только аккуратно, бережно и вежливо. Завели себе такое правило. Шурка только, заметив, что она лучистым солнышком осталась в сторонке, выскочил из стаи и играючи ухватился за её талию, чтобы подбросить в воздух. Невысоко, правда: спортом-то Балу брезговал. Зато достаточно круто для того, чтобы Машка тоже завизжала и захохотала. Так безудержное веселье настигло и её. Андрей, как и все, огляделся на парочку, улыбнулся шире, даже несколько засмотрелся. А потом Горшок подтащил его к себе за шею, прижал рукой, заржал над ухом, и дикошарость снова сменила собой блаженное любование.       — Ваще-е! Ваще-ваще-ваще! — малосвязно, для стороннего человека непонятно, но совершенно счастливо гудел Миха. — Это было круто! Охуенно! Заебись! Молодцы, мужики, мужики, молодцы! Заебись! — Андрей в его крепкой хватке только смеялся, кивал, как болванчик, и трясся, потому что все тряслись и друг друга дёргали-пихали-прижимали-трогали. Зато потом, может, через сколько-то секунд непрекращающихся восхвалений и лобызаний, звезда вечера опомнилась: — это ж надо отметить, ё-мое! Так, где конина? Тащите сюда! И пива, пива тоже! Где пиво?       — О! Молодец, Гаврила, это надо-надо-надо, — тут же переключился Пор, вылез из давки, метнулся к столику и уселся на самом козырном месте на правах первого успевшего его занять. Андрей всё стоял и продолжал смеяться: то тише, то громче. Он совсем растворился в послеконцертном угаре. Эта энергия подхватила его, как волна — сёрфера, и понесла на своём гребне, а он и не сопротивлялся, не боялся, а только наслаждался. Сердце счастливо выстукивало свой собственный ритм, кровь гудела в ушах, красила щёки розовым цветом. Пот всё ещё стекал по вискам, одежда мерзковато липла к телу, и от них всех несло дурацким запахом наскакавшегося мужла, но всё это было так здорово, так долгожданно, так желанно. И Андрей просто смотрел на всех, улыбаясь всё шире и шире от одного только понимания: они наконец-то получили то, о чём мечтали. Даже не всё ещё до конца получили, только первую ложечку. И сколько же всего расчудесного ждало их там, дальше, впереди? И как же они будут радоваться, когда сделают свой следующий шаг? Когда в зале будет не сотня человек, и не две, и не три, а тысяча?.. Андрей сперва почуял. В следующую секунду ощутил на собственной шкуре.       — Миша! — восторженный женский голос позвал Горшка, и тот развернулся, утягивая следом за собой и Князя, потому что так и прижимал его к себе. Андрей запутался в ногах, зачем-то закрыл глаза, почти просунул ладони между собственной шеей и Михиной лапой, но не успел: его схватили ещё крепче, вторым слоем. И уже совсем не товарищеские руки. — Мишенька, Миша! Она, наверное, хотела бы обнять одного только Горшка, как и любая, в принципе, нормальная влюблённая дама, но теперь это были исключительно её личные проблемы. Андрей задохнулся по новой, когда к уже хорошо знакомому запаху прибавились куда более крепкие, чем ожидалось, девичьи объятия. Две сдавливающие руки под кадыком — это было уже слишком. Только вот двум из их странного трио стало совсем не до третьего.       — Фиса... — Андрей услышал, как тихо выдохнул над его ухом Миха. Да. Фиса. Фиска, Фисочка — женщина, которой и говорить ничего не нужно было для того, чтобы обозначить собственное присутствие. Именно её яркую, мощнейшую, сжигающую всю слизистую вишню и почуял Андрей. То есть Андрей, на секундочку, почуял; омега, у которого с гормонами пиздос, с рецепторами, как следствие, тоже не всё в порядке; вообще тот, кто чуять должен в самой меньшей степени. И всё же почуял. А от такой близости — всё ещё прижатый к Горшку, теперь поневоле обнимающийся и с ним, и с ней, с ними двумя, — ещё и задыхающийся. Счастливые часов не наблюдают, а обалдевшие возлюбленные — Андрея. Их можно было понять. Только вот глотнуть кислороду хотелось как-то посильнее, чем проявлять все грани собственной эмпатичности.       — Эй, эй!.. — закряхтел Князь, пытаясь вытиснуться из плена. — Пустите, суки...       — Миша, какой ты! Какой ты! — не замечала Анфиска. Раздавались чмокающие звуки: это она, должно быть, расцеловывала Михины щёки. И всё ей было побоку, пока он был в её руках. — Какой ты там был крутой, большой, страшный такой — ух! Медведь! Какой ты крутой там был, над всеми, такой!.. Не могу! Мишка! — и снова поцелуйчики, поцелуйчики, поцелуйчики.       — Ой, Фис, ё-мое... — стеснялся похвалы Горшок. Обычное дело: он всегда стеснялся, когда слышал о себе что-нибудь хорошее. Порой как будто бы вообще самого себя стеснялся, да хоть бы и того, что высоким уродился, больше места на Земле занимал, чем кто-то другой. Хотя Андрей бы, например, сейчас вот не отказался бы от того, чтобы Миха чуть меньше места занимал: из-за его загребущих лап воздух постепенно снижал своё присутствие в кое-чьих лёгких. Но бормотания продолжались: — да прям, ну, Фис... Да чё ты...       — Эй, — цепляясь пальцами, уже даже и ногтями, всё не сдавался Андрей, — вы... Выпустите... Щас помру... Эй...       — Мишка, нет, ну послушай, ну хоть раз, Миша, — лепетала Анфиса. Восхваляла одного, а второго душила, и хоть бы что. — Ты там такой был! Словами не передать! Я на тебя смотрю — а у меня прям рот открыт, и всё! И только и могу, что смотреть, Миша! И все на тебя смотрели! Ты такой у меня, такой!..       — Э, растакие! — Балу послышался где-то поблизости. Андрей уже ни на что и ни на кого не надеялся. — Князя щас убьёте. Отдайте его, он нам нужнее.       — Шур, чё попало не мели-ка, а, — Горшок отвечал между делом, чисто автоматически: Анфиса занимала его внимание по максимуму, а всем остальным, может быть, просто из милосердия отводила процентов эдак пять, если не меньше. Они ворковали — что ещё нужно двум сердцам? Но всё-таки внимать кому-то другому Миха ещё мог. — Нужнее, ну. Ага...       — Вы щас Князя, говорю, задушите! Алё! — подоходчивее и погромче прикрикнул Шура. Только тогда Миха вздрогнул, Анфиска охнула от неожиданного, наверное, прозрения — да, Князь-то и правда вот, прямо под носом в самом буквальном смысле! — и в следующий момент Андрей ощутил, как кислород вновь начал поступать в организм. Его таки отпустили, и он закашлялся.       — Ой, бляха! Княже! Ты чё?! — испуганный Горшок — это всегда чуть-чуть злой Горшок; пересрался, отскочил в сторону вместе с Фиской. Теперь смотрел хмуро. — Чё сразу-то не сказал?! Дурак, что ли?       — Андрей, блин! — в девичьем голосе откуда-то взялось даже лёгкое возмущение. Надо же, ну конечно. В этом была вся Анфиса.       — Я говорил, — откашливаясь, обмахивая красное лицо, возразил Князь. До Фискиной вредности ему дела не было: это далеко за пределами любых его компетенций, — я почти умолял! Живодёры — вот вы кто, — а вот выруливать на всем приятные шуточки — да, это была вполне его тема. Вот Андрей и нацепил на морду улыбку, пока Горшок пучил глазища, а Фиска хмурила тонкие брови.       — Не заметили, Андрюх, прости, — как-то удивительно робко извинился Горшок. Даже пялиться перестал. Андрей только весело махнул рукой — не конец света, просто новый прикол в копилку всех прочих приколов. Чтоб потом вспоминать и ржать. А вот Фиса извиняться не стала (пускай и не было вовсе ничего такого, за что требовалось просить прощения):       — Так, наверное, отойти потому что надо было! — тонкие ручки быстро соскользнули с Михиной шеи и упёрлись в бёдра. Это Фиса так злилась.       — Всё-всё-всё! — быстро замахал руками Андрей. Запахло жареным. Жареной вишней. Горькой, почти что заспиртованной, водочной. Не то чтобы Андрей не любил вишню, просто... Просто, кажется, всё-таки не любил. По крайней мере не фанател от неё. Такую Анфиску нужно было скорее успокоить, потому что она, в отличие от Михи, только заводилась с пол-оборота, а вот успокаивалась гораздо дольше и труднее. И беда любому, кто мог стать тому причиной; Князь, вот, себе никакой беды не хотел. — Анфис, всё хорошо! Я прикалываюсь. Давайте бахнем уже, а? — это было своеобразным «смотри, белый флаг, я сдаюсь, ругаться мы не будем». Не хотелось ему спорить с Фиской (да никому с ней никогда не хотелось спорить, если уж на то пошло). Проще было перевести тему.       — Да! А ну-ка, давайте-давайте, — мгновенно поддержал Горшок, чтобы в следующую секунду оказаться уже у стола. К этому времени кто-то притащил и коньяк, и пиво, и рюмки, и стаканы, и вообще всё на свете, как будто всё это было проделками скатерти-самобранки. Анфиска ещё что-то там порычала со стороны, но Андрей не вслушивался. Он тоже развернулся к столу, теперь стоял между Яшкой и Балу. Шурка усмехнулся и хлопнул по плечу.       — Поздравляю, друже! У тебя сёдня второй хэппи бёздэй, — каждая издёвка в исполнении Балу была доброй и приятной. Принимать такие Князю очень даже нравилось; Шуркин троллинг был родным, семейным. Как будто с двоюродным братом на любом семейном застолье. Все возились с наполнением стаканов и рюмок, вряд ли кто-то слушал, о чём они тут болтали. Андрей хехекнул, поддерживая:       — Да-а, вот бы щас синюшный-задушенный валялся. Заебись концертик, а? Феерия.       — Не, это ещё фигня, — и всё же Балу смеялся, попутно подливая себе в стакан побольше коньяка, а Маше следом сока, — если б задушили, так хотя бы более гуманная смерть вышла б. А тебя Фиска чуть не сожрала. Заживо. С потрохами. Вот это называется «опасность»! Андрей прыснул, деланно изображая изумление: Анфиса, его — и сожрать? Че-пу-ха, хи-хи-хи с ха-ха-ха. Но на деле-то Балу всё сказал правильно и попал, как всегда, в самую суть. Просто мусолить эту тему Андрею совершенно не хотелось ни здесь, ни где-либо ещё, и ни сейчас, ни потом — вообще просто никогда. Даже если все всё прекрасно видели, понимали и чувствовали. Потом они чокались и ещё громче смеялись. Всё шло своим чередом, всё было практически идеально. А что там хотела бы с ним сделать Анфиса — это дело далеко не пятое и даже не десятое. И совершенно точно не его, Андрея, дело.

***

Тогда он тоже сперва почуял и только потом увидел. Понятно стало лишь позднее: это была её отличительная черта. Одна из сотни, наверное, таких черт, которыми Анфиса потом всё сыпала и сыпала, как будто вся состояла исключительно из отличительного. Но тогда — тогда аромат словно обнял, как человек, со спины, и Андрей волей-неволей обернулся. Все они уже сидели на точке, и только Горшок на удивление опаздывал. Шура даже поржал: «начальство задерживается. А прокатит, интересно, как в школе: если за пятнадцать минут не объявится, то можно сваливать?». А потом тоже почуял и замолчал. Они все замолчали. Пялились на закрытую дверь, как дураки, но точно знали, что сейчас в неё кто-то войдёт. Сперва появился Миха. Радостный, весёлый, пыхтящий что-то там себе под нос. Андрей поначалу даже не понял, что это за подъёбка: ну не почудилось же? Не Михин запах, а пахнет. А если пахнет, значит, кто-то есть, кто этот аромат источает. Это ведь были не духи; духи от естественного запаха человека отличить было крайне легко: химоза, пародия на естественность, выветривающаяся за полчаса и уж точно не заходящая в комнату вперёд носителя, — и это точно были не они. Зато после Михиного «здорóво, мужики, я тут это, не один» всё встало на свои места. Из-за его спины показалось красивое белое лицо, бордовые губы и почти что блестящие тёмные волосы, как у русалки. Это был лучший претендент на романтичный вишнёвый запах, самая фактурная женщина из всех, кому он мог бы достаться. Она улыбалась, медленно оглядывала каждого из них, уверенно держалась за Михин локоть, как будто всю жизнь его так держала, как будто не могла не держать. Всё в ней было таким то ли тягучим, то ли завораживающим, то ли, наоборот, будоражащим.       — Это Анфиса, — Миха смущённо представил свою... пассию, судя по всему.       — Привет, мальчики, — довольно легко, даже вальяжненько бросила она. Андрей улыбнулся в ответ, скосил взгляд на Машку. Мальчики, ну. Анфиса быстро опомнилась и поправилась: — ой, и девочки, в смысле. Как неудобно, блин... Да я не заметила просто, вы не подумайте! Я не из этих! — Анфиса очень мило и забавно запереживала, покраснела, и все засмеялись. Из каких или не из каких там она — никто так и не понял. Но смеялись все вполне приветливо, тепло, стоит сказать. А Машка ещё и громче всех.       — Привет-привет, — всё веселясь, радушно принимала нового не просто гостя, а, очевидно, члена их собственной пришибленной стаи Мышка, — ничего страшного, Анфис, не переживай! Давай лучше поболтаем. Ты откуда такая красивая? Фиска тогда благодарно, искренне просияла, метнула в Горшка радостный-прерадостный взгляд, как будто до этого боялась, что её не захотят узнать и понять, а в итоге осталась разве что без объятий. Миха всё коробился, чесал затылок, сам тоже стеснялся, но был доволен тем, как всё сложилось. И болтали они все, и песни Анфисе играли, даже парочку новых показали, ещё не записанных, но уже полностью готовых. Та искрилась восторгом, ей всё нравилось, и каждая малюсенькая эмоция отражалась в её тёмных глазах. Мишке нравилось, что всем всё нравилось, Андрей это улавливал без какого-либо труда. Под конец вечера тот совсем расслабился и превратился в себя обыкновенного: язык его опять бежал скорее мыслей, он больше не старался подбирать каких-то якобы верных слов непонятно для чего, привычно командовал, ржал, как конь, вспоминая самые любимые приколюхи из общего прошлого. Князь наблюдал за всем этим с точно такой же искренней улыбкой, потому что, ну, он ведь тоже был всем доволен. Он был рад за Миху: Горшок рядом с Анфисой казался чуть-чуть другим. Не прям менялся на глазах, превращался в другого человека, но что-то в нём точно начинало работать иначе. Он выглядел увереннее. Он шире улыбался. Не кто-то другой, а сам Миха — с его-то периодическими заскоками и глюками по поводу того, что он недостаточно хорош, или что он такой-сякой, или что жизнь какая-то у него не такая. Так что да, Андрей глядел, слушал и радовался за друга. Потому что даже после появления Маши и скрипки, после этого очевидного и абсурдного (но важного и приятного) подарка-извинения он знал: всё у них всё ещё не устаканилось. Они с Горшком очень старались делать вид, что та проклятая ситуация действительно забыта, перечёркнута на триста раз чёрным перманентным маркером, превращена в тёмное и мутное пятно в их памяти, что она не существовала вовсе и не имеет никакого значения в сегодняшнем. Но по факту-то Горшок ничего не мог забыть насовсем. Не таким он был человеком, совсем не таким — Миха попросту так не умел. Они знали друг друга от и до, они друг друга действительно чувствовали так, как самих себя никогда не умели, и потому Андрей каждую новую встречу улавливал эту погань, эту неловкость, эту виноватость, эту заминку между ними. Она была, не было смысла даже пытаться отрицать. Но они же пообещали друг другу. И Андрей ни своего слова не нарушал, ни Михе не позволял хотя бы разок заподозрить, что что-то не так. Нет, тот, конечно, что-то не то да ощущал; даже тугодумы понимают, когда происходит что-то уж совсем странное. Просто вряд ли Горшок отдавал себе конкретный отчёт в том, чтó именно. Это ж Миха, ну. Он стопроцентно продолжал копаться в себе, считал себя конченным мудаком, если не кем похуже, и даже тот факт, что он сам сделал первый шаг навстречу, не был сильнее его внутреннего гоблина: то плаксивого и грустного, то злобного, то невыносимого, но всегда непобедимого. Андрей знал, что ему было тяжело, Андрей это чувствовал едва ли не собственной шкурой. Но ничего не мог с этим поделать. Князь ведь не только ему, Михе, слово дал, что всё будет заебись несмотря ни на что, но и самому себе. Теперь он старался придерживаться хотя бы этого одного-единственного принципа. И у него получалось, хотя сердце из раза в раз сжималось и ломилось: «ну что ты как не человек? Ему ведь хуёво, ему, вот этому вот придурку! Ему плохо, он сам не умеет справляться, уже не научится! Ты же можешь ему помочь! Почему не помогаешь?!». Андрей мужественно хлестал это самое сердце по его воображаемым щекам и строго чеканил в ответ: «закрой свой рот! Ты всё испортишь!». И, вот, Горшок привёл к ним эту чудо-девчонку, всю как из нуарных комиксов. Эдакую женщину-кошку, страстную, эмоциональную, красивущую (Князь ведь не был слепым), высокую, стройную, всю с иголочки — ну модель же, ну куколка, ну ведьма! Где-то же они с ней нашлись, прямо-таки, должно быть, схлестнулись, приклеились друг к другу, как это бывает в фильмах. По крайней мере Андрею так думалось; на первой встрече прямо спрашивать о том, как они познакомились, представлялось ему слегка неприличным. Да и вообще, как-то оно мало Андрея интересовало. Главное — нашлись же. И светились теперь оба-два, как факелы. Миха влюбился — значит, всё-таки смог забыть их общий случай вонючий. Значит, всё точно стало хорошо. Это было единственной вещью, за которую Князь действительно переживал, а с приходом Анфисы вопрос стал закрытым и для него: если у Горшка всё наладилось, тогда и у него самого всё будет хорошо. А потом, уже в оконцовке сборища, когда Андрей и думать не думал о том, что что-то может снова пойти не так, произошло странное. Ребята планировали сваливать, в он хотел подольше посочинять тут, сам с собой. Всё-таки такое событие воодушевило его, впервые за долгое время вернуло вдохновение! И Анфиса... Не втюрился он, разумеется, да и не втюрился бы ни при каких обстоятельствах, но фактурность совершенно точно заценил. В голове полдня выплясывали образы красивых ведьм, околдовывающих глупцов и удальцов, или каких-нибудь русалок, заманивающих к себе невдупляющих ребят. Сюжеты для стихов накладывались один на один, и Андрей знал, что до дома всю эту любимую дурь не донесёт, обязательно растеряет её и вдохновение по дороге: отвлечётся на вид за окном автобуса, зайдёт в магазин за сигаретами, разболтается с баб Раей с третьего этажа — сделает что угодно, но домой вернётся пустым. Обрекать себя на потерю воодушевления он не хотел. Поэтому народ с радостью оставил ему ключи, пожал руку и свалил из помещения, оставляя творца наедине с творением. А вот Анфиска осталась. Стояла у дверей и смотрела. Андрей поначалу как-то даже не понял и растерялся, даже вспомнил о том, что в какие-то неловкие моменты всегда нужно врубать клоуна:       — Фис, ты чего это? — добродушно улыбаясь, он корчил из себя дурачка как-то на автомате. — Со мной решила остаться? Слушай, ну я не могу так с Михой поступить, ты даже не надейся! Дружба превыше всего! — и смеялся сам с собой, как будто это кто-то другой его тут стоял и смешил.       — Андрей же, правильно? — только и уточнила она. А Князь тут же замолчал и все смешинки свои растерял. В её вопросе не было ни злости, ни едкости, не было вообще ничего дурного, но вот нехороший холодок всё равно прокрался внутрь. Как ощущение непонятно откуда исходящей опасности. Странно это было: они несколько часов сидели тут все вместе, а Анфиса переспрашивала, как его зовут. Запомнила ведь с первого раза, как и всех остальных.       — По кличке Князь, — не сдавался Андрей, цепляя всё такую же радушную улыбку обратно и не доверяя необъяснимым дурацким предчувствиям. Анфиса постояла ещё пару секунд. Всё смотрела и смотрела, ничего не говоря. И Андрей почему-то смотрел в ответ, хотя это было странно, неожиданно и совершенно не понятно. Что-то происходило именно в этот момент, что-то явно не из приятных, но в то же время и не такое уж плохое. Как будто никакое, но всё же какое-то эдакое.       — Я с Мишей, — сказала Анфиса и вышла. А Андрей остался со всем этим наедине. Когда дверь закрылась с лёгким хлопком, он даже не обратил на это внимания, продолжал сидеть в кресле с тетрадкой в руке и пялиться в точку, где ещё недавно находились чёрные подведённые глаза. Что это значило? «Я пошла к Мише»? Наверное, да. Но, может быть, если бы хотела сказать именно это, то и сказала бы именно это? Зачем это было озвучено? Почему вот так — непонятно как? Все сразу поняли, что она с Мишей, а Миша с ней, до Андрея это дошло сразу, да он и не сомневался, не возражал. Он, наоборот, только обрадовался, ведь это и ему самому счастья столько принесло, что даже силы и желание что-то посочинять вернулись. А Анфиса взяла и сказала, что она с Мишей. И сделала это так, словно хотела, чтобы именно Андрей это услышал. Именно от неё. Именно здесь и при таких обстоятельствах. И это было странно. Но всё ещё не так чтобы плохо. Безобидная же была фраза, да и вообще — сказала да сказала. Они ведь только-только познакомились, откуда ему было знать, какие тараканы водятся у Анфисы в голове. Они ведь у всех разные, и это совсем не плохо. Скорее даже хорошо и интересно: так хоть жить на свете не скучно, потому что у всех своё собственное оригинальное кино в голове, не похожее ни на чьё другое. Когда Андрей очнулся от наваждения, то первым делом повторил всё это про себя. Анфиса могла быть какой угодно и говорить всё, что хотела, ему до этого не было никакого дела. Миха с ней улыбался и впервые за долгое время не был похож на сжираемого собственным чувством вины беднягу. Им, очевидно, было очень хорошо вдвоём. Михе с Анфисой было хорошо — это было главным для Андрея. Потому что если всё хорошо у Горшка, то и у него самого тоже всё заебись.

***

Что касается Балу, у него всё было шикарно. Съехал от родаков, жил, как блудный попугай Кеша в его филигранных байках про бассейны и джус, то бишь в своё удовольствие. Ну, только работал, как настоящий взрослый человек, и потому случалось и поскучать, но на фоне всего остального это было пшиком. Каждое новое выступление автоматически добавляло два новых, их начинали узнавать, платить начинали не пивом, а реальными деньгами. Поэтому всё действительно было замечательно. Появилась Маша. Сказать, что он втрескался — ничего не сказать. Маша была не просто симпатичной и прикольной, Маша была ещё и очаровательной, ещё и весёлой, ещё и остроумной, ещё и не бесхарактерной, ещё и со своим мнением, ещё и ответственной, ещё и самостоятельной, ещё и уютной — Маша всякой была, и это его поражало. С ней хотелось дружить, разговаривать обо всём или ни о чём, спрашивать её советов, узнавать её точку зрения, делиться с ней собственными мыслями; с ней не было стеснения, хотя Шура вообще не считал себя человеком стеснительным, но с некоторыми девчонками даже он мог порой засмущаться и слегка стушеваться. С Машей сразу было как надо. Она, разумеется, не была идеальной, не была сказочной, не была королевой этого мира, но Шура чувствовал, что ей это никогда не было интересно и важно. Она была простой и этим подкупала. Мало было девчонок, с которыми ему, Сашке Балунову, когда-то в жизни хотелось не помутить, а подружиться. То есть быть на одной волне, общаться, понимать друг друга, а если ссориться, то всегда обязательно мириться. Это было удивительно. И Шуре всё нравилось. Он Маше тоже понравился. Влюбилась или нет — было пока непонятно, но никто и не собирался торопить или намеренно тормозить события. Всё потихонечку шло своим приятным чередом, и Балу чувствовал, знал, что Машу всё устраивает, что и его самого всё устраивает. В этом тоже было что-то сокровенное, почти интимное — знать, что вам обоим нравится не просто то, что будет потом, но и то, как к этому всё идёт. Все вокруг тоже, в принципе, понимали, к чему и с какой скоростью всё идёт. Вот, например, Князь. Стоило только остаться наедине после концерта и последующей обязательной пьянки, то есть проводить Горшка с Фиской, посадить в такси Машу, попрощаться с Яшкой и Пором, как этот простецко-весёлый, пьяный взгляд сделался очень даже осознанным и лукавым. Шура прям увидел эту перемену в чужом лице. Все всё прекрасно понимали, а этот, кажется, ещё и прекраснее всех. И от его интереса было не скрыться. Да и не то чтобы Балу стремился что-то там от кого-то скрывать... Скорее, он подозревал в этом самого Князя. Пока не понимал, правда, в сокрытии чего конкретно, но уже чуть-чуть подозревал. В случае с тем, что тогда, вот прям тогда-тогда произошло, лучше было перебдеть, чем недобдеть, потому что всё равновесие и процветание в группе, очевидно, держалось исключительно на душевном состоянии двух фигур: Горшка и Князя. И если Андрей всё время делал вид, что всё заебись, и отлично с этой задачей справлялся, что бы они там ни решили вдвоём с Михой, то сам Горшок так не умел и никогда бы не научился. Давняя ситуация, вроде бы, отныне считалась решённой; Миха даже завёл себе эту сомнительную Анфису, Князь даже бомбанул их всех тонной нового материала, какой они не видели со времён его возвращения с армии. Но что-то всё равно было не так. Оставаясь с Князем наедине, Шура сразу возвращался ко всем этим мыслям. Теперь они стали прямым сопровождением Андрея, даже если тот ни о чём не знал и в ус не дул. Ему-то было интересно совсем другое:       — Шур, а, Шур, — улыбался и всезнающе щурился пьяный Князь. Вечер кончился, шум с гамом разъехались по домам, и только им вдвоём ещё предстояло добраться до собственных пунктов назначения, — а ты чего с Машенькой не поехал?       — Чтобы тебя проконтролировать, Андрейка, — Балу поддержал настроение. Поправил гитару в чехле, потянулся в карман за сигаретами, — а то вдруг тебя за углом схватит Фиска, чтобы закончить своё тёмное дело, и что? Машенька-то любого бандита одной левой уложит, а ты? Не-е, друже, основным поставщиком наших песен рисковать нельзя! Категорически!       — Эх, ты, — преувеличенно огорчённо завздыхал Князь, но вот к протянутой пачке сигарет метнулся без лишней драматургии и выцепил оттуда одну раковую палочку, — я думал тебя на чистую воду тут вывести, чтоб ты признался, что без Машки жить уже не сможешь, что любишь её больше всех на свете, чтоб посмеяться над тобой, а ты... Да ну тебя вообще, — и заржал, актёришко. Зато с темы соскочил так профессионально, что было и не прикопаться. Шура заценил мастерство.       — А чё меня выводить-то? Ты ж не дурачок, раз всё видишь. Правильно, кстати, видишь, твоя взяла. Только, понимаешь, друже, — но всё-таки не оставил попыток обсудить то, что хотелось обсудить ему, даже если Князю — не очень, — вопрос-то ведь в приоритетах: тебе, вот, про нас с Машей интересно узнать, а мне — твою жизнь сохранить. Что у вас с Фиской случилось, что она тебе не рада? Андрей цокнул языком, в сторону выдул сигаретный дым. Шура улыбнулся где-то внутри себя: если есть такая реакция, значит и Князь Фиске тоже не так уж рад. Значит, что-то у них там действительно произошло. Значит, он свою чуйку ещё не растерял.       — У меня ничего не случилось, — спокойно и ровно отвечал Князь, — тем более с Фиской. Бывает же, что не нравится кто-то другому человеку, вот просто не нравится, без причины, без повода. Я считаю, что я ей просто не нравлюсь. А что там у неё в голове — мне это, Шур, как-то не особо интересно. Мне с ней, чё, детей крестить? Нет, конечно.       — А если Гаврила вдруг уверует и попросит? Чё делать будешь? — смеялся Балу. Князь вновь заулыбался, подхватил:       — Тогда скажу, что ведьминых детей не крестят.       — А-а, так уже ведьминых? Всё-таки и Фиска тебе не нравится? — нашёл, за что зацепиться, Шура. Не то чтобы это стало нонсенсом, оно и так было понятно: Анфиса, не в обиду Мишке, вообще мало кому нравилась. Может быть, её очарование распространялось только на тех людей, которых она сама любила?..       — Да не, Шур, я ж прикалываюсь. Нормальная она, всё с ней хорошо. Красивая, не глупая, интересная, ещё вон, как за Михой-то бегает, всегда рядышком. Они любят друг друга, — теперь Князь звучал несколько философски, хотя улыбка и не сходила с его лица. Погрустнел? Или посерьёзнел? — И я за них очень рад. Это же здорово. Так что раз Миха счастлив, то и я спокоен. А всё остальное — их личное дело, разберутся. Мне мой нос дороже, чем какие-нибудь Фискины закидоны. Балу хмыкнул под нос. Это и раньше прослеживалось в Андрее, это всегда было заметно, но теперь, когда он сам это сказал как бы между делом, то оно ощутилось как нечто очень важное: «раз Миха счастлив, то и я спокоен». Это было многозначительное изречение, говорящее много всего об их личных взаимоотношениях. Но всегда ли всё было так устроено? Или это просто отголосок той их ночи, после которой Гаврилу бросало в страх, в дрожь и в панику? Сейчас они оба были заметно спокойнее, и роль Анфисы во всём этом Шура учитывал: окончательно повлияла на эту ситуацию, без сомнений, именно она. Взяла, появилась, Горшок втюрился, обо всём забыл и теперь, как сказал Андрей, был счастлив, а Князь — спокоен. Только вот Князь-то себе никого не нашёл. У него-то не появилось своей собственной Анфиски. Он светил своей хорошенькой мордой повсюду и везде, на смешных и неловких интервью вещал за них за всех, со всеми общался, всем улыбался. И оставался один. Не то чтобы личная жизнь Князя так сильно интересовала Шурку, но не проводить параллелей и не строить догадок было невозможно. Только догадки были на то и догадками, чтобы не нести в себе никакой конкретной истины; Балу размышлял, приценивался к одной теории, к другой мысли, но никакая из них не могла быть подтверждённой. И потому говорить о них было бессмысленно.       — Святоша ты, — отвлекая самого себя от погружения в море вопросов, витающих вокруг Князя, сказал Шура, — даже не посплетничать с тобой, кошмар. Я думал, у тебя есть какие-нибудь соображения, чё Фиска на тебя так взъелась, а ты спокоен и всем доволен. Ещё и комплиментов ей тут понаделал, за её-то спиной, пока она не слышит и тебя убить мечтает. Ишь какой. Хороший мальчик.       — Ой, да, я очень-очень святой и хороший, — засмеялся Андрей, — не всем же дано это понять, да? Вот, Фиска и не понимает пока. Потом обязательно поймёт.       — А, может, ты просто не такой уж и хороший, — придуриваясь, заговорщически зашептал Балу, — а Фиска это поняла и пытается намекнуть нам? Может, она узнала какую-то твою тайну, о которой мы не знаем, а? Князь заржал ещё громче, хлопнул по спине. Хранились ли хоть какие-то секретики у такого человека — понять было трудно. Они шагали дальше, перешучивались, обсуждали всякое разное, уже совсем далёкое от темы, которая интересовала Шуру изначально. Да и Андрей уже не спрашивал про Машу. Только под конец пути-дороги они снова вырулили на тему чужих отношений. Сделал это Шура; то ли сигареты на воздухе не развезли пьяного ещё хлеще, то ли он изначально сильно ужратым не был, но ржака незаметно покинула их компанию, и Балу сделался серьёзным.       — Знаешь, чё ещё хотел спросить у тебя, — задумчиво поджимая губы, начал он. Андрей внимательно слушал, тоже, казалось, совершенно протрезвевший. — Как ты думаешь, Гаврила с Фиской — они это… Того? Вся эта чепуха, связанная с Михиным давнишним увлечением тяжеляком, для всех них была неприятна. Наверное, на фоне их с Князем инцидента, Андрей мог бы воспринимать её ещё острее других, но сейчас он виду совсем не подал, хотя точно понял, о чём его мудрёно спрашивал Балу. Тот шагал рядышком, задумчиво глядел куда-то вперёд, жевал губёхи. Выглядел так, словно сам о том же думал, и больше не строил из себя весельчака номер один.       — Хуй знает, — после недолгого молчания ответил Князь, — балуются — не балуются. Я туда не лезу, Шур, и лезть не хочу. Надеюсь, ясен пень, что нет там ничё поганого у них.       — Миха тебе ничего не говорил? — Балу спросил об этом, как один незнающий спрашивает у другого, надеясь, что тот осведомлён больше. Но Андрей только повертел головой:       — Не, не говорил, — а потом заметно замедлился и посмотрел на Шуру. — Думаешь, они могут чё-то мутить? Теперь уже плечами жал Балу:       — Хуй знает. Это ж, ну, сам понимаешь, Гаврила. Князь действительно понимал, что это значит. Говорил ли ему Горшок о том, что Шура тоже в курсе всего случившегося, было неизвестно, но, судя по понятливому «угу», брошенному Андреем, тот больше ничего говорить на эту тему не намеревался. Шурка вздохнул напоследок, выражая собственное беспокойство, и скорее сменил предмет разговора: заканчивать на чём-то тревожащем не хотелось. Так что расходились они уже на привычной тёплой ноте, обнявшись, пожав руки, похихикав ещё с какой-то уморы. Перейдя дорогу, Шура обернулся. Князь топал в своём направлении, сунув руки в карманы. Вопросы, мельтешащие в голове, снова прибавили свою громкость: мог ли Андрей действительно что-то скрывать? Или это Миха что-то скрывал? (Хотя смех: Горшок — и что-то скрывает. Сразу нет, это уметь надо, а он необучаемый). Что же за херня тогда произошла? Почему, казалось бы, непричастная ко всему Анфиса так остро реагирует? Как так вышло, что никто не в курсе? Почему все делают вид, что их это не колышет? И почему его самого это так интересует? Ведь нюх-то не был просран, а, значит, и дельце действительно было не сильно уж чисто. Что-то происходило у Князя, или у них с Михой, или между ними всеми, и Шура никак не мог понять, что именно. Это не давало ему покоя, мешало, как мешает извечное жужжание комара под ухом: ловишь-ловишь, а прибить всё никак не можешь. Вроде и смириться можно, но зачем? — если можно не смиряться, а взять и решить вопрос. Даже если он не был его собственным вопросом и не решал его жизнь. Да и, говоря начистоту, не нужно было изначально совать нос в чужие дела: Князь с Гаврилой не маленькие, должны со всем разобраться сами. Но Шура не мог остановиться. Предчувствие подводило его ровно ноль раз в жизни, и с того самого дня, когда Горшок влетел в квартиру и разорался на кухне, что он пидорас, что он тварь, что он мудак последний, это самое предчувствие было неугомонным и, что самое интересное, совсем не хорошим. Не было никаких объективных причин полагать, что всё случившееся у пацанов не являлось случайностью. Но предчувствие диктовало обратное. И Шура верил ему, хотя и понимал, что никакой великой логики в этом нет. Просто верил и наблюдал. И зачем-то продолжал глядеть на удаляющегося Князя, щурил глаза и думал, и думал, и думал.

***

      — Ну, Фис... Ну что ты? — Миша убрал красиво завивающуюся прядь волос с румяной девичьей щеки.       — Ничего, — тихим выдохом ответила она, уткнувшись носом в тёплое плечо и покрепче обхватив руками его локоть. Так поваляться вдвоём в последнее время им удавалось нечасто. А Миша знал, как Анфиса это любила; вот так побыть вместе, без кого-то стороннего, ей всегда было приятнее и ценнее всего на свете. Это только всем остальным Фиска показывала свою дерзкую, бесстрашную, а иногда и в меру бессовестную сторону, а с ним наедине она превращалась в нежную и хрупкую ласочку, любящую обниматься и прижиматься как можно теснее.       — Ну-ка, я ж вижу, что ты чё-то это, — пробубнил Миша, переворачиваясь на бок и оказываясь с ней лицом к лицу. Бубни он, не бубни — разницы не было никакой: каким-то волшебным образом Фиса всегда понимала, что он имеет в виду, ей не нужны были пояснения и точность.       — Миш, ну нет, — она снова спрятала лицо где-то у него в шее, задышала туда часто-часто, точно давая понять: не нет, а да. Не всегда же девчонкам быть острыми на язык; когда дело заходило за что-то поистине важное, Анфиса резко теряла всю свою дерзость, смелость и язвительность. И чем важнее это нечто было, тем труднее ей было об этом говорить.       — Фис, ну дá же, я не дурак. Что ты, маленькая? Почему говорить не хочешь, а, Фиск? — Миша улыбнулся, обхватил её горячие раскрасневшиеся щёки, вернул на прежнее место и заглянул в глаза.       — Ну, потому что... — замялась она, теперь пряча ещё и взгляд. Пальцами обхватила его ладони — ну какая же всё-таки неженка, чудо. — Потому что это глупости. Думаю о глупостях всяких, вот и всё. Не хочу тебя грузить, Миш, правда. Задумалась — раздумаюсь, всё хорошо, — и попыталась чмокнуть. То есть сбежать от разговора. Это послужило лишь очередным подтверждением: то, что Фиса называла глупостями, на самом деле её очень-очень волновало. Только непонятно, в какую сторону.       — Расскажи мне, вместе раздумаем глупости все твои, — ловко и с улыбкой уходя от спасительного поцелуйчика, пробормотал Миша. Как-то так вышло, что с Анфисой он прочувствовал всю прелесть, всю магию заботы о ком-то другом, и заботиться самому оказалось не менее приятно, чем быть тем, кто эту самую заботу получает. Анфиса не так уж часто была бойкой и всесильной, и ей гораздо чаще требовалось внимание, поддержка, да даже и простые сюсюканья, и это больше не казалось дурацким; раньше Миша морщился, завидев на экране или прочитав в книге какую-нибудь милую сцену, а теперь сам двигался ближе, гладил нежнее, улыбался проникновеннее, потому что в этом, оказывается, действительно что-то было. Что-то чудесное. Это представлялось ему новым уровнем жизни. В детстве всегда заботились о нём, и даже отцовская ругань — поучительная же — воспринималась заботой. Да и, если подумать, так было нужно, так было правильно: о ребёнке положено именно что заботиться. Теперь же, будучи взрослым, каким себя Миша и воспринимал, дарить свою любовь, отдавать, а не принимать, тоже казалось верным. Он вырос, он съехал, наконец, от родаков, он больше никак от них не зависел, занимался любимым делом, встретился с Фиской, они по-настоящему, как реальные взрослые люди, строили отношения, учились поддерживать друг друга. Это было совсем по-новому. И это было круто. Это воодушевляло. Миша понял, что никакой он уже не мальчишка, потому что вот она, та девушка, которая нуждается в его заботе, которая её получает, с которой у них всё идёт так, как надо, которая и его самого спасает, меняет, делает лучше. У него такого раньше не было.       — Да просто этот твой Андрей, — вдруг произнесла Анфиса, и Миша моментально очнулся от своих мыслей. Упоминание Князя садануло где-то по краю душонки. Оно не могло не садануть.       — Ну что — Андрей, что? Что он сделал-то, ну, Фис? — и всё как-то быстро рассосалось: и идиллия, и радость совместного валяния в одеяле, и прелесть взгляда глаза в глаза, и тихое счастье уединения — всё исчезло. Фиска нахмурилась, уселась на кровати, поджав ноги под себя, и Миша поднялся следом. Они расцепились, и теперь, как дети, смотрели в разные стороны. Ей не нравилось об этом говорить, а ему не нравилось об этом помнить. Потому что Андрей — конечно, Андрей. Только это тема была необъяснимым камнем преткновения. Потому что время шло — времени уже дохуя прошло, просто дохуища, — а что-то внутри из раза в раз ссыкливо подъёкивало, выдавая никакую даже и не былую трусость, потому что она оставалась. Миша пытался доказать и себе, и Князю, что всё совсем уже в прошлом, что ничто не имеет значения, и, вроде, у него даже что-то получалось: разговоры, извинения, типа не неловкие улыбки, созвоны ни о чём, лишь бы не увязать в неловкой тишине, Мышка со скрипкой, — но всё всегда возвращалось к той самой ночи. Они научились не вспоминать и не обсуждать это, научились говорить друг с другом, не вспоминая её и не выдавая себя в том, что помнят о ней, это было не так уж трудно. Труднее было оставаться наедине с собой и продолжать жить, прекрасно зная, что ни бухло, ни наркота не смогли стереть из памяти то, что произошло. Оно было, оно случилось, и самая большая херня заключалась в том, что нельзя было повернуть время вспять и переделать наделанное. Да, они смогли как-то вернуться к тому, что было до. Или к его подобию. Во всяком случае, остались единым миром, не раскололи его, не сломали, не проебали. Но себя ведь не обманешь: Мише было не всё равно. Его это волновало. Он всё ещё переживал. Он изо всех сил пытался доказать, показать всем вокруг и себе, что всё заебись, но сам в это не верил ни на йоту. Как только Князь показывался в поле зрения, все мысли устремлялись туда, в прошлое, в ту ночь, в ту ебучую комнату, к тому уёбищному матрасу, на котором они лежали, на котором всё произошло. Это нельзя было просто взять и вырвать из головы, как листок из тетради, нет. И в первые секунды любой встречи с Андреем Миша всегда испытывал страх и стыд: а вдруг всё снова повторится? А вдруг ничего не изменилось, и они больше никогда не смогут быть такими же, какими были до этого? А вдруг на этот раз они смогут сделать вид, что забыли? Вдруг эта идиллия, выстроенная собственными руками, всё-таки даст трещину? Но Князь из раза в раз смешно улыбался, здоровался, от души жал руку и обнимал, как раньше, хлопая по спине, и Князь никогда ничего не упоминал, не отдалялся, не уходил. Это успокаивало, они занимались делишками, расходились, и Миша затихал, умиротворённый тем, что раз Андрей не попадался на глаза, то и рушиться становилось нечему, а это всегда добрый знак. А потом они пересекались ещё раз, и тогда всё повторялось по кругу.

***

И постепенно это начало сводить Мишу с ума. Что бы ни делал, он не мог успокоиться. Сердце колотилось, как будто ему вкололи конскую дозу адреналина, и все мысли крутились вокруг одного и того же: как он, сука, мог так поступить? Как можно дальше делать что-то общее, работать сообща? Да и хуй бы с ней, с работой, это ведь не работа никакая была, это цель всей жизни, это их мечта, это их мать и детище, это — всё! Вообще всё! То, что объединяло, вдохновляло, радовало, задачило, мотивировало, двигало — это было их всем. И теперь между ними встала та чёртова ночь. Как ни прикрывай её словами, хоть какими вообще, любыми, о чём угодно, ни одно трусливое словцо никогда бы не смогло перебить её. Миша тенью стелился по квартире, ни разу не звонил домой, не брал в руки гитару. Всё не то что заебало, просто не было никаких сил. Даже думать было тяжело, потому что все раздумья, не изменяя намеченному плану, посвящали себя только Князю. Сколько бы они ни говорили, что-то всё равно оставалось недосказанным. Только Мише казалось, что он сказал всё, что так рвался сказать, как новый виток тревоги, стыда и вины захлёстывал его пуще прежнего. Да, они пришли к общему, да, это общее устроило их обоих, да, это было наилучшим решением. Но ничто из этого не гарантировало неожиданного краха. И это пугало. А потом в дверях Шуриковской хаты нарисовался Лёшка. Балу строго, но беспокойно глядел на братьев из подъезда; сам тогда брательника и привёл. Миша тогда только продрал глаза и в трусах выперся в коридор, сонный, грязный и, очевидно, абсолютно никакущий. Мысли сжирали его побаще чернухи.       — Лёх, я ж говорил, что он совсем уже охуел. Ничё не могу с ним сделать, — вроде как и пожаловался, а вроде как и передал ответственность Шура.       — Миш, — поражаясь чему-то, наверное, страшному в Мишином облике, переживающе заговорил Лёшка. Тогда он даже не заикался: от нарисовавшегося зрелища позабыл свой недуг, — мы дома там вообще уже с ума сходим. Муся переживает. Ты чего? Брата посвящать в своё болото Мише не хотелось. Он умоляюще посмотрел на Шуру, и тот, поняв абсолютно всё, что было вложено в этот взгляд, закатил глаза и кивнул: значит, не говорил ничего. Это приободрило, насколько вообще могло. Они какое-то время сидели втроём на кухне. Миша ничего толком и не объяснял, скорее просто успокаивал брата, строился перед ним, как подобает старшему, а Лёшка, разумеется, не верил. Только понял, что непутёвому несладко. Но вот так потрепаться с мелким оказалось очень полезно: ближе к вечеру, умывшись, даже побрившись, пожравши, Миша вдруг обнаружил себя громко лающим от смеха, пока Лёха рассказывал какой-то новый прикол из своей собственной тусовки. Балу улыбался — хороший знак. Потом решили по пивку, сгоняли до ларька. А потом ноги сами понесли отдыхающих по городу, и Миша впервые освободился от удушающих чувств. Ему было весело. Ночь проводили в каком-то новом клубешнике, куда Лёша их затащил, и где, оказывается, Мишу знали заочно. Знакомые панковские морды время от времени выплывали из толпы, жали лапу, гоготали и то стреляли сигареты, то угощали своими; так балаган напоминал о том, что жизнь не закончилась и заканчиваться не планировала. Захотелось и гитару в руках ощутить, и выбить из неё парочку мелодий, хотя бы так, чисто поржать. Шура то и дело поглядывал, одобряюще кивал и трепал по башке, как батя, научивший пиздюка кататься на велике: «молодец, давай-давай, в том же духе». Через какое-то время Лёшка куда-то запропастился, и они вдвоём, пьяненькие, но вполне ещё человеческие, пошли его искать. И нашли на улице, в компании девчонок. Поржали, за глаза обозвали малого Казановой, захотели постебаться — в последнее время такое удавалось нечасто. А когда подошли поближе, одна из девчат, качнув волнами тёмных волос, обернулась. Тогда же донёсся ярчайший, сладчайший аромат вишни. Или вишнёвого чая. Или ликёра. Или вообще шоколадки. Миша замер, сам того не осознавая, и всё никак не мог распробовать. Он моментально забыл всё, что волновало его ещё несколько часов назад. Стояла она, эта девушка, стояли ещё какие-то люди, стоял он, Шурик хихикал и пихал локтем в бок, но ничего, кроме неё, больше не имело значения. Сладость перебила отчаяние. Как он мог не отозваться? Потом она улыбнулась и подошла именно к нему, игнорируя какой-то Лёхин рассказ, игнорируя Шуриковский присвист, игнорируя вообще всё вокруг. Миша только потом осознал, как легко поддался гипнозу.       — Привет. Я Анфиса, — сказала девчонка. И этого хватило, чтобы без лишних раздумий сигануть в омут с головой. Его заманило без приманки. Что-то шепнуло на ухо: «с ней не будет плохо — с ней будет совершенно по-другому». Мог ли Миша не сигануть?

***

      — Я не хотела говорить об этом, ты сам начал, — упрямо напомнила Анфиса, переходя в режим ссоры, становясь колючей от такой же колючей темы.       — Так я понять, Фис, хочу, что не так, ё-моё, — объяснялся Миша; теперь сворачивать было поздно, хотя и ему вопрос о Князе кололся по самое не хочу. Другое дело, что ей знать об этом было совершенно не обязательно. — Что ты вечно его, это самое, дёргаешь? Чё Князь тебя бесит? Он ж не делает ничего, он тебя вообще не трогает, Фис!       — Да плевать мне, что он делает, что не делает! — она моментально заводилась в ответ, и вся её красота только приумножала кипящую внутри злобу. — Мне он не нравится! Он вьётся вокруг тебя, ничего не делает, и вы все его любите, только непонятно, за что! Ты сам, что ли, не замечаешь, Миш? Но вот тут начиналась та тропа, на которую Фиске, как и любому другому человеку, ступать было нельзя: опасненько. У них случались похожие разговоры, пускай и не такие эмоциональные, но всё же. Предъяв в сторону Андрюхи Миша не любил и не признавал, и пускай что угодно происходило там, между ними двумя, в их личных делах, но когда кто-то другой начинал лезть туда, внутри просыпалось что-то нехорошее. И сейчас оно просто щерилось, пока что только раздражённое.       — Фис, ты если не понимаешь, так лучше ваще не лезь, — предупреждающе проговорил Миша. Ему не нравилось ссориться с ней, хотя любому другому он всегда мог с лёгкостью закрыть варежку, даже если мнения не сходились по какой-нибудь полной хуете. С Анфисой ему нравилось смеяться, нежничать, трахаться, чё уж греха таить, но никак не выяснять отношения. Она была удивительной, она была бурной, эмоциональной, открытой, красивущей и манкой, но в такие моменты всё это играло совершенно не в её пользу. Она и Андрюха — два совершенно разных человека. И если с ней он не так давно, то с Князем уже несколько лет, да ещё и почти душа в душу, не считая той поганой ночки, но и та уже по прошествии времени показала свою истинную значимость: они не разбежались, не потерялись, а всё ещё были рядом, вместе творили, друг друга слушали и уважали. Это была дружба, проверенная не только временем, но и позором, то есть таким испытанием, которое вряд ли смог бы пережить кто-нибудь другой. И теперь сложилось так, что Фиска шипела на Князя; мог ли Миша реагировать на это иначе? Блять. Конечно же нет.       — Я не понимаю?! Это я-то не понимаю? — Фиса пучила глаза, едко, поражённо улыбалась, как будто довольная от возрастающего накала, и проводила языком по клычкам. — Как раз-таки потому, что я всё охереть, как прекрасно понимаю, я и не хотела тебе ничего говорить! Защищаешь своего пацана, молодец, ты настоящий друг! Только зачем было из меня это всё вытягивать? Кто тебя просил?       — Ты говоришь то, о чём вообще нихрена, Фис, не знаешь, — Миша хмурился, изо всех сил стараясь не повышать голос; когда-то Лёшка обмолвился, как сильно в такие секунды он напоминает отца, и это слишком глубоким шрамом вырезалось в памяти, — ты не знаешь, чем он в группе занимается, сколько он делает для нас, ё-мое, да ты нихуя не знаешь! Все песни — его, все сюжеты — его, все рисунки — его! Это он всё делает, делал и будет делать! И ты щас вообще с какого-то хуя решила, что можешь ставить это под сомнение!       — Он мне не нравится! Это ты с училища его тащишь, а не он тебя! Это ты на сцене всего себя отдаёшь, а он?! И ты его защищаешь?! — зато Фиса себе в криках не отказывала. Это тоже была её отличительная черта.       — Да с чего ты вообще всё это, блять, взяла?! Чё он тебе сделал?! «Не нравится» — так тебя не касается ни группа, ни Князь, ты понимаешь ваще, нет?! Ты какое отношение к этому имеешь, Фис?! — и всё-таки сдерживаться становилось всё труднее и труднее. То, что поначалу просто раздражалось внутри, теперь рвалось наружу. Цель у этого рвения оставалось неясной, но выпускать бурлящую злость он не планировал. Точно не с Фиской. Она постоянно говорила что-то эдакое про Князя. Это было непонятно с самого начала, с самого их знакомства, как будто там у этих двоих произошёл какой-то невнятный, неприятный междусобойчик. Вот только Андрей на все вопросы об Анфисе отвечал коротко и ясно: «девка супер, красотка, умница, не проеби только!», — а она фыркала, хмурилась и вредничала, как маленькая. И никогда не давала конкретных ответов на конкретные вопросы. Миша пытался не лезть, это, очевидно, было совершенно не его дело, если учитывать его собственные мозгоёбки, но с Фиской это было невозможно. Поначалу удавалось отвлекать её, как-то убалтывать, но со временем она словно бы начинала злиться на Князя всё сильнее и сильнее. Не нравился он ей — разве это причина так выносить мозг? Да и как вообще мог не нравиться человек, ни разу тебя не тронувший, ни единого плохого слова про тебя не сказавший?       — Я к тебе имею прямое отношение, если ты забыл! А он — нет! И он повсюду! — уже вскочив с кровати, заходив вдоль неё, как тигрица в клетке, рычала Анфиса.       — Всё, нахуй! — не выдерживая накала и бесящего бреда, рявкнул Миша. И Фиска на удивление притихла. В молчании он завалился обратно на подушку, схватил вторую и уложил на собственное злое лицо. Он ненавидел с ней ссориться. Он ненавидел ссориться из-за Князя. Он не мог его не защищать, ведь это же было логично, это было самым понятным в мире. После всего, что было, он никогда бы себе не позволил не защитить Андрея. А если бы посмел, то никогда бы себе не простил. Это был бы новый позор, его, Мишин, личный новый позор. Он поклялся себе: больше никогда и ничего. А Анфиса всё усложняла. И одновременно с тем спасала: ведь если бы не она, кто знает, что бы с ним сталось? Она влетела в его жизнь без спросу и так кардинально всё поменяла, что в ней больше не осталось места для самобичевания, для ненависти, для вины, для страхов. Миша действительно влюбился в неё, с Фиской стало легче дышать. А после таких ссор он не знал, что и думать. Вот это было гаже всего. Понимая друг друга практически во всём, они совершенно не слышали друг друга, когда речь заходила об Андрее. Нашла коса на камень — и всё. Миша ясно понимал, что говорил одно, а Фиса — другое, и они совершенно не могли прийти к чему-то общему, как если бы говорили на разных языках. В такие моменты становилось так сложно, так непонятно, так хитровыебано, что мотивация доносить свою правду вмиг растворялась: легче было не объяснять, а пережевать ярость и успокоиться в тишине. Ну, они всегда так делали. Это даже помогало. Когда злоба начала спадать, матрас рядом просел, и на грудь опустилась Фискина рука: тоже, видать, подостыла. Очередной хуёвый разговор завершился, вот только вопрос решённым не стал. Тяжесть снова опускалась на плечи. Неясность угнетала, но и бороться с ней не было ни сил, ни желания.       — Ми-иш, — кошкой ластясь под бок, звала Анфиса, — ну прости меня, слышишь? Прости. Закрыли тему? Сопротивляться её первым шагам к примирению не хотелось, и Миша стянул с морды подушку. Тяжело вздохнул, молча кивнул. Наверное, так и должны были решаться вопросы у взрослых, самостоятельных людей: повздорили и харэ. Фиска очаровательно улыбнулась, подлезла поближе, обняла, поцеловала, и стало всё же полегче. Как ни крути, а ласка любого зверя успокаивала. Даже если дело было не в том, чтоб заласкаться, а в чём-то неуловимо другом.       — Ты ещё злишься? — прошептала она на ухо, оплетая его ноги своими.       — Да не, — устало, но всё-таки честно ответил он, — хуйня же. Проехали. Не люблю сраться.       — Ты напрягся весь, — верно подметила Фиска. Миша и правда тут же осознал, какими каменными стали все его мышцы: перезлился. — Может, — её шёпот снова зазвучал у самого уха, — расслабимся, а?.. Чуть-чуть… В голове что-то моментально переключилось. Миша хмыкнул, задумавшись: расслабляться они с Фиской умели по-разному, как и ссориться. А сегодня был такой бурный день… И сил никаких не было… Хотелось и правда просто расслабиться. Чуть-чуть. Совсем маленечко. Когда он кивнул, Анфиса хихикнула, чмокнула его в щёку и отвернулась, чтобы найти всё необходимое в тумбочке. Она понимала без всяких слов, так что Миша вспоминал, что такое компромисс, и уверенно на него шёл: чего стоят обычные претензии в сравнении с полным пониманием? Можно и забить. Главное — расслабиться. Чуть-чуть. Тогда точно всё забудется.

***

Наутро разбудил Шурка: телефон трещал, башка раскалывалась, в квартире было холодно, во рту пересохло, просыпаться не хотелось. Миша разлепил глаза и всё-таки нашёл в себе силы проползти к телефону.       — Суки, зла на вас не хватает, — хрипло ото сна проговорил он в трубку, ещё даже не зная, кому выпала учесть всё это выслушивать, — у меня женщина в постели, и если я щас встал просто так, то вы там потом ляжете, понятно? — ну, пробуждения Мише всегда давались с трудом, это было известно всем, кто знал его номер телефона и осмеливался набрать поутру. — Чё надо?       — Осёл! — Балу по ту сторону звонка взорвался хохотом и улюлюканьем, да так мощно, что Миша мгновенно заулыбался в ответ; заразительная штука — смех. — Нехуй спать! Нам даты утвердили!       — Какие даты? — не догоняя, что там могли утвердить в такую рань, опешил Миша. Проблемы в виде раскалывающейся головы и першения в пересохшем горле тут же перестали быть важными.       — Дебил! Тура! Даты тура утвердили! Мы едем через неделю! — орал, визжал, завывал Шура.       — Тура? — сердце, поняв всё быстрее мозга, пропустило парочку ударов и радостно обожгло изнутри.       — Тура! — безустанно повторял Балу; разум, наконец, догнал и сердце, и Миха настолько глупо и широко улыбнулся, что, наверное, Шура мог бы почувствовать это даже несмотря на телефонный разговор. — Тура, тура, Миха, дурак, тура! Мы в тур едем!