Я был мозг, он был сердце

Не то чтобы Миша удивился, когда в него на полной скорости влетел какой-то бешеный тип. Миша скорее охуел, чем удивился. Хотелось дать ненормальному по башке, рявкнуть как-нибудь особенно яростно, чтоб тот даже глаз на него поднимать не смел, не то что препираться. Ведь в таких ситуациях, наверное, любой бы начал препираться. Почему Миша ожидал именно этого? — он и сам не до конца понимал. Наверное, потому что он сам сделал бы именно так. Завязалась бы перепалка: «ты чё, сдурел?» — «сам под ногами не путайся» — «это ты меня сбил» — «это ты у меня на пути оказался», что-нибудь из этой серии. Может быть, дело в нелёгком характере. Может быть, в том, что альфа-гормоны всё-таки дают о себе знать: даже если тебе хочется мира во всём мире, ты не сможешь не злиться на что-нибудь, любезно подброшенное этим миром тебе. А может быть, Миша при всей своей внешней нескладности (которую так аккуратно, осторожно и тактично подметил не так уж давно Князев — тот самый бешеный тип) был не очень складен ещё и внутри.  Ему хватало и того отцовского «ты неправильный», которое он постоянно слышал дома; казалось бы, места роднее, теплее и любимее, чем дом, не существует, а Миша получал там так, как не получал нигде больше — в мальчишечьих драках и оскорблениях было раз в сто меньше яда, чем в этих двух проклятых словах. Нужно сказать прямо: как бы Миша ни старался игнорировать, пропускать мимо ушей, не слушать всё, что ему говорил отец на постоянной основе, не впитать эту отраву родительского производства у него так и не получилось. Он поддался ей, не выдержал, и в какой-то момент что-то внутри надломилось под слишком сильным напором. Дело, конечно, не только в самом Мише. Дело в том, что пословицы не врали: в самом деле, сто раз услышав, что ты свинья, однажды ты всё-таки хрюкнешь. В конце концов — Миша не помнит, когда именно — он сам начал в это верить. Ему не нужно было никаких доказательств, потому что разве это и без них не было очевидно? Нужны ли доказательства человеку, который верит во что-то просто так? Нет. С самого детства стараясь делать всё правильно (разумеется, в рамках отцовского «правильно», да и могли ли существовать другие «правильно» для ребёнка?), теперь Миша не очень понимал, что же это всё-таки значит для него самого. Будучи маленьким, он получал по жопе за свои проделки — это он считал воспитанием. Так считал и отец, так считала и мама — в этом они, вроде как, достигали единогласия. Став постарше, Миша научился врать, но получалось у него плохо — тогда он получал и за враньё, и за свои выходки. Он не делал ничего из ряда вон выходящего: курил, как курили все, матерился, как матерились все, пару раз заявлялся домой пьяненьким. Закономерно и ожидаемо получал. Это было не так уж обидно, потому что это было определённо заслуженно. Все эти «неправильно» стали злее, острее и обиднее с появлением гитары. То, что было до, Миша мог бы назвать предпосылками, если бы хоть иногда углублялся в самопознание, — но он не то чтобы углублялся; такой привычки у Миши не было. Так вот, гитара. На самом деле Миша всегда был музыкальным человеком. Ему нравилось слушать музыку, нравилось от балды сочинять что-нибудь своё, нравилось, разводя в пылу угара с Шуриками, балякать какую-нибудь ерунду на несуществующем смешном языке. Когда появился настоящий инструмент, из которого можно было извлекать, как казалось юному Мишке, тысячи, миллионы, миллиарды мелодий, он понял: это — то самое, вот именно то, без чего он теперь не сможет жить. Музыка стала увлечением, потом — смыслом всей жизни, и с тех пор всё делалось только ради неё. И батя — очевидно, замечая это, потому что кто вообще мог этого не заметить? Как можно не заметить светящиеся глаза счастливого человека? Ладно бы какого другого человека, но сына! — и батя всё равно говорил: «это несерьёзно, это ребячество, займись нормальным делом». А если ты занимаешься делом ненормальным, разве ты правильный? Если ты любишь ненормальное дело, разве ты правильный? Если ты перечишь отцу, не слушаешь его, защищая ненормальное дело? Если ты отказываешься от всего: от разговоров с родителями, от еды, от учёбы, от дома, — но не отказываешься от ненормального дела, которое ты полюбил?  Всё говорило само за себя. Миша не сомневался, потому что у него не было поводов. Он втайне ненавидел то, что делал отец, но никогда не боролся по-настоящему. Голодовки, скандалы, рукоприкладство, побеги из дома — мама говорила: «Мишута, ведь ты же альфа, мы с папой понимаем, что ты у нас всегда будешь упрямым. Просто мы волнуемся за тебя. Хочешь играть — играй, но не теряй голову, Миша, ну вот что тебе эта гитара? Играй, когда папы дома нет. Но не ругайся, не убегай, Мишут. Гормоны успокоятся, это возраст такой, это пройдёт», — а Миша упорно слышал другое. Слышал, что его мнение никому, в общем-то, неинтересно, что гитара — ничто, что поиграет и забудет, потому что такое занятие обязательно надоест. «Вырастешь — поймёшь», и какая разница, если Миша вообще не собирался взрослеть? Зачем взрослеть, если придётся это понять? Ему, если честно, хотелось стать таким человеком, который никогда бы такого не понял. Он очень любил маму, но в такие моменты сердце его жгла обида, потому что даже она не понимала, что для него значила музыка. Зародясь в нём увлечением, она стала всем, потому что без неё ничего не имело смысла. А дома твердили одно да потому: «это всё гормоны, это пройдёт, у тебя просто возраст такой» и «будь же наконец мужиком, нормальным, а не размазнёй с балалайкой».  И когда Миша решил, что нахуй, до сих пор так и не понимая полностью, что же он имел в виду, его сшиб с ног Князев, этот бешеный, этот ненормальный тип. Наверное, тогда Миша всё-таки приложился затылком об стену, потому что что-то внутри вдруг переклинило: он действительно мог бы надавать пиздюлей — заслуженных! — Андрею, но вместо этого заступился за странного малого. Да куда там — Миша и подрался бы за него, если бы дошло до драки, хотя дрался он не то чтобы профессионально, несмотря на давнишние занятия целым, представьте себе, боксом. Просто тогда что-то загудело в его голове, затарахтело где-то в груди, зарычало, но Миша запомнил только один, самый яркий из внезапных порывов: что-то изнутри ему сказало, что бешеного бить нельзя никому. Нельзя, нельзя, нельзя — был бы это отцовский голос, наверное, Миша исключительно из вредности бы позволил, может, даже сам схватил бы засранца и приволок к ногам тех, от кого сбежал. Но это был второй раз в жизни, когда приказывал ему не отец — он приказывал сам себе. Сначала Миша понял, что никогда не позволит кому-либо отобрать у него музыку, а потом совершенно неожиданно почувствовал, что Князева надо спасать. Даже если он сам виноват, даже если он окажется сумасшедшим или юродивым, даже если никто Мише за помощь «спасибо» не скажет — всё равно надо. А потом — бац! — и попробуй-ка пойми, кто кого на самом деле спас. На самом деле Мише было немножко не по себе, но не страшно, не стыдно, не неловко; он сам не нашёл бы слов для того, чтобы описать это непонятное чувство. Как будто он не закончил начатое, или как будто начал то, что при любом раскладе не в силах был бы закончить, а вот у Андрея были силы и залезть в дерьмо по самые уши, и наворотить ещё большего, и выйти из этой зловонной и небезопасной мешанины сухим и чистеньким, ещё Мишу с собой прихватив. Андрею оставалось только выбрать из вариантов — быть битым, сбежать самому или рискнуть и спасти «додика»-незнакомца. Что ж, он выбрал и не прогорел. А Миша бы так не смог. Не имея привычки в себе копаться слишком глубоко, Миша не осмыслял эту странную ситуацию. Вместо этого целый день открывал для себя новый мир — и так открыл, что, кажется, вляпался по самое не хочу. Словно угодил в капкан и вдруг не захотел из него выбираться; это показалось ему чувством из разряда охуительных. Так что да, не то чтобы Миша удивился, когда в него на полной скорости влетел бешеный Князев — прощаясь с этим человеком-впечатлением, Миша чувствовал, что дурная улыбка упрямо не сползает с его лица. Заразился, наверное. Но если Андрей больной, думалось ему, наверное, это просто замечательная болячка. И на гитаре в тот вечер игралось особенно здорово.

***

      — Слушай, Мих, — двигаясь ближе, без зазрения совести мешая, сталкивая их локти на парте, восторженно шептал Андрей. Сегодня ему никак не сиделось на месте. Под столом в нервозном предвкушении тряслась его острая коленка, — а мы прям после пар пойдём, да?       — Да, да, — отпихиваясь от неугомонного бешеного, шикал Миша. Ему, в отличие от некоторых, сиделось ещё как, и писалось тоже, и слушалось. Не мог он так: если на лекции принято заниматься, значит надо заниматься — и при том учёбой, а не хуйнёй, в отличие от некоторых. — Тише будь, Андрюх. Я пишу. Миша и правда писал. Старался и учился изо всех сил, пускай их и было не очень много, но старался: записал начало, отвлёкся на Андрея, а потом опомнился и вновь уткнулся в свою тетрадку. В тетрадку для одного предмета, между прочим, а не в общую для всех и всего. Миша считал это абсолютным распиздяйством, сам себе такого пофигизма ни за что бы не позволил, да и других за такое не то чтоб уважал. Но Андрея он ни капли не осуждал. Не было ни одного момента, чтобы Миша почувствовал в себе неприятное, осуждающее — бабкино! Вот это вот бабкинское, противное! — «ну как так можно?», и это было удивительно. Андрей не отличался ни манерами, ни старанием, ни хоть каким-нибудь приличием. Наверное, сложно было назвать его приятным молодым человеком в понимании большинства. Приятные молодые люди, вообще-то, не вели себя, как Андрей. Он в первый же учебный день почти нарвался на неплохую такую взбучку, курил в туалете, сбежал с занятий, — а Миша вдруг нарисовался рядом с ним, с вот этим вот, в самом деле, безобразником. Отец с детства запрещал с такими водиться, но сегодня Миша делил с этим бедокуром одну на двоих парту и собирался отвести кое-куда после пар. И ни капли его не осуждал, а наоборот — чувствовал, как сам тянется к нему. На занятиях Миша постоянно отвлекался, чтобы посмотреть, чем занимается Князев, а занимался тот, как правило, исключительно своими сумасшедшими (и прекрасными в своём сумасшествии) делами. Андрей постоянно рисовал, Миша только и слышал, как быстро перелистываются кое-где мятые страницы его тетрадки, с резким звуком разрезая монотонный бубнёж преподавателей. Невозможно было оторвать глаз от этих упырей, оборотней, разбойников, цыган, ведьм, вампиров, карликов, монстров — от всех, кого изображал в своих черновиках Князев. Он в такие моменты не слышал ничего и никого вокруг, и это было зрелищем не просто занимательным — это завораживало. Стоило Мише случайно, хоть на одну секунду отнять внимание от конспектов, как он тут же попадал в ловушку: Андрей, сам того не зная, забирал Мишу в свой мир вместе с собой. Это было волшебно. Возвращаться обратно в серую, нудную реальность из этого сказочно-ужасного мира не хотелось. Но Миша всё-таки не мог постоянно так отвлекаться. Замечания летели в них копьями преподавательского возмущения каждый день, на каждом практическом, и постепенно становилось по-человечески стыдно. Так всё-таки было нельзя. Потому Миша и решил взяться за голову и не чудить хотя бы в училище. Хотя бы на какое-то время. А то совсем уж не по-людски получалось. Впрочем, это не мешало Андрею быть совершенно другого мнения.       — Не бухти ты, — играючи лыбился он, игнорируя Михино пихание и откровенное «отстань, я занят», и снова лез ближе не в силах усидеть на одном месте. — Я и так тихо, — задорный шёпот искрил смешками и чем-то почти заговорщическим. — А там прям все будут, а, Мих?       — Ну кто «все»-то, ну? — бубнил Миша, стараясь и концентрацию на лекции не просрать, и угомонить неугомонного под боком. Андрей так и прилип, навалился без стеснения (справедливым будет отметить, что, если бы Андрей сделал что-нибудь хоть с каплей стеснения, Миша бы не поверил ни ему, ни своим глазам), и теперь было трудно успевать записывать. Миша, впрочем, в своём рвении к учёбе не сдавался. Андрей же не прекращал попыток чужую учёбу наконец-таки прервать. — Шурики будут, ё-моё. А больше и нет, так-то, никого. Это вся группа, — тараторил и шипел, опять отпихиваясь, Миша. Ему это не слишком помогало. — И вообще, Андрюх, я ж попросил, ну: тихо. Видишь же, что я занят.       — Шу-урики, — заворожённо прошептал Князев. Ещё бы чуть-чуть — и над буйной его головой наверняка запели бы ангелы. На секунду у Миши появился шанс догнать диктовку. — А ты им про меня уже говорил что-нибудь, а, Мих? — но секунда предательски быстро закончилась, Андрей отмер и опять подполз вплотную, и Миша упустил свой шанс.       — Ёпт, Андрюха! — строго зашипел он: сколько можно? Развернулся к неугомонному, так и не угомонив, и от отчаяния боднул лбом в лоб, потому что вот такая вот наглая теснота хоть была и не в обиду, но зато попадала чётко в злость. Нечего так лезть, когда этому не рады; лезть надо тогда, когда этому именно что рады. — Чё неймётся-то тебе, я не пойму?  Андрей заулыбался шире, а Миша понял, что попался окончательно: теперь он точно профукал всю оставшуюся лекцию, раз обратил таки внимание на засранца сбоку — всё, дело можно считать закрытым. Князев не реагировал ни на какие просьбы не отвлекать и не мешать и даже не старался нацепить на морду лица хоть какое-нибудь извиняющееся выражение. Он не собирался ни извиняться, ни делать вид, что он не добивался этого намеренно, потому что, конечно, он именно этого и добивался — отвлечь и разговорить Миху, — и у него это получилось. Если поначалу Миша был злой, то ровно через мгновение раздражение спало: Андрей улыбался так открыто, довольно и радостно, что заражал одним своим пакостливым видом. Миша не сдержался и улыбнулся в ответ, проигрывая всухую: ни Андрея не угомонил, ни лекцию не догнал.  Нельзя сказать, что он хоть сколько-нибудь по этим поводам расстроился. Ведь лекцию списать можно будет, в принципе, у кого-нибудь из группы, а Князев всё равно не отлипнет, потому что уже прилип, да и не хотелось Мишке, чтобы от него отлипали — как-то приятно было знать, что к тебе лезут, потому что уже с ума сходят от нетерпения.       — Так говорил или нет? — глаза Андрея безудержно стреляли искрами, и Миша щурился, чтоб ни одна бесяка-искорка не попала в него; теперь он не понимал, как мог на эту дурость злиться, если она была такой живой и смешной. — Чё молчишь? — теперь хмурился Андрей, но от того, что Миша улыбался и молчал, как партизан, а не от какой-нибудь там злости.  Миша заметил: Андрей вообще не был злым. Из него, конечно, так и пёрла всякая дурь, он мог и подраться, и за словом в карман ему лезть не приходилось, мог как-нибудь едко пошутить, но злобы в нём не было вообще. Да и не представлял Миша, как это — Андрея выбесить. Не так, чтоб слегка, попридуриваться, а по-настоящему, чтоб до белого каления. Порой сходу можешь представить себе гримасу какого-нибудь человека — счастливую, смешную, яростную или любую другую, — а тут совсем не получалось представить Андрея в бешенстве. Так что Миха действительно верил, что Князев был из того типа людей, которые и не злятся-то толком, а как-то по-другому негатив свой выражают, только как именно — не знал. Да и не то чтобы Миша много об этом размышлял — так, просто подметил разок и всё. Когда в человеке нет этой отвратительной отравы под названием «злоба», это сразу видно. Такие люди словно бы светятся изнутри, греют всё вокруг подобно живой печке, рядом с ними становится хорошо и спокойно, и правильно. Это, наверное, и понравилось ему в Андрее. Он светился, грел и успокаивал (хотя вот прямо сейчас выбесил, достал и раззадорил, зная, что мешает, и зная, что так делать не надо; но Мише всё равно было хорошо, спокойно и парадоксально правильно). Тихо хихикая, он пихнулся локтём в ответ и наконец-то сознался:       — Да говорил-говорил, ёлки. А чё ты? — да, действительно, попался так попался: заразившись один раз Андреевой улыбкой, больше Миша был не в силах от неё отделаться. Так и сидел, всё ожидая, когда же наконец-то треснут щёки от этой улыбательной пытки. — Чё спрашиваешь? Интересно, а? — заражал Андрей ещё и своим пакостным настроением: тоже захотелось побеситься. Какая уж теперь тут учёба? Андрей готов был подлететь в воздух с радостным и диким индейским воплем, был бы он собакой — вилял бы хвостом и счастливо пищал. По от радости зарозовевшим щекам и заблестевшим глазам всё стало понятно, и Миша понял, что выбрал не совсем правильную тактику. В глазах напротив читалось: «я не успокоюсь», — так что далее следовало бы подготовиться к новому словесно-поносному залпу. Наверное, стоило Андрея обмануть, но думал Миша обычно после того, как что-нибудь делал. Теперь точно деваться было некуда.       — А что именно говорил? А ты показывал им рисунки? Ну, помнишь, я тебе приносил? Кстати, не возвращай, это для группы. Пусть будут. А что они сказали? Они как вообще, нормально? Сказали же что-нибудь, да? А где мы с ними встретимся? — вопросы сыпались градом, и Миша, вырывая хоть какие-то жалкие мгновения для быстрых ответов, старался отвечать на всё-всё-всё. Казалось, Андрей не столько слушал, сколько просто выплёскивал эту щенячью радость, неудержимую энергию, чтоб она не захлестнула его с головой, чтоб не утонуть в ней с концами.       — Князев! Горшенёв! — загавкал преподаватель. Миша дёрнулся, отлетел на другой край парты, выпрямился (вот они, вживлённые под кожу «правильно» с «неправильно») и неловко вякнул в ответ:       — Мы пишем.       — Не мешайте! — в ту же секунду выдал так и не угомонившийся Андрей. Аудитория разразилась хохотом, а преподаватель, кажется, всё-таки громом и молниями.

*** 

Хотя их и выперли с лекции, со всей справедливостью окрестив бездельниками и будущими пересдачниками, день выдался поистине потрясающим. Расправившись с парами, двое направились в неизвестном Андрею направлении. Мандраж не отпускал его до самой точки назначения, он дёргался, трещал похуже приподъездной бабки, всё время оглядывался по сторонам, как будто Шурики, с которыми ему предстояло познакомиться, могли прятаться и поджидать их на каждом углу. Андрей видел, что Миша заколебался отвечать на его вопросы, но по-другому всё равно не мог. Всё, что сидело в дурной голове, без спроса рвалось наружу, и так уж получалось, что первым под раздачу попадал именно Миха. Больше, во всяком случае, было некому. Андрея буквально разрывало на части. Что-то истерически визжало внутри, сердце колотилось, словно адреналин в чистом виде пустили по венам: «Боже! Это случится сегодня! Уже вот-вот! Считанные минуты!». Хотелось бежать, прыгать, шевелиться, лишь бы это не лопнуло, разорвав тело на кусочки. На все «а мы скоро?» Миха отвечал «да ща, не гунди»; Андрей был бы рад не гундеть, но как ему было не гундеть, когда он так хотел, так мечтал, столько об этом обо всём думал, — и долгожданный день «хэ» наконец-то настал. Как объяснить собаке, которая уже услышала заветное «гулять», что они правда сейчас выйдут на улицу, что не нужно скулить у двери, что нужно сперва надеть ошейник, застегнуть поводок, выйти из квартиры и спуститься по лестнице? — никак. Она уже услышала нужное слово, она уже всеми мыслями там, в заветном «гулять», и всё, что ей нужно — это поскорее догнать мысли телом. А почему Андрей сравнивал себя с собакой — он и сам не понимал. Как чувствовал, так, наверное, и думал — исключительно по-собачьи, на одних инстинктах.        — Шура, — Андрей тряс головой, как кивающие собачки — опять они, да что ты будешь делать, — на приборной панели в машине, пожимая руку первому из Саш. — Балунов. А то запутаешься ещё, — Шура Балунов улыбался так, как будто немножечко дразнился, но это так ему шло, выражение его лица было такое по-доброму хитренькое, подстёбывающее, что ни капли не смазало первого впечатления: Андрей чувствовал, что этот парень — не промах.        — Поручик, — звонко отрапортовал второй Саша, и сам затряс Андрееву руку своей. Князев лишь улыбался и кивал, кивал и улыбался, едва не повизгивая от счастья (в голове крутилось: «со-ба-ка, со-ба-ка»). Наконец-то. Шурики его знают, он знает Шуриков. Андрей не почитал их за каких-нибудь звёзд или супер-авторитетов, но, наблюдая, как ведут себя так называемые конторовцы в своей среде, он не мог не дивиться тому, как же это по-настоящему, и не мог не восхищаться. В этом не было ничего особенного, но, глядя, как Шурики, познакомившись с Андреем, поочерёдно обмениваются улыбками, крабами и хлопками по плечу с Михой, Князев обнаруживал себя откровенно пялящимся во все глаза. Была тут, между этими тремя, какая-то особая магия, синергия, и он ощутил её, ещё немного — и увидел бы или потрогал, настолько она была осязаемая.       — Горшок рассказывал про тебя, — широкая лисья улыбка Балу нарисовалась перед глазами, и Андрей опять поймал себя на мысли: он готов был лаять, поскуливать и повизгивать, как радостный пёс. Собаки натурально заполонили голову. — Круто рисуешь. И пишешь тоже круто. Нам понравилось.       — Горшок? — из последних сил заставляя себя оставаться человеком, а не сходящим с ума от восторга щенком, уточнил он.       — Миха, — теперь Шура казался ему Чеширским котом, поучавшим Алису загадками; Андрей подумал, что, если слишком долго смотреть на его улыбку, в конце концов исчезнет всё вокруг неё, останутся только зубы и изогнутые в симметричном приветливом оскале губы. «Видал я котов без улыбок, но улыбку без кота…» (и среди галдевшей своры щенят вдруг нарисовался ещё и котяра; зоопарк в его голове становился всё больше). Помимо того, что он — собака по натуре, в этот день Андрей узнал и кое-что ещё. Оказывается, все ребята носили забавные прозвища. Оказывается, это очень странно, что Андрей такого не имел, но с лёгкой руки ребят был окрещён вполне очевидным — Князь. Прощаясь со всеми под самый вечер, Андрей добавил про себя: «Князь собак», — потому что князем чего-то другого он себя пока не представлял, хотя очень хотелось.

***

      — Хороший малый, — сжёвывая фильтр сигареты зубами, болтал Балу. Он говорил об Андрее. Миша шагал рядом и, навострив уши, сам не заметил, как чуть приосанился. Было очень важно послушать, что Саньки думают о новоиспечённом Князе, и ничего не пропустить. — Вообще забавный тип. С ним не заскучаешь, да? — Балу повернулся лицом к Мише и теперь светил своей улыбкой прямо в глаза. Что-то в ней было исключительно Балуновское, такое, какого ни у кого другого быть не могло; как будто Саша что-то знает, что-то заметил и сейчас будет кружить вокруг этого чего-то, зубы заговаривать.        — Ну, да, — Миша чётко отследил характер этой улыбочки, едва заметно повёл плечом. Когда на тебя смотрят, как на подопытного, которого сейчас будут немножечко пытать, всегда хочется как-нибудь сжаться и стать поменьше — авось, тебя, такого маленького, и не тронут. Зная Шурика уже, казалось, бесконечное количество времени, Миша неоднократно становился тем человеком, которому такая довольная и хитрющая морда лица была посвящена, и потому не слишком конфузился перед её смущающими чарами (но не слишком — не значит совсем). Балу всегда был таким: наблюдательным, внимательным, пронырливым, в меру наглым и не в меру умным — крайне разумным. Он мог разузнать всё на свете, стоило только дать ему время, — и любая нужная информация преподносилась на блюдечке. От него невозможно было ничего скрыть, и, хотя не было принято хранить друг от друга секреты, порой Миша удивлялся тому, как легко Шура читает его, даже если сам Миша ничего не говорил. Иногда, когда на Мишу накатывали дурацкие и неприятные мысли о том, какой он глупый, зажатый, неуверенный в себе и вообще неправильный — какой-то не такой, — он вспоминал Балу: как тот ведёт себя, как вливается в какую-нибудь новую компанию, как разговаривает с девчонками, как смешно шутит, — и радовался, что такой человек, как Саша (который очевидно нравится всем вокруг), дружит именно с ним, с Мишей. Такие здоровские люди вряд ли стали бы дружить с глупыми и неправильными ребятами, так что, наверное, Миша всё-таки не был каким-то не таким. Это его подбадривало, за это ему всегда нравилось проводить время с Шуриком. Сашино присутствие радовало, а мнение было очень важно и интересно. Это, конечно, не значит, что Миша заглядывал другу в рот и во всём равнялся на него, считая идеалом, нет. Миша искренне любил Балу, это был его первый друг, и Миша очень ценил их дружбу, в которой не было места зависти и глупым сравнениям. Те невесёлые мысли, в которые он иногда скатывался, никогда не находили отражения в их с Балу взаимоотношениях.  Впрочем, без разногласий, как у всех людей на свете, не обходилось. Если бы они жили в другом мире, в котором никто не зависел бы от природных циклов, в котором гормоны время от времени не брали бы верх над разумом, в котором инстинкты играли бы чуть меньшую роль, чем в их реальности, возможно, всё было бы по-другому. Но это всё — одно большое и бесполезное «бы». Балу тоже был альфой. Он, как и Миша, подвергался воздействию всех природных процессов человеческого организма, не мог не проявлять и проявлял свои альфа-повадки. Создавая группу, парни часто спорили: о звучании, о текстах, о музыке, о стиле — буквально обо всём. Только если Миша, будучи не особенно сдержанным, мог заводиться с пол-оборота и с пеной у рта доказывать свою правду, какой бы она ни была, Саша предпочитал действовать несколько иначе. Иногда Мише казалось, что если бы он не знал, кем на самом деле является Шурик, то спутал бы его с бетой — таким Саша был размеренным, неторопливым, осознанным. Юность нечасто одаряет мудростью, но Балу казался именно мудрым человеком, сколько бы лет ему ни было; Миша же, не являясь таковым, редко задумывался о том, что Саша попросту другой, всего лишь не такой, как он сам. Конечно, порой Балу мог выйти из себя — вот тогда и начинались замесы, тогда друг менялся на глазах, — и глаза его менялись тоже. Он становился похож на хищника, которым и являлся по природе своей. Если Балу нужно было добиться чего-то в таком его состоянии, он добивался абсолютно всего, и Миша редко мог ему помешать. Просто повезло, что Сашка был из тех людей, которым в принципе мало что нужно было от жизни (ничего сверхъестественного: хороших друзей, свободы, радости, музыки), иначе он мог бы захватить весь мир своей харизмой и умной головой. Он не любил открытых конфликтов, но ему очень нравилось действовать кому-нибудь на нервы, и делал он это очень тонко, грамотно и мастерски, а сам никогда не поддавался разного рода манипуляциям (зараза) и забавлялся, когда что-то подобное хотели провернуть с ним. Ещё Балу был не в восторге от всякого рода соревнований и заявлял об этом в открытую. Вместо этого он со знанием дела страховал людей вокруг, помогал, отчитывал, если это было нужно, контролировал — может, потому и выучился быть таким внимательным и всезнающим. Так что если Миша косячил или выходил из себя, на подхвате всегда оставался Шурик.  На фоне спокойного, вальяжного, уверенного в себе Балу Миша выглядел взрывным, угловатым и резким. Как если постоянно бушующий, непредсказуемый океанский шторм поставить в один ряд с цунами: пугает и то, и другое, и всё будет разрушено в любом случае. Вопрос только в том, чего ты боишься больше — неукротимого хаоса, грома, молний, постоянной безудержной качки, которые могут настичь в любую секунду, или неизбежного ужаса, когда ты видишь, как быстро линия воды удаляется от тебя, как где-то там, далеко-далеко вырастает гигантская волна, как она приближается, и ты знаешь, что никто и ничто не остановит её, что от неё не спастись, и остаётся только смотреть, как она становится всё больше и больше, пока не накрывает тебя, такого маленького и беззащитного перед ней.  Будучи такими разными, они, тем не менее, всегда были рядом друг с другом — были друг у друга. С какого-то времени Миша, если и задумывался о таких вещах, про себя называл это семьёй, никак не сравнивая со своей настоящей. Если дома ему ежедневно промывали мозги, он злился и скорее ненавидел себя за неправильность, за то, что злился, за то, что он вот такой вот неподходящий, то рядом с друзьями он чувствовал, что ему всегда рады, каким бы он ни был. Это окрыляло, и Миша наконец-то чувствовал себя правильным, таким, как надо — потому что если тебя любят любым, значит, ты изначально не можешь быть каким-то не таким.       — Ну? И? — поведя широкой бровью, с нажимом в голосе протянул Балу. Миша вынырнул из своих мыслей, в которых увяз на несколько секунд, и только сейчас понял, что, кажется, от него ждали какого-то продолжения. Шурик курил, улыбался и глядел прямо в глаза, и Миша ощущал этот пристальный хитрый взгляд, даже если собственный отводил куда-то в сторону. Да, что ж, прямо сейчас его всё-таки не щадили — в нём в открытую шарились, пытаясь что-то найти, как в старой шкатулке. Это ощущалось практически физически — приятного мало.       — Ну что «ну»? Что «и»? — пробурчал он, не зная, что и говорить. Трудно оставаться раскрепощённым, когда чувствуешь, что каждое твоё слово сейчас будут изучать чуть ли не под микроскопом. — Не заскучаешь с ним, да. Поэтому и привёл, что не заскучаешь. Он бешеный, — образ сумасшедшего гения с лицом Андрея проскочил в воображении, и Миша невольно улыбнулся этой картинке, — и, блин, без тормозов. Я же говорил, да, что он в первый же день в шараге приключения на задницу нашёл? — Балу молча кивнул, хотя подтверждение Мише не то чтобы было прям нужно. Он прекрасно помнил, как сам в красках описывал ребятам весь тот день, каждую выходку Князева, которые до сих пор прошибали его на смех. — Кадр — пиздец. Нам его точно надо, он бешеный.       — Ты уже говорил, — вкрадчиво, улыбчиво подметил Саша. Миша осёкся, почесал репу — если уже говорил, значит, наверное, и говорить больше нечего? Для него всё было понятно: Андрей всем понравился, но, что ещё важнее, всем понравились его рисунки и стихи. Что ещё Шурик хотел бы услышать (а ведь он точно хотел! Когда Балу ведёт себя так — «я помолчу, а вот ты говори обязательно, я лучше тебя послушаю», — он точно хочет услышать что-то определённое).        — Ну, — туповато промычал Миша и решился спросить напрямую: — тогда что, блин, ещё сказать? — и тут же нахохлился: система защиты от пристального наблюдения сработала с лёгким запозданием, и распетушился Миша только сейчас. Не сказать, что это всегда помогало отделаться от Сашкиного изучающего внимания, но, как и любому альфе, Мишке было неприятно чувствовать себя уязвимым. Потому взбрыкнул Горшок абсолютно автоматически (авось, такого большого и вредного испугаются и не тронут). — Слышь, Шур, я чё-то не понимаю, к чему ты клонишь. Если чё конкретное надо — так спроси прямо, не надо тут вот это вот, ё-моё, лисовство своё разводить. Андрюха — заебись! Вот и всё! Балу звонко рассмеялся, хлопая Мишу по плечу, вводя его в немой тупой ступор своей реакцией. Когда отсмеялся и отдышался, выдал только одно:       — Да я уж вижу.  Вечером, корпя над домашкой, Миша пару раз мысленно возвращался к этому странному разговору. Балу так и не дал понять, что же он так ненавязчиво вынюхивал, они попрощались и разошлись по домам, не вернувшись к такой, казалось бы, совсем не примечательной теме. Суть в том, что Балу никогда не цеплялся за непримечательные темы. Миша подумал бы, что Андрей никому не понравился, но он видел своими глазами, как два Саши увлеклись новым знакомым — он точно заинтересовал их, это был хороший знак. В чём же тогда было дело, если не в этом — Миша в упор не понимал, но решил: если это важно, если это будет иметь значение, Балу молчать не станет. Ведь не станет же, правильно?

***

Саша никогда не был идиотом, никогда не был глухим или слепым. Обладая вполне обыкновенными способностями — замечать, слышать и слушать, видеть, понимать, выстраивать логические цепочки и так далее, — он порой не понимал, как некоторые очевидные вещи проходили мимо других людей. Балу не считал себя гением, потому что знал и умел не больше остальных; просто иногда было удивительно, как некоторые были слепы (или глухи, или глупы, — но Саша не любил вешать на людей такие неприятные ярлыки).  То, что с Мишей кое-что произошло, он понял сразу. Первая репетиция после поступления, когда они собрались своим неизменным составом, втроём, вдруг ощутилась Сашей так, словно Миша кого-то случайно потерял по дороге. Он не выглядел как-то по-новому, ничего конкретного не изменилось, но в тот день Горшок был совершенно другим. Глаза его горели, он искрился потоком новых идей и задумок, но всё это было чуть-чуть не его. Как будто кто-то посадил в его чумовой голове идею и взрастил её за сутки, так быстро, что у Михи не осталось другого выбора — он сдался этой идее без боя и был рад находиться в её плену. Это не было плохо, наоборот — Шурик был рад видеть, как его друг светится вдохновением, делясь этим светом со всеми вокруг. Было чёткое ощущение, что рядом с Мишей должен стоять тот самый человек, который и заразил его этими новыми идеями. Но никого не было.  Было интересно: что же приключилось с Мишкой? Что на него так повлияло? Не то чтобы Саша везде совал свой нос, непременно влезая в дела всех людей, его окружающих, просто все Михины изменения так или иначе волновали его. Понимая, что друг — человек тончайшей душевной организации, несмотря на его упрямство и периодическую вспыльчивость, Балу переживал за него. Не хотелось, чтобы с Михой случилось что-то нехорошее, поэтому к нему Шурик был особенно внимателен. Увидев Андрея Князева вживую, Саша наконец понял, что же случилось с Мишей. Вернее не что, а кто — он, этот так называемый бешеный, чокнутый, сумасшедший чувак. Как только он открыл рот, Балу заулыбался во всё лицо — не столько от того, что Князев оказался смешным, своим в доску, действительно славным малым, сколько потому, что пазл наконец-то сложился, и Саша понял, кто сделал Миху живее, радостнее, кто вдохновил его. Всегда приятно разгадать сложную загадку, верно? Ещё Саша понял: всё происходящее с Горшком — не просто так. Тому точно есть объяснение, не связанное с обретением нового здоровского знакомства, а иное, более глубинное. Именно к этой мысли пришёл Балу, когда чуть-чуть поспрашивал Мишу о Князе. То бойкое «Андрюха — заебись!» значило именно то, что значило, а Саша в очередной раз удивлялся, как люди могут быть такими слепыми, если не замечают того, что творится у них под носом — хотя какой там «под носом»? Это творится буквально с ними, у них же внутри, на глазах у всех. Андрей Мишке понравился, это было очевидно. Всё было бы просто супер-логично и практически идеально, если бы не один маленький и, стоит сказать, странный нюанс: Князев вообще ничем не пах. Судя по всему, он был бетой: не выглядел хрупким или тонким, был не сильно мельче остальных, хорошо и весьма спортивно сложен. Дрищеват, правда, но они все выглядели ещё не очень плотными — на то они и малолетки, в принципе, им всё ещё было, куда расти (и вширь, и ввысь). Просто Саше было трудно представить, что бета могла настолько сильно завладеть мыслями друга. Нет, Саша не недооценивал какой бы то ни было вторичный пол, ни в коем случае. Просто это до одури напоминало все расчудесные сказки про любовь с первого взгляда. Однажды он в шутку спросил напрямую, когда Миха опять носился повсюду с какой-то новой Андреевой темой:       — Слышь, Гаврила, — ехидничая, улыбался Балу, — ты в своего Андрюху влюбился, что ль? Бегаешь всё: «Князь то! Князь сё! Князь это!».  Миша тогда остановился, встал истуканом, завис. Так выглядел его ступор: лицо хмурилось, но не злобно, а непонятливо, как будто шестерёнки в бесноватой голове вдруг заработали медленнее, и времени на обработку информации требовалось больше, чем обычно. Саша готов был заржать в голос — долгое молчание с таким блестящим выражением лица стало бы самым красноречивым ответом из всех возможных, — но Горшок тогда отмер так же внезапно, как и замер:       — Может, если б влюбился, поменьше бы бегал. Да и чё к чему вообще: Андрюха же не омега, чё б я влюбился. Хуйни, Сань, не неси, а, — и попёр развивать какую-то там идею Андрея дальше, не обращая внимания больше ни на что вокруг. Балу сделал вывод: это точно было странно. Зная Миху как облупленного, теперь Саша не мог понять, что происходит. Это не напрягало его, но и покоя тоже не давало; любопытство сжирало изнутри, внутренняя Варвара изо всех сил сдерживалась, чтоб не сунуть нос на базар. Хотелось разобраться уже ради собственного интереса: что же тут не так (ведь это было просто прозрачно: что-то точно было не так).

***

Если честно, Андрей не совсем понял, как так вышло. Он никогда не был вруном, ему, если честно, вообще не нравилось лгать кому бы то ни было, так что такой поганой привычки за ним не водилось. Он мог позволить себе немножко подразнить других, в этой шутливой лжи не было ничего предосудительного, но взять и нагло наврать в глаза — нет, Андрей никогда так себя не вёл (не считая того, что скрывал от родителей курение — это другое!). Он знал, что при желании может убедить кого угодно даже в том, что небо красное, а не голубое: природа наделила его зверским обаянием, — но Князь всё равно никогда не понимал, зачем люди врут, если можно сказать правду. От этого одни проблемы. И теперь, судя по всему, попался. Карма ткнула его носом, устроив проверку на вшивость (никогда не говорите «никогда», ребята, это очень опасно для совести). Но стоит вернуться к началу инцидента, когда Андрей ещё не мог подумать, что так смачно прогорит на своих же принципах.  Они с Михой топали в обозначенную курилку. Бабье лето быстро перетекало в серую, противную — настоящую — осень, на улицу было неприятно даже смотреть, не то что выходить на неё, но двое всё равно упрямо пёрлись к облюбованному ещё в первый учебный день месту. Миша отказывался курить в туалетах, а Андрею было, в принципе, всё равно в каком месте портить свои лёгкие и какое место портить своим курением. Горшок в тот день был какой-то очень уж задумчивый. Узнав его поближе, Андрей довольно быстро смекнул, что Мишина задумчивость — явление не всегда хорошее. Как правило, в такие моменты он грузился не самыми приятными мыслями, и если говорил не больше трёх слов за пару, это был плохой знак. Несколько раз Андрею удавалось вытащить Миху из его эпизодов то ли меланхоличного, то ли угрюмого молчания, так что он, в принципе, знал, что нужно сделать или сказать, чтобы улучшить чужое настроение. Если говорить совсем на чистоту, Андрей даже гордился тем, что может так легко и быстро повлиять на Миху в нужный момент. Было очень приятно знать, что ты можешь заставить человека улыбнуться в самые хмурые или грустные для него моменты — особенно такого человека, как Миха.  И когда Андрей уже готов был открыть рот, чтобы ляпнуть что-нибудь эдакое и сумасбродное, что-то, что точно развеселило бы Мишу, Горшок вдруг заговорил первый:       — Андрюх, а ты чё думаешь вообще, там, ну, — он не глазел, запинался, и чуйка Андрея сработала по накатанной: он почувствовал, как напряжён Миша, и следом напрягся сам, потому что такой Миха — это ещё хуже, чем просто молчащий и задумчивый. Князь буквально услышал, что ему диктовали в этот момент инстинкты: «успокой, успокой, успокой», — и вспомнил прекрасную женщину-врача с последней медкомиссии. Теперь внутреннее омежество не хотелось затыкать, ведь именно оно и помогало Андрею отвлекать Миху от тяжких дум. Он где-то вычитал: по-человечески это называли повышенным уровнем эмпатии, — альфы, беты, омеги, вся хуйня. Чё думаешь?  На самом деле Миша и сам не заметил, в какой момент так основательно грузанулся этим дебильным вопросом Балу. Что значит «влюбился»? Как он мог влюбиться в Князя, что это вообще за шутки такие? Но ведь, если верить каким-то там мудрецам, в каждой шутке есть доля правды, а Шурик всегда троллил мастерски, троллил так, что никогда не оставлял шанса понять до конца: он и впрямь издевается или всё-таки нет; Шурик никогда не троллил без причины. Обычно Миша успешно забивал болт на любые подобные выпады в свою сторону (потому что это ж Балу, он специально дразнится, всегда так делает, и вообще — все приколы от большой любви), но именно этот дурацкий вопрос вдруг превратился в исключение. Разве он вёл себя, как какой-то влюблённый идиот? Почему Балу так сказал? Он что-то заметил и решил не говорить? Но почему? А если нет, то зачем тогда так угарнул? Может, это просто единственная несмешная шутка в его арсенале? И вообще, почему Миша в принципе об этом волнуется?  Да, это действительно было так, Миху взволновал этот вопрос. Во-первых: он просто не мог втюриться в Князя — ведь это же друг, это гений, это вдохновение, как он мог посмотреть на него всего лишь как на предмет воздыхания? Это было бы стрёмно по отношению к Андрюхе. И вообще — как можно влюбиться в друга? Они только и делали, что сочиняли невозможные, страшные, смешные и чудесные миры, они всегда были погружены в общее дело, которым оба горели, болели, — ну как сюда можно было вплести ненужную влюблённость? Ей категорически не было места в их взаимоотношениях. Во-вторых: Миша — альфа, а Андрей — бета, наверное, потому что совсем ничем не пахнет. Логическая цепочка была весьма простой. Был бы запах — тогда да, тогда, наверное, Миша мог хоть раз взглянуть на товарища как-то иначе (это было бы, наверное, оправданно? Альфа же всегда реагирует на омегу, да?..). Но ничего не было. Андрей вёл себя нормально, то есть как обычно бешено, сходил с ума по приколу каждый день, не забывая про Миху — сводил с ума и его своими ебанутыми выходками, шутками и идеями, которые замалчивать привычки не имел. Всё шло своим чередом. Но что-то всё равно не давало Мише покоя. Мысли путались, он существовал со странным фоновым напрягом внутри, и так и не мог понять, в чём дело. Саша казался подозрительным, потому что не мог не задать такой вопрос спроста, и теперь из-за этого выглядел подозрительно и Князь. Миша старался подмечать какие-нибудь изменения в его поведении, запахе, внешнем виде, но их, изменений, не было. Появилось странное ощущение, если не предчувствие: «что-то тут не так». Хотелось поскорее от него избавиться, потому что подозревать друга (на самом деле сразу двух друзей) в надуманной хуйне было стрёмно. И вот, он спросил у Андрея, как тот относится ко всей этой шняге со вторичным полом. Мише подумалось, что такой заход со сто пятого километра (то есть издалека) отведёт от него возможные подозрения: может, он правда внезапно захотел обсудить тему, которую раньше терпеть не мог, подумаешь — людям, вообще-то, язык для того и дан, чтоб всё на свете обсуждать (и неважно, что Миша этой функцией языка без повода не особо пользовался). Было стыдно, неудобно, неловко спрашивать что-то такое у Князя. Андрей казался Мише таким же — не любящим этот дебильный вопрос половой принадлежности. Если так подумать, это же совершенно неважный вопрос, он не имеет никакого значения. Какая разница, кто ты там по справкам и документам, главное же то, что внутри. Не хотелось оттолкнуть Андрея неприятной темой разговора, не хотелось показаться ему человеком, который вообще про эту хуйню думает (вряд ли Миша понимал, что ощущает потребность Андрею нравиться), но вариться в собственном тревожном непонимании Миша тоже больше не мог.       — Чё думаю?.. — голос Андрея прозвучал как-то не так, как звучал обычно; обычно он звучал либо задорно и бешено, либо хитро и лукаво, а сейчас то ли задумчиво, то ли смущённо, то ли сконфуженно, то ли и так, и эдак, и вот так разом. Это насторожило, и Миша начал вслушиваться внимательнее (всё ещё стараясь, конечно, не подавать виду, что ему есть до этого хоть какое-нибудь дело). — Блин, я даже не знаю… — Князь неловко почесал репу, зашагал быстрее. Миша ускорился следом, но, смущённый поднятой им самим темой, не смотрел на друга, только прислушивался, молясь, чтобы его особого внимания не заметили. — А ты почему спрашиваешь вообще? Горшок едва не икнул от неожиданности. Резко стало ещё более неловко: вся ситуация походила на глупость, на абсурд, хотя он так старался делать вид, что этот разговор непринуждённый и никак его не интересует и не волнует. Подумать только, Миха в самом деле не мог успокоиться. Он тихо ненавидел всё то, о чём сейчас спрашивал Андрея, потому что не мог не спросить, тогда собственные мысли сожрали бы его целиком. За это и было стыдно. Казалось, Князь уже знал, почему Миша об этом спрашивает, хотя такое и было невозможно, и это смущало Мишу ещё больше.       — Да так, — абсолютно неправдоподобно начал он, из-за собственной нервозности думая, как глупо, должно быть, выглядит со стороны, — просто интересно стало, — сейчас можно было бы подытожить вполне логичным «если не хочешь — не говори», но что-то внутри зарычало и приказало додавить вопрос, непременно получить на него ответ и закрыть, наконец, эту тему. И Мишка подчинился (осознавая, что ему опять приказывает что-то помимо отца). — Так, это, чё думаешь-то? Ему было невдомёк, что происходило сейчас у Андрея внутри. На самом деле они находились в примерно одинаковом состоянии — в состоянии ахуя, неловкости и странного конфуза. Андрей тем временем судорожно отметал все варианты свести диалог то в шутку, то в другое русло, не зная, как лучше выкрутиться. В памяти как назло всплыло Димкино поведение («гад, блять, как же вовремя-то!»), и сознание само собой подкинуло воображаемую картинку: вот Андрей говорит Михе честное «я омега, поэтому я думаю, что это всё — полный пиздец», а Миха тут же меняется в лице, потому что он-то, скотина, альфа, — от него за версту пасёт, когда он злится или сильно радуется, с ним всё понятно, — и тут же начинается та дурацкая стадия, как это было с Димкой, когда ты из друга превращаешься в не совсем друга (хотя правильнее будет: в совсем не друга).  Тут же Андрея перекрутило, сжало, то ли ошпарило кипятком, то ли окатило ледяной водой. Он перепугался и, кажется, всё же изменился в лице — слава Богу, Миха не смотрел, иначе бы точно всё-всё-всё понял. Это было бы ужасно, этого нельзя было допускать, иначе Андрей бы всё проебал: и друга, и группу, и музыку — вообще всё. Это была бы ебаная катастрофа. Он не хотел переживать это вновь: только избавившись от перманентного ощущения собственной неполноценности, Князь был в шаге от того, чтобы снова в нём увязнуть. Ужас овладел им — Андрей испугался. Страх боролся с принципами, одно кричало: «Ты уже знаешь, что будет, если скажешь правду. Ты просрёшь друга, ты опять будешь слабым, ты опять станешь для всех какой-то девчонкой», — а другое твёрдо настаивало: «Тайное всегда становится явным, ты сам знаешь это. Соврёшь — значит твоё слово ничего не стоит. Ты обманешь друга». Князь и не подозревал, как ему страшно быть уязвимым, — и что этот страх может с ним сотворить. Андрей ненавидел врать, но в этот раз он соврал — и сделал это весьма позорно, не глядя в глаза. Трусливо. Потому что страх всё-таки победил принципы.       — Я сам бета, — голос предательски дрогнул, и стало ещё стыднее, чем было. Андрей почувствовал, как начали гореть краснеющие уши, — и я думаю, что вся шняга с альфами и омегами — это хуета. Вот многие альфами хотят быть, а мне похуй! Я очень рад, что меня ни запахи эти, ни феромоны, или что там вообще у этих выделяется, не касаются. Я занимаюсь своими делами, меня ничё не волнует. Вот это, я считаю, заебись, — он изо всех сил улыбался, старался звучать как обычно, издавал глупые смешки, но сам себе не верил ни на грамм. Это было отвратительно, Андрей не испытывал ничего хуже (и даже первая течка показалась ему не такой уж уёбищной по сравнению с осознанием: «прямо сейчас ты коснулся дна»). — Не, может, кому-то и впрямь все эти штучки нравятся, но мне — нет. Мне такое нахер не надо, вот, что я думаю. Нервное напряжение, казалось, достигло внутреннего пика. Андрей слышал, как в страхе спалиться на вранье колотится сердце, этот быстрый, тяжёлый стук стоял в собственных краснющих ушах, губы он практически полностью сгрыз в ожидании хоть какой-нибудь ответной реакции после завершения своего монолога. Молчание длилось вечность — так казалось Князю. Или он был настолько напуган и пристыжен самим собой, что время для него почти остановилось.        — А ты, Мих? Чё сам думаешь? — не в силах выносить эту давящую атмосферу ещё дольше, якобы спокойно спросил Андрей, внутренне содрогаясь, вопя и истеря.       — Я? — Горшок подумал, что вот прямо сейчас Андрюха его и спалит. Ему всё ещё казалось, что Князь с самого начала всё понял, каким-то способом превратился в экстрасенса-телепата, прочитал его мысли и решил проучить, ибо нехуй. Мишу не слишком заботило наличие логики в этих своих рассуждениях, он был растерян и смущён не меньше Князя. — Да я как-то, это самое, ничё не думаю, ё-моё, — хотелось взять и схлопнуться из-за происходящего сюра. Миша чувствовал, как на морде вырисовывается клоунский грим. В голове звенело: «какой позор». Желание оставаться максимально беспалевным привело его к вот такому вот идиотскому ответу, и это не считая того, что он до Князя докопался, а сам ничего говорить не стал (по-современному говоря: Горшок испытывал настоящий кринж). За такими ниочёмными ответами всегда шло уточнение, и именно его Миша теперь отчаянно ждал, понимая, что дальнейших расспросов просто не вывезет и совершенно точно попадётся на своей маленькой паранойе. Вот это будет цирк... И тем удивительнее оказался внезапный ответ Андрея:       — А, поня-ятно… Ну, ничё так ничё, — в завершении всего тот пожал плечами и совсем отвернулся. В курилке воцарилось идиотское молчание. Оба полезли за сигаретами и зажигалками, стремясь поскорее пережить момент собственного позора. Миха ощущал себя оглушённым: пронесло, ему не придётся оправдываться и казаться ещё большим придурком. Андрей же мысленно материл себя и вдруг всплывший страх. Собственный комплекс угнетал его, и теперь, вот, пожалуйста, Андрей из-за него не только внутренне гнобил себя, а ещё и соврал. Клеймо на всю жизнь: трус и лжец, — что может быть, сука, лучше? Наверное, если бы они знали, в каком состоянии оба находятся, всё было бы немножечко проще. Пока Андрей думал, что всё обошлось, что Миха не догадался, и винил себя за враньё, Миша переживал не меньший в своей бестолковости мандраж, полагая, какая же это стыдоба — бояться спросить прямо, искать обходные пути для того, чтоб просто задать элементарный вопрос. Так хотелось в этот момент превратиться в умного, спокойного, уверенного Балу — он бы точно сделал всё по красоте, как умеет; ко всем чувствам, испытываемым Мишей, добавилась ещё и лёгкая, печальная зависть. Хуже некуда. Обманув друг друга, они так и курили в молчании: каждый трус, каждый обманщик — и каждый обманут.