Writober 2023: Arshelex

*** В приюте Нарциссенкрейц тепло, словно в материнских объятиях. От пера и каллиграфии у Рене часто тянет в пальцах. Жакоб не жалуется и, кажется, всегда улыбается. Его небольшие детские резцы блестят слюной от свеч на люстре. Они не то чтобы много знали о матерях и об объятиях. Бэзил напоминает им — «это неважно». Уже неважно. У них есть Бэзил, много уроков каллиграфии. Иногда выходные. Порой — целые каникулы. Ален обычно ковыряется в механизмах, разбирая их по винтикам, пока Рене думает о препарировании лягушек и оризий. Живое теплое мясо, кишечник, кровь и сердце увлекают его больше равнодушного холодного металла. Когда они с Жакобом, а еще Мари-Анн и мрачным умным Аленом не заняты домашним заданием, они играют в игру. Бэзил снова напоминает: «не цепляйтесь к ролям, это лишь условность». Рене — дракон, каждый чертов раз. Видимо, судьба. Мари-Анн боится дракона, как боятся только девочки в шелково-розовых платьях принцесс. Ален злится: ему кажется, что это ребячество, но когда дракон наставляет когти на его сестру, Ален воображает себя великим героем. Но не боится Жакоб, злой маг, приспешник Нарцисса. Чародей с детскими пальчиками, ткавшими проклятия из своей и чужой крови (правда, в детской игре такие подробности опускались). С изумрудно-голубым, словно море Фонтейна, пером у уха. Жакоб забирается к Рене в кровать даже когда ему четырнадцать; Рене чуть старше, это не останавливает. Он спит, вжавшись острым подбородком Рене в плечо. Бэзил больше не рассказывает им сказки о драконах, принцессах и рыцарях (лишь иногда о «Спонсиане» и Белой армаде), и ныне «каникулы» Рене предпочитает тратить на исследования. Ему кажется, что что-то не так. Мир под ногами нестабилен и колышется, словно наступил в болото или китовий жир, разложившуюся плоть, думается ему. Жакоб улыбается в девять лет, в десять, четырнадцать и пятнадцать. Можно подумать, что все по-старому, если любишь обманываться или слеп. Приют; глупая, но добрая настоятельница Лирис, Бэзил Элтон со «Спонсианом». О Белой армаде любит слушать Мари-Анн. Любила. Рене уверяется — «что-то не так» — когда приют затопляет, а в Сумеру происходит… нечто. Бэзил вновь всходит на «Спонсиан». Ее изумрудно-голубое, как море, перо — у Жакоба, в его жестких пшеничных волосах. У них больше нет каникул, уроков каллиграфии — тем более, Рене воспринимает это как отмашку к действию. Жакоб рядом с ним. Он всегда рядом с ним, даже когда ничего не понимает. Карл Ингольд неплох, отменный журналист, умевший раздуть сенсацию из кленового листика на обочине Кур-де-Фонтейна, но все-таки и близко не отец. Впрочем, он не выступает против опасных и злых исследований Рене, а этого более, чем достаточно. Рене уже не мальчик. Он выродился высоким, широкоплечим и умным, гораздо умнее рассыпавшихся по частям стариканов Института натурфилософии. Может, даже умнее Гильотена, все еще одержимого неживым. Ему впору думать о женщинах с их теплыми грудями, но получается только: «что-то не так». С миром что-то не так. Жакоб, его улыбчивый и светлый, как свеча на люстре, брат просит оставаться рядом, и Рене не находит в душе ни сил, ни желания ответить «нет». Ему трудно сказать, почему это случилось. Наверное, это все Бездна. Пленки слизистых мелькали мокрым, били по глазам. Все вокруг было красным от нутра Элинаса, но кое-где, будто пятна от чернил, растекалась синева, переходящая в фиолетовое — материя Бездны. Это правда: Бездна развращала целые цивилизации, и духовно-возвышенные надушенные аристократы, короли, музыканты в накрахмаленных жабо, рыцари и политики опускались до неразумных монстров, одержимых лишь инстинктами. Еда, сон, секс, убийство, как первобытная мантра. После катастрофы в Сумеру хиличурлы наводнили Тейват роем. Бездна развращала людей — именно поэтому Жакоб впервые поцеловал его там, вблизи фиолетовой звездной материи. Это все инстинкты, думал Рене. Жакоб подросток, это закономерно: гормоны и всплески настроения всегда подвижного сангвиника. «Инстинкты». Он ответил на поцелуй. Губы горчили от застоявшегося запаха гнили. Его пальцы сомкнулись у Жакоба на талии. Рене удивился — брат как обычно чем-то болен, поэтому ему легко переломать кости («даже позвоночник», заурчало Что-то в мыслях). До этого Рене целовал девчонку из приюта — ее имя уже забылось. Брат же был чист, будто безоблачное небо, и Что-то заходилось в счастливой агонии, пускало густые слюни и истошно вопило внутри Рене от осознания. «Он доверяет мне». «Я могу сделать с ним все, и он попросит большего». Он решил, что подумает позже. Проскользнуть мимо Сумеречного двора, патрулировавшего драконьи останки, оказалось легко, а Карл дома и вовсе оказался занят очередной газетой. У них была немая договоренность не вспоминать о произошедшем, пока через несколько дней Жакоб не вернулся домой поздней ночью. В уголках губ собралась черная слюна. Его долго тошнило, Бездна пульсировала в венах, артериях и капиллярах, как прогрессирующая опухоль. Жакоб с наскока забрался на кровать и оседлал бедра Рене, после пригвоздил запястья к подушке; что-то хрустнуло в деревянном изголовье. Когда брат склонился, чтобы обдать его запахом внутренностей Элинаса, Рене дернулся вперед. Поцеловал его первый. Ему показалось, это нормально. Еще более нормально, чем восседавший на его бедрах Жакоб, впитавший в себя всю мощь Бездны, будто был бесхребетной морской губкой, и еще частичку сознания дракона; по его острым дрожащим плечам бежала луна, черное капало изо рта. Прислушайся и узнай, что черное шипит на коже, как испаряющаяся на сковородке вода. Рене прислушался. Кровать стояла у окна, так что ветер приносил из порта собачьи визги, соленую рыбную вонь и ругань моряков. Жакоб, наверное, мог слышать, как булькает в их желудках огненная вода из Снежной или сокращаются мускулы; как плещется рыба у пирса. Его черные губы раскрылись, раковины моллюска: — Возьми меня. Рене не нашел в себе ни… Впрочем, даже не искал. Мельком подумал о девчонке из приюта и прихватил зубами сосок брата, приподнявшийся от холода и на удивление оставшийся нежно-розовым — тонкое свежее мясо. Из грудины Жакоба торчали ребра, где-то там между, оплетенное фиолетовыми отравленными сосудами, ютилось сердце. «Если вырвать сердце, и Жакоб останется жив, это будет победа для человечества». Он взял все, что брат даровал ему, а брату — наивный мертвый дракон. Его узкие крепкие бедра сжали талию. Рене оставил несколько синяков-меток, чтобы не забыть, как обычно вязали узелки на платках или скатертях. Идеально-круглый глубокий след зубов вокруг соска — не забыть изучить сердце. Синяк на тазу — изучить кости: срастутся ли, если сломать, и на что способна Бездна. И еще парочку. После соития Рене уснул, а Жакоб долго лежал под боком и кривился, зажимая уши. Он слышал, как вылизывается кошка под окном, как шершавый язык зачесывает шерсть, слипаются на мгновение веки, когда она моргает. В переулке кого-то тошнило: рвота пузырилась, растекаясь по плитке. В ресторане что-то звенело. В Рене текла кровь, и это он тоже слышал — ярче остального. Спустя год или даже пару он все еще слышал — наверное, даже больше чувствовал: пальцы Рене коснулись его лица. На их кончиках от волнения стучала кровь. Он лежал на холодном столе, головой к брату, будто они были перевернутыми отражениями друг друга. Рене спросил: — Готов? …И Бездна внутри него зашевелилась. Сначала треснули ребра, разошедшиеся шире. Жакоб услышал тошнотворный хруст, и вчерашний обед с кислым привкусом собрался в горле, он кивнул Рене — «все нормально». Тот водил кончиком пера себе по подбородку и смотрел. Его узловатые пальцы мяли засаленную бумагу: Рене готовился записывать «процесс трансформации». Успел даже что-то чиркнуть, но Жакоб не рассмотрел. В следующий момент его выгнуло до вопля, боль ослепила белым, а потом красным, и все его тело ломалось, росло и срасталось вновь: сухожилия, кости скрипели. Несколько внутренних органов пустили кровь. Он почувствовал, как набухла печень. Почти почувствовал, как мышцы размягчились (Рене сделал пометку — «разложились? Распад мягких тканей?») до чего-то пластичного, чтобы потом затвердеть вновь, но уже в новой форме — твари Бездны. Почти почувствовал, как посинела нежно-кремовая кожа, и Жакоб подумал — «точно у утопленника». Новая вспышка боли отобрала возможность думать и проводить сравнительный анализ. У Рене наверху горели глаза. Может, ему становилось легче, но не любопытнее, когда он представлял на месте брата и любовника распятую лягушку, как в приюте. Склизкое светлое брюшко, растянутые лапки с перепонками — ему нравился момент, когда скальпель входил в трепещущее тело. У него в руках не было ничего, кроме пера с блокнотом. Они решили, Бездна сделает все сама — только подтолкни. Резать Жакоба до слез не хотелось. Кровь залила ему белки, создав перед глазами мутно-красную пелену. Становилось горячее. Что-то внутри без остановки тряслось и хрустело, будто у заржавевшего жандарматона. Следующее, что он увидел уже после того, как Рене протер глаза замаранным платком — свое тело. Вернее, не свое. Ниже глаз было непривычно: от человеческого у него остались разве что конечности и общие очертания. Похожее на эту тварь они видели в путешествии с Карлом по Сумеру — это… — Другое существо, — восхищенно пробормотал Рене. Жакоб попытался вздохнуть. Эти пальцы с вытянутыми фалангами, эта стучащая кровь, которую он слышал каждую ночь принялись касаться его: сначала лицо, вернее, пародия, чрезмерно длинная шея, впалая грудь без ребер, живот, бедра; он заметил, исчезли коленные суставы. На месте гениталий было гладко — твари «высшего порядка» не размножались. Еще было гладко у кукол Мари-Анн. «Мари-Анн…» Мысль крутилась в мозгу, но потом тут же соскакивала. «Лучше бы мы интересовались каллиграфией, Рене». Со вздохом ничего не получилось, видимо, твари даже не дышали или получали кислород через поры; кожа напомнила китовью. Над его «головой» беспрестанно шевелился воздух. Рене очень нервно двигался. — Это просто превосходно!.. Ты молодец, Жакоб. Мы молодцы. И прежде, чем брат поцеловал его туда, где раньше у него были губы, Жакоб подумал, что Ален Гильотен, возможно, не такой идиот, каким они его запомнили. Сейчас — важная шишка в Институте, но разве это что-то меняет: Жакоб помнил, как тот тратил выходные и каникулы, и даже сбегал с уроков, чтобы распотрошить очередной механизм, словно рыбину. Вряд ли механизмам было страшно. А вот Жакобу — вполне. Но брат счастлив. Рене счастлив. Жакоб на пробу подвигал мягкой длинной рукой — ткани еще не совсем окрепли. Он представлялся себе лягушкой: гадкой, склизкой, вдобавок — отравленной. Заметив его замешательство, Рене строго напомнил: — Назад дороги нет, мы спасем Фонтейн от уничтожения. «Ах, точно…» Между болью и мокрым хрустом он почти забыл о «формуле мира» и «неочеловеке» — мечте брата, которую он возвел в абсолют, ныне воплотил в Жакобе. Они оба. Нельзя забывать, что это началось со съеденной гнили Элинаса, но до этого — еще в приюте Нарциссенкрейц. Там, среди свечей, пыльных библиотек и мягких голубых диванов Рене впервые взял в руки скальпель, заглянул внутрь тела. Их выходные и каникулы. Блестящая от крови сталь. Растянутые лапки. Лягушки и оризии, да. Все это — один великий опыт, сотворенный мальчиком-сиротой Рене в перерывах между уроками каллиграфии, а Жакоб — вивисекционное земноводное: его устроило. Свет от лампы колол щелочки-глаза с густо-фиолетовыми склерами. Рене поцеловал его еще раз. Все это проще, если убедиться, что ты — лягушка, а это ваши очередные каникулы. Теперь уже бесконечные. ***