кончится детство

есть три типа людей: спасатели, жертвы и наблюдатели. спасатели страдают, жертвы — тоже, наблюдатели — тоже, но тише и незаметнее. один тип извечно медленно перетекает в другой, это замкнутый круг, как было в одной песне — ты всегда будешь одним из них ризли, если бы его спросили, сейчас находился где-то по середине этого треугольника: он был одновременно всем и очень хотел бы быть ничем. и всё для клоринды. ризли чувствовал себя так, словно бы они оба не умели плавать и отчаянно пытались держаться друг за друга, чтобы не утонуть. и смотрели в чужие глаза. и ненавидели к третьему месяцу таких размышлений это начинало сводить его с ума. ризли думал, что думает слишком много, и, пускай это всегда было с ним, отчего-то именно сейчас оно ощущалось сильнее всего — иногда нужно уметь просто заставить себя встать и сделать что-то. ризли был силён в исполнении и решительности, когда дело доходило до чего-то опасного он был абсолютно ужасен в чувствах поэтому всю следующую неделю после разговора с навией он проводит в крепости. отчасти потому что дворец мермония закрывает крупное дело и все причастные сваливаются на его голову — суды проходят безостановочно три дня подряд и под конец ризли кажется, что бумага может и хочет его съесть. на его руках мозоли от того количества подписей, что ему пришлось поставить однако, это помогает. он не думает часами о всëм происходящем и от того становится легче. чем меньше ризли вспоминает и размышляет, тем проще. ему кажется, что он наконец-то находит ответ всю жизнь его пугали люди. пугало их отсутствие, пугало их присутствие, их влияние на его жизнь, их безразличие. сначала он боялся дяди, потом — родителей, потом — их действий. его страшила возможная разлука с клориндой, его страшили чувства к нëвиллету. бывали дни, когда ризли казалось, что было бы в сто крат проще, если бы чувств не было вовсе. в такие дни он покупали дешёвые пинты пива в барах флëв сандр и старался забыться в алкоголе это было тоже страшное время, потому что ему было страшно постоянно. это был тот страх, от которого, казалось, невозможно избавиться — ризли боялся сам себя. он боялся крови, лезвий, молотков, улыбок и того, что однажды увидит лицо арно вновь. он боялся, что однажды не выдержит и всадит нож в чужую глотку — глотку своего отца поэтому ризли пил, пил и пил. он пил много, без перебоя; он спал, в похмелье выбивал челюсти или ломал руки, он раскраивал лица и лежал на ринге в крови, не в силах открыть глаз. а потом он получал деньги и пил. и спал. и так по новой. он жил в чертовом едином бесконечном дне — все его дни были заполнены попытками не думать, не знать, не размышлять, не чувствовать у ризли так и не получилось избавиться от этого. он не смог забыться поэтому он всё же всадил нож в горло отцу. поэтому он три раза им же ударил мать в живот. он стоял там, в той комнате, в той душной комнате, в кровавом смраде, в грязи, пыли и темени, в вязкой красной липкой луже. и ему больше не было страшно. впервые не было и он ненавидел это, как и всё, что было в его жизни до того момента. ненавидел их, дядю, готье и рула, флëв сандр. он ненавидел шрамы на своих руках, ногах, шее; ненавидел подпольную арену, ненавидел забегаловку с фонтой, чужой подвал и крышу с сумерской лестницей. он ненавидел своих братьев и сестёр, и он ненавидел себя. своё имя, свою личность, свою жизнь он не хотел существовать, он хотел исчезнуть, хотел закрыть глаза и раствориться в воде, хотел никогда больше не быть вообще. просто не быть ризли стоял там и не чувствовал. и это было самое пугающее, самое ужасное ощущение в его жизни. абсолютная потеря чувств — позже в больнице, пройдя через апатию и отрицание, он понял, что никогда бы не хотел испытывать этого вновь. отсутствие чувств заставило его задуматься обо всём, что произошло и происходило долгие года крепость не вылечила его, но залатала раны. они всё ещё ныли, болели, в худшие из дней гноились. кошмары продолжали преследовать его сознание, как бы сильно он ни уставал; раны чесались и бросались в глаза. ризли была чужда доброта, и он как уличный пёс бросался на каждого, кто пытался его тронуть. годами ризли пытался справиться вновь, но он зарекся пить алкоголь. от запаха сигарет тошнило поэтому он учился читать в библиотеке крепости; поэтому он учился драться; поэтому он учился думать. он забивал голову чем-то полезным, чем-то, что, как он думал, пригодится ему в будущем. чем-то, что не разрушало его изнутри. он читал книги по управлению, копил, работал на износ, совершенствовал перчатки, дрался на ринге. как и сотни людей в крепости, ризли учился направлять свой гнев в другое русло и через тысячи дней он нашёл себя в кресле управляющего крепости меропид, но дыра в его грудной клетке никуда не делась. ему до сих пор было страшно. он до сих пор не забыл гнев ушёл, но пустота осталась, и именно тогда появилась клоринда — выброшенная на улицу навией клоринда, злая, шипящая, как змея, ненавидящая весь этот мир. ризли увидел в ней себя. ризли с ней подружился. а потом он опрокинул её на стол в своём кабинете и сорвал с ног сапоги, и улыбнулся как грязный пёс, и был страшен в тот миг ризли ненавидел клоринду — он любил её всем своим сердцем. это было почти взаимно он сказал себе в тот момент: «никогда больше». он солгал. и он понял это в ту же секунду. «никогда больше» стало приятной отговоркой, стало ширмой, за которой было удобно скрываться, тихой гаванью. ризли говорил это про себя и отпускал клоринду в свободный полёт, но клоринда возвращалась. и всё повторялось его тошнило от собственного бессилия, и он вновь брал её на холодном металлическом столе кабинета, разглядывая спину, покрытую безобразными шрамами. и начинал бояться, что клоринда однажды не вернётся. и тогда «никогда больше» из самообмана превратилось в гнойную рану на его душе. ему было больно каждый раз, когда они пили чай и улыбались друг другу. ему было больно, когда всё оставалось прежним ризли боялся. он был в ужасе. годами а потом появился нëвиллет — нëвиллет тоже никогда не уходил. нëвиллет преследовал его с семнадцати своим строгим тонким лицом и молчанием, которое было невозможно понять. они встречались в крепости поначалу как никто, а потом — почти как коллеги. со временем нëвиллет превратился в знакомого, потом — в друга годами после ризли понял, что был влюблён. проблема заключила в одном: он был напуган. он боялся любви, как и всего в этом мире. и любовь нëвиллета, казалось, взаимная, страшила его ещё больше. он не желал этой любви. но он ничего не мог с ней сделать может быть, ему суждено было пройти весь этот путь, чтобы найти такой простой ответ. чтобы понять, что страх парализовал его уже давно. что без выхода из этого состояния, он никогда не смог бы идти дальше. и никогда не стал бы счастливым. что его руки на лице клоринды, её руки — на его щеках, никогда не позволили бы им двоим двигаться дальше. он чувствовал себя так, словно сепарируется от родителей, но ризли сепарировался от паразита, что делал его жизнь хуже. он тоже был паразитом. они с клориндой причиняли друг другу лишь боль ризли думал об этом месяцами. с того письма в начале января, с того проклятого приглашения в дворец мермония, с навии в газетной статье, с острого желания поцеловать нëвиллета, впервые проявившегося так ярко — с того момента он думал о том, что желает прекратить это всё. с того момента начало приходить осознание, что это ненормально. иронично, что только мясорубка из чувств и действий позволила ему понять, что их отношения настолько нездоровы. что так больше нельзя и наконец-то он был готов с этим что-то сделать он не пишет клоринде писем, не заходит в дворец мермония, не видит её неделями. с объявления помолвки и его отказа, ризли начинает казаться, что они с клориндой абсолютно чужды друг другу. его преследуют собственные проблемы и размышления, и он не готов справляться ещё и с чужими. но разговор с навией что-то меняет в его виденье мира. возможно он понимает, что и не должен. что нужно разрубить этот порочный круг, не смотря на последствия. и только тогда что-то изменится проходит полторы недели — больше месяца с их последней встречи. ризли стучится в дверь её дома, и клоринда ему открывает всю жизнь ему казалось, что он был наблюдателем. у него не было близких связей, близких людей, друзей, родных, любимых. ризли был одинок, был сер, был сед. им не интересовались и он не интересовался в ответ. это было неплохо. быть никем его устраивало но потом он стал управляющим крепости. потом он встретил сидж, встретил клоринду и, может быть, встретил нëвиллета. может быть, он привязался. и вступил в какие-никакие отношения. теперь он думал больше, волновался больше и был вовлечён тоже больше. теперь появились все эти разговоры и недомолвки. но отчего-то это тоже его устраивало. может, несмотря ни на что, ризли нравилось, что у него кто-то был. даже если это и причиняло боль они с клориндой смотрят друг на друга молча с секунду. ризли всё ещё кажется, что он никогда её не поймёт; что пройдут года, десятилетия, века, но клоринда останется для него всё той же загадкой. потому что ризли всегда её понимал. и знал он её хорошо. но иногда она делала то, что предсказать было невозможно, и это его удивляло, выбивало из колеи. непредсказуема, — не то, что можно было бы о клоринде сказать. а потом она плакала на его плече — привет, лори, — говорит он тихо. клоринда сжимает губы в полоску и смотрит на него потемневшим взглядом, почти с ненавистью, почти с обидой. ризли скучает по временам, когда всё было так плохо, но так хорошо — ризли, — слабо кивает она — я войду? — попробуй и даже в этом — вызов. даже так — оскал. даже так — агрессия. ризли едва заметно фыркает и переступает порог. отчего-то ему вспоминается порог нëвиллета. это было так давно, думается ему, но в то же время так недавно. они тоже всё ещё не поговорили. и ризли, признаться, даже немного и подзабыл (так нельзя. и говорить об этом так тоже плохо. но это правда) у нëвиллета тогда шёл дождь, тогда была глубокая ночь, мягкая пижама и кровь на ней, тогда ризли был противоположен порядку. тогда он сломался сейчас — сейчас клоринда смотрит затравленно, и ризли не может избавиться от чувства, что собирается её убить собственными же руками. он не может избавиться от раздражения. клоринда напугана очевидно и не хочет его видеть, ризли тоже в ужасе, он тоже не хочет быть. но он здесь. и не клоринде обижаться за эти месяца молчания ризли снимает куртку и сапоги, идёт на кухню вслед. клоринда гремит кружками, ставит чайник, руки её дрожат едва заметно. холодный свет льётся сквозь занавески, на улице капает дождь слабо, но особенно неприятно: это та самая морось, что едва заливает лицо, от которой всегда хочется спрятаться не мешает, но и удовольствия не приносит кружка громко ударяется о стекло стола, клоринда складывает руки на груди и копчиком прижимается к кухонным тумбам. она хмурится, смотрит волком и, кажется, мечтает его прогнать. ризли сипает свой любимый чай, и это неожиданно ударяет по нему слишком сильно больше пяти лет. они ведь не были только любовниками, черт возьми он поднимает взгляд и говорит: — я тебя люблю клоринда сжимается тут же, пальцы складываются в кулаки, глаза горят. ризли признаёт, что поторопился — хватит мне это говорить, зачем ты пришёл? — дай мне объяснить — так объясняй, а не…говори такие вещи ризли делает глоток, вытягивает ноги под столешницей, откидывается на спинку, разглядывая картину на стене. она висит здесь годами, ему никогда не наскучивает её изучать: это странная затуманенная местность, какая-то окраина, две девушки под зонтом на чаепитие смотрят куда-то в сторону воды. кажется, они молчат. кажется, у них всё хорошо. кажется, они обе несчастны годами ризли пытается понять, откуда эта картина. годами он не спрашивает. годами клоринда смотрит на него выжидающе, но никогда — отвечает на незаданный вопрос. кошки-мышки — я боюсь оставаться один, знаешь, — тихо говорит ризли. двое на картине несчастны, но даже так — они вместе. ризли щурится. — всегда боялся, но всегда в итоге оставался один. все уходили, все решали за меня, все не считались с тем, что могу чувствовать я. казалось, они забывали, что я вообще способен на это. люди вечно думали, что мне плевать, что я бесчувственный, что я сломанный. что ничего не будет, если меня ударить посильнее, ведь кто-нибудь точно уже раньше бил и похуже. будет у шавки один шрам или два — важно ли это? клоринда молчит — меня всё пинали всю мою жизнь и пинали, смеялись надо мной, жгли меня, избивали, ломали руки, ноги, оставляли шрамы, резали, оскорбляли, опять смеялись и так по чертовому кругу. я всегда был мусором в их глазах, и, даже когда я бываю на приёмах дворца мермония, я всё ещё вижу презрение в глазах всех этих снобов. и как маленький затравленный ребёнок, как забитая собака, я всё ещё очень их боюсь. но, знаешь, что я сделал, чтобы больше этого не показывать? — начал кусаться ризли переводит свой взгляд с картины на клоринду и горько улыбается ей. клоринда следит капли дождя на окне и дрожит, как осиновый лист на ветру. ей страшно, и ризли тоже — верно, — почти шёпотом. — я научился отвечать на болью — болью. и глушить боль в боли. я большего не умел и не знал, и тогда даже и не желал того. меня всё устраивало. меня устраивало, что после четвергов с тобой у меня дыры в душе образовывались величиной с кур-де-фонтейн, что я ненавидел и тебя, и себя заодно; ты рвала меня на части своими словами, и я отвечал тебе тем же, потому что я не умел по-другому и не хотел по-другому — и как же ты мог любить меня? — фыркает клоринда тихо и почти ядовито. ризли сжимает губы — я любил тебя, потому что я был одиноким несчастным мальчишкой, который не имел в себе сил даже попытаться пережить то, что было в прошлом. я любил тебя как мнимое спасение и держал рядом как якорь — якоря тонут — мы топили друг друга ризли выдыхает слабо, закрывает глаза, трет их руками — ты сказала мне как-то несколько месяцев назад, что я никого не люблю, потому что ненавижу себя. что я не смогу полюбить никого, пока не разберусь в себе. ты была права отчасти. я не любил тебя по-настоящему никогда. нельзя любить, когда тебе так больно, это уже не любовь, это издевательство. мне нравилось думать, что я могу любить, но я осознавал, что не так и не тебя. но мне нравилось делать больно тебе и я делал — я ненавидела тебя как никого другого, когда ты говорил про навию, когда мы трахались, знаешь, — неожиданно мягко говорит клоринда. её глаза всё там же, на утопающем мире за окном кухни, выхода нет. она выдыхает тяжело. — ты делал мне так больно, и я понимала, что делаю больно тебе в ответ. или наоборот. я всё всегда понимала. я была так зла на тебя, на себя, на мир, на навию, что я просто не могла перестать выражать это. мне было так больно, что я хотела сделать больно всем вокруг намерено. и я делала — ты кусалась — я жестоко убивала, ризли. я была самым, черт возьми, жестоким человеком во всём этом проклятом мире. я ненавидела, я ничего не понимала, я была так зла и так опечалена, что разрушала семьи, разрушала людей, убивала без зазрений совести. я была монстром, и это не преувеличение. я действительно стала ужасным человеком — я не могла смириться, я не могла не ненавидеть, я не могла принять. я смотрела на навию, я так её любила, знаешь, боги, я никогда в жизни ни к кому такого не испытывала, и не могла просто осознать, что «мы» вообще-то закончились, что ничего уже не будет так, как было раньше. и я была в ужасе, я не представляла своей чертовой жизни без неё, понимаешь? я так её любила, а она меня вышвырнула, словно между нами никогда ничего не было. я хотела уничтожить весь это блядский мир, но начала я, знаешь, с себя. и с тебя. с нас — ты был ближе всех, и ты был хороший. ты был классный друг, мне нравилось пить с тобой и чай, и виски, и странные коктейли сиджвин. ты был мил, ты никогда ко мне ничего не чувствовал. а мне было больно, и я всех ненавидела. я думала, что просто хочу сделать больно и тебе, чтобы мы разошлись как в море корабли, и наконец-то я осталась бы наедине с этим пожирающем меня одиночеством, с ненавистью к самой себе… — а потом я тоже сделал тебе больно — а потом ты начал говорить про навию, — кивает клоринда в заключении. — и тогда мы стали чем-то ужасным чай заканчивается, ризли тоже теперь глядит в окно. он ненавидит говорить об этом. он ненавидит быть частью этого. он ненавидит, и всё — ты никогда не делала мне так больно, как тогда, когда сказала, что я не способен любить — ты никогда не делал мне так больно, как тогда, когда сказал, что не хочешь быть со мной в тот вечер ризли выдыхает — есть некоторые вещи и есть некоторые люди, знаешь? я вечно думаю об этой фразе, не помню уже, когда и где я впервые её услышал, но…есть некоторые люди, которых лучше не вспоминать, и есть некоторые вещи, о которых стоит не помнить. я постоянно думаю о ней, когда мы вместе, когда я один с пустотой внутри, когда я во флëв сандр. я так боялся своего прошлого, так старался спрятаться от него, так старался забыть, что намеренно топил себя в тебе. я в тебе прятался, я тебе делал больно, я тобою наслаждался, но очень грязно и совсем не по-доброму. есть некоторые люди — я ненавидел вспоминать дядю и родителей; есть некоторые вещи — я боялся флëв сандр и всего того ужаса, что там происходил, как огня. но я никогда не…знаешь, никогда не находил в себе сил столкнуться с этим напрямую. прятаться было легче и сложнее одновременно, но столкнуться с этим — это казалось невозможным — как ты смог? ризли сжимает губы, крепче хватается за кружку, сталкивается с клориндой взглядами и чувствует, может быть, впервые за очень долгое время, что не боится. по крайней мере того, что желает сказать сейчас — я влюбился клоринда хмурится, теряется, удивляется, пугается, и ризли читает все эти эмоции на её лице с болью, с принятием — в месье, не так ли? — да, в нëвиллета молчание в секунды длится часами. клоринда проходится ладонью по переносице и резко сдувается — я, наверное, догадывалась. вы писали друг другу много писем, и этот твой второй ящик стола, и глаза у тебя так горели каждый раз. наверное, это было очевидно. почему он? — потому что…я не знаю? — не знаешь? ризли пожимает плечами — за что ты любишь навию? — любила — прости, любила клоринда выдыхает тяжело снова и на негнущихся ногах идёт к столу, почти падает на стул и выглядит так, словно разобьётся через мгновение. ризли больше не хочет её держать, да и вряд ли клоринде это надо. она начинает тихо: — за всё. я любила её за то, что она была навией. ярким летним солнце на черном небе моей жизни. светом в бесконечном мраке. за улыбку, за мягкие руки, за доброту, за смех, за очки эти её, за понимание и поддержку, за всё…и одновременно ни за что. мне казалось, что даже без того, я продолжу любить её вечно. но наше время закончилось, и вот спустя годы, смотри, мне всё так же больно, я всё так же не могу её отпустить, её улыбка трогает моё сердце. но я не люблю и больше никогда не полюблю. не её. ни за что, черт возьми. твой ответ? — почему он? у меня такой же ответ, как и у тебя. потому что это он. потому что…никогда ещё мне не хотелось никого держать за руку так мягко, улыбаться кому-то, помогать, обнимать. я никогда ни к кому не испытывал трепета такого, словно готов горы свернуть только ради счастливого блеска в глазах. но нëвиллет, он, знаешь, не просит многого, не желает невозможного. он просто существует рядом и поддерживает, и пишет письма, и остаётся прекрасным самим собой — и этого достаточно — более чем. когда он рядом, я хочу становится лучше. и мне не страшно быть слабым, мне больше не страшно любить. мне не страшно говорить о прошлом, я готов всё для него сделать, потому что это он. я чувствую себя преданным псом, и меня это впервые в жизни не отвращает. и это работает, знаешь, эта любовь работает. я годами шел к осознанию того, что…наверное, это всегда был нëви. или просто уже очень давно. тогда, когда я понял, лори, тогда всё и начало меняться ризли протягивает руку ладонью вверх, ничего не ожидает и не хочет давить. клоринда, бледная, уставшая, затравленная, потерянная смотрит на него, как на самого плохого человека на земле, и вкладывает свои маленькие пальцы в его. ризли сжимает их и притягивает к груди повторяет: — я люблю тебя. никогда и никого так не полюблю, как тебя. никогда такого человека как ты я больше не найду. только ты, лори. просто не здесь, не сейчас, не так. люблю тебя как девушку, которая меня спасала. люблю тебя как близкого друга, которым ты когда-то была. люблю тебя как человека, которого могу понять. но простить — и тебя, и себя — лори, понимаешь, никогда (может быть, что-то ломается. может быть, что-то чинится) — никогда больше, лори. никогда больше я не хочу быть так и в таком положении. мы делаем слишком больно друг другу уже очень долго. хватит нам с этим мириться, хватит убегать, хватит топиться. я не могу больше быть с тобой, и ты, пожалуй, тоже не должна быть рядом. давай разойдёмся как люди. просто перестанем быть нами — мы оба знаем, что эта мерзость между нами не что-то хорошее; что я люблю тебя ровно также грязно и эгоистично, как и ты меня, если мы говорим о романтике. эта любовь изъедает меня, я не могу тебя видеть. но моя любовь к тебе как к другу, к человеку, лори, я не хочу тебя оставлять. но я не могу. потому что мне больно. потому что я хочу идти дальше клоринда сжимает его пальцы в ответ и опускает взгляд. она молчит дольше, чем ризли мог бы ожидать, и это несколько настораживает. он склоняется и поднимает её голову за подбородок. первая слеза скатывается по щеке, и ризли чувствует, как падает его сердце, внутренности его живота — ты… — я не знаю, как без тебя, — шепчет клоринда дрожащим голосом. посильнее перехватывает руку, сжимая её двумя своими маленькими ладонями; закрывает глаза и всхлипывает едва заметно. — я не знаю, ри, я не смогу. понимаешь, просто не смогу — лори, ты всё сможешь, лори, черт, не плачь, — вторую руку он кладёт на чужую щеку и начинает вытирать слезы из-под глаз. клоринда качает головой словно в трансе, в прострации, словно она сейчас где-то очень далеко — нет, ты не понимаешь… (ризли выдыхает громко, раздраженно, ненавидит себя, ненавидит мир. он слышит это ото всех, оно начинает напрягать. если ризли не может понять, то, боги, просто объясните ему получше. отчего все считают, что он не способен просто, черт возьми, понимать?) — не говори за меня, клоринда, — шипит тихо. клоринда сжимает губы. — я всё понимаю. мы с тобой в одном положении, знаешь ли, ты не имеешь права говорить мне, что я не понимаю — у тебя есть нëвиллет, — клоринда поднимает взгляд, в глазах у неё злые огоньки. — а у меня нет никого. у меня нет любви всей моей жизни рядом, чтобы помочь мне справиться. у меня никого нет, кроме тебя, и ты уходишь. мы не в одном положении, черт возьми — хватит врать, лори клоринда замирает — хватит врать, кто подарил тебе эту картину, а? — и чуть тише через секунду. — откуда она, скажи? но ответа не следует, и клоринда лишь смотрит на него со злостью во взгляде, с чёрным затягивающим презрением, с абсолютным неприятием. слезы всё текут из её глаз, и ризли кажется, что он что-то ломает. но он не может не чувствовать эту боль, потому что фраза…эта фраза, преследующая его словно заряженный мушкет, один выстрел и ты мёртв. ризли злится. ризли ненавидит слышать, что не понимает чего-то такого он плох в чувствах, но он пытается. если клоринда, если нëвиллет, если они не замечают… клоринда не перестаёт плакать, но в глазах у неё теперь не столько боль, сколько горечь, но ризли — ризли не идиот, ризли видит, как она смотрит на эту картину, и он знает, что на ней она сама и есть. и ещё кто-то. это очевидно, как луна на ночном небе, слишком уж часто он смотрел, чтобы не заметить и не понять. ризли, в конце концов, был чертовым псом в крепости меропид, он был умным, чтобы выжить, и выжидал, чтобы добиться того, что ему надо у клоринда ведь тоже кто-то был, просто сама клоринда этого не признавала. она думала, ризли слеп? ему почти хочется засмеяться от боли, разрывающей сердце — не втягивай её в это, — тихо. ризли улыбается — леди фурина, может, и не любовь всей твоей жизни, лори, — начинает ризли, пытаясь удержать голос спокойным. будто клоринда не знала, что все эти тортики раз в неделю, тайные улыбки, письма на рабочем столе могут привлечь внимание. будто бы не понимала, что кто-нибудь да заметит. — но она рядом годами, ближе, чаще, чем я. ты ни на кого так не смотришь, как на неё, и ты ненавидишь чертовы картины, ненавидишь любые украшения. но эта картина висит у тебя тут годами, и ты годами смотришь на неё всякий раз, как пьешь чай. так что хватит мне лгать, лори, хватит лгать себе. тебе просто страшно, но я уже не могу с этим помочь. научись, черт возьми, справляться сама клоринда усмехается и шипит: — буду я держаться за неё или за тебя, какая разница, ризли? — мы с тобой поломали друг друга, лори, мы никогда уже не поможем друг другу, а она — это как новое начало когда клоринда вскакивает с места, ризли уже понимает, что перегнул палку. что должен был молчать. хотя бы в этот раз. клоринда всегда трепетно относилась к тому, что хранила на душе. она ненавидела говорить о навии не только потому, что ей было больно, но и потому, что это было слишком личным. было бы глупо полагать, что разговор о леди фурине не вызвал бы у неё желания защититься — не говори этого, ты не знаешь, какие у нас отношения, ты ничего не знаешь, ризли, о моей жизни. хватит делать вид, что вовлечён в неё, хватит пытаться разобраться в том, в чем не сможешь. мои отношения с фуриной — это не то, что ты себе представляешь, и я не ты, потому что мы не одинаковые, что бы ты там себе ни напридумывал. мы убивали и убиваем по разным причинам, мы любим по разным причинам, мы боимся, мы прячемся и мы хотим потеряться тоже не из-за одного и того же. если ты монстр, и я монстр, это не значит, что мы похожи — ты не имеешь права лезть мне в душу и говорить мне, что я чувствую. тебя раздражает, когда тебе говорят, что ты чего-то не понимаешь? ну так смирись с этим, ведь действительно есть вещи, которые могут быть тебе недоступны в восприятии, потому что я не ты и ты не я, черт возьми! я тоже держалась за тебя все эти годы, мне тоже было больно от этой связи, но у меня, в отличие от тебя, не было этого великого просветления! у меня не было нëвиллета, который одной улыбкой залечил бы мне все раны, потому что фурина — не нëвиллет, и ты ничего не знаешь о том, что у нас с ней! — ты хочешь правды? — всхлипывает она. — если бы я была в порядке и если бы она была в порядке, я бы попыталась. я бы сделала что-нибудь. но я травмирована, и она тоже, мы обе не можем в нормальные отношения, по крайней мере, сейчас, поэтому конечно я пью с ней чай раз в неделю, конечно я держу эту чертову картину на кухне, ризли. потому что никто меня не спасёт кроме меня самой, нëвиллет не придёт и не заберёт меня в лучший мир, не подаст мне руку, не станет моим всем. потому что фурине тоже нужна помощь, а я не буду наступать на те же грабли во второй раз, и вот уж получается, ри, что да, я остаюсь одна! ты уходишь, и я, черт побери, остаюсь одна, потому что никогда в своей жизни я не решусь сказать фурине, что у меня проблемы, что мне нужна помощь, что я хочу её себе, потому что мы не сработаем так, как сработали вы с месье, потому что мы, блять, не одинаковые! она кричит и давится слезами, и почти падает на пол, хватаясь рукой за край стола, и смотрит с такой ненавистью, с такой усталостью, с такой болью, что ризли застывает. ризли теряется. он чувствует себя ужасно, просто отвратительно, он никогда не думал об этом с такой стороны, никогда…он даже не был вовлечён, всё, что у него было — это догадки, слухи, наблюдения; ризли знал о клоринде почти всё, но он забыл, он вдруг понял, что забыл, что ничего не знал о леди фурине леди фурина не была архонтом, она была актрисой на троне, она была счастлива внешне, но ризли не знал, что было у неё внутри, действительно понятия не имел. может быть, он должен был раньше понять, что даже если у клоринды и может быть кто-то рядом, она имеет право не желать этого, и если она настолько беспокоится о леди фурине, то тогда ризли не знает, что ему или им делать. он не знает, как оставить клоринду, чтобы не бросить её как и все до, но даже смотреть на неё причиняет ему временами боль, и это невозможный, неразрешимый конфликт он сжимает губы в полоску и путается пальцами в своих волосах. клоринда всхлипывает напротив, дрожит, закрывает руками лицо и выглядит сломанной. ризли думает, что они оба вспылили. они никогда, в конце концов, не умели нормально разговаривать. у них не было ни времени, ни желания, чтобы научиться — она говорила тебе о том, что с ней происходит? — тихо спрашивает он. клоринда опускает руки на колени и сжимает края юбки — да — почему же ты не можешь сказать ей? молчание душит, и ризли теряется в пустоте — потому что, знаешь, — шепчет она, — есть некоторые люди и есть некоторые вещи

***

мир делится на части в понедельник, когда ризли покидает дом клоринды на негнущихся ногах и шагает в никуда, бесцельно слоняясь по берегам моря у стен кур-де-фонтейн часами. в его голове слишком много мыслей и большинство из них неутешительны, ризли не уверен, что может и хочет справляться один, но он не чувствует, что у него есть выбор клоринда говорит потом, что есть некоторые люди и есть некоторые вещи. ей тоже есть чего бояться и чего избегать, и ризли слушает её, не говоря ни слова, словно потерял возможность открывать рот вовсе. онемение не проходит даже тогда, когда он просыпается в своей забытой городской квартирке и заваривает чай, разглядывая оживающее городские улицы. мир кажется серым, и ризли тоже чувствует себя так, словно поседел опять (он поседел в тринадцать и семнадцать соответственно) их разговор не приводит никуда, и клоринда провожает его до двери со словами: «не возвращайся в ближайшее полгода, видеть тебя не могу». ризли усмехается, но ему не смешно, и клоринда тоже не улыбается: она выглядит так, словно постарела на десять лет вперёд, она выглядит ужасно уставшей ризли тоже не знает, что ему делать потом. почему-то в его голове всё было чуть проще: они должны были поговорить, может, покричать, но прийти к какому-то выводу. вместо того они в очередной раз вывалили друг на друга свои психотравмы, разодрали несколько старых шрамов и ран и сделали всё это только ещё больнее. и ни о чём не договорились, ни к чему не пришли. ризли не мог больше клоринду видеть, а клоринда не могла перестать хвататься за него, как за спасительную тросточку. ризли не мог оставить её одну, хотя и желал, а клоринда не могла перестать пытаться спастись, даже если и не хотела больше быть с ним связана это было сложно, слишком сложно для кого-то настолько простого в чувствах, как ризли. он не привык говорить и ничего не решать, и весь разговор с клориндой в его голове спустя время выглядел как взаимное острое желание поделиться болью (в очередной раз, только без секса. и без решения. как, черт возьми, и всегда) он возвращается в крепость и начинает заниматься рутиной. та перебивается лишь редкими посещениями шеврëз и сидж, но лучше — лучше не становится. голова не перестаёт думать не о том, и ризли теряется в металлических пластинах потолка настолько часто, что можно было бы подумать, там спрятан клад. но там лишь ржавчина и плесень, и ничего хорошего в его голове тоже нет через два дня приходит письмо. письмо, как выстрел мушкета, неожиданное и нежданное, не желаемое вовсе. на нём лишь одна печать дворца мермония, строгая секретность, никакого личного адреса, всё по делу. ризли открывает его почти дрожащими руками, ему кажется, что ничего хорошего внутри его не ждёт «ризли» …ризли закрывает глаза, несколько раз делает вдох и выдох, в сотый раз думает: он не заслуживает нëвиллет никакой своей частью, ничем вообще. а нëвиллет называет его по имени даже в официальных письмах, архонты, этот мужчина… «ризли, дело не требует отлагательств. прошу, отправься в дворец мермония сейчас же. арно был схвачен, но вследствие некоторых обстоятельств ты должен быть здесь. я не могу ничего объяснить в письме, только при личной встрече. жду в скором времени дворец мермония, нëвиллет» и никаких уточнений, пояснений и причин. ризли застывает на фразе «арно был схвачен», перечитывает её с десяток раз, теряется, тонет, слепнет, исчезает. он пытается не думать, зачем его присутствие в дворце, честно, он действительно пытается. но тут не так уж и много вариантов, а ризли не дурак, ризли многое знает и системе правосудия фонтейна, и о том, как тут ведутся дела однако, просит нëвиллет. к нëвиллету ризли слаб до такой степени, что это невозможно выразить словами. он просто не может сказать ему нет, даже если и ощущение, что этот кошмар не закончится никогда, что случится что-то очень мерзкое, преследует его с той самой строки. а ещё он обязан, потому что нëвиллет главный в фонтейне даже тогда, когда с теплотой в голове зовёт его по имени, пишет письма на личный адрес, берёт за руку и гладит по голове в своей мягкой пижаме бесконечно льёт дождь. странное ощущение, словно дождь льёт всегда, когда ризли идёт во дворец мермония, преследует его, словно грязные серые тучи и запах озона в воздухе каждый раз предвещают какую-то беду, какой-то очень неприятный разговор. в общем-то пальцами одной руки можно пересчитать, сколько раз его посещения дворца оканчивались чем-то хорошим. ризли не в восторге от этого места ботинки громко шлёпают по лужам, цветочная лавка на станции закрыта, а мелюзина в аквабусе почти посапывает на месте, вероятно, измотанная этой ужасной неделей. ризли разглядывает очертания города, не скрытые в тумане или мнимом дыме пожара. громоздкие башни и купола возвышаются над стенами и выглядят слишком тяжёлыми на фоне не менее тяжёлого неба, словно вся эта конструкция свалится на город вот прямо сейчас ризли забывает слишком часто, насколько ему не нравится архитектура фонтейна, насколько она ненастоящая, не гармоничная, неправильная. снести бы все эти стены, а не отстраивать их вновь и вновь. окружающим миром нужно наслаждаться, а не прятаться от него в каменных клетках — ризли прожил в железной семнадцать лет жизни, он знает, о чём говорит в фонтейне нет души, нет жизни, он весь — одна большая опера, одно большое представление, декорации не держатся дольше шоу, их нужно подкраивать каждый раз по новой. люди и подкраивают, подкрашивают, достраивают, но душу почти не вкладывают, и ризли выворачивает от вида бирюзовых крыш, отражающих небеса дождь льёт, он мокнет, мелюзина улыбается и предлагает чай — это непрекращающийся круг событий и действия, ризли начинает казаться, что ни один его путь до дворца мермония не будет вымощен сухой плиткой и голубыми небесами. может, мир так пытается намекнуть ему, что с нëвиллетом всё же стоит уже поговорить. ризли упрямо игнорирует намëки, когда наклоняется к мелюзине у стойки и слышит, что месье его ожидает он не прячется и не пытается быть тихим в этот раз, толкает дверь и звук проезжающегося по камню дерева разносится по кабинету. нëвиллет, однако, по-видимому, совсем не обращает на это внимания, продолжая задумчиво разглядывать стакан с водой в своей руке, сидя на диванчике по левую руку. ризли проходит дальше и останавливается в паре метров (он не дышит, потому что нëвиллет, боги, всё также прекрасен и невесом, элегантен, если позволите сказать. нëвиллет вызывает в его черством сердце желание спрятаться и спрятать, никогда больше никого не видеть, проводить все дни лишь вдвоём у камина или в кровати, болтать, смеяться, улыбаться, никогда — ссориться, никогда — тонуть) (нëвиллет — это всё, думает ризли. это финиш, это конечная точка, каким-то образом это любовь всей его жизни) — месье? — тихо спрашивает он, не решаясь подойти ближе. нëвиллет вздрагивает, вода плескается в стакане, тот отставляют в сторону через мгновение — герцог, — отвечают ему, и нëвиллет мягко поднимает взгляд, не предпринимая не единой попытки собраться и показаться не таким, черт возьми, потерянным — вы просили быть здесь, я пришёл скорее, вы потеряны весь, что конкретно вывело вас из колеи? шум дождя становится сильнее, и тёмные тучи всё наступают и наступают, за окном уже поздний вечер и в комнате странно тепло и холодно одновременно. свет тёплый, но нëвиллет — нëвиллет как вечные льды и морозы на пике драконьего хребта, и это сравнение неожиданно трогает сердце ризли (может быть, потому что и он сам один большой комок вечного снега) нëвиллет отвечает уязвлено: — я не могу иметь власть во всëм — но суть не в этом, не так ли? ризли присаживается рядом аккуратно, осторожно, словно подбирается к напуганному коту, и нëвиллет ему позволяет быть рядом. нëвиллет сам тянет руку, и ризли с готовностью сжимает его длинные тонкие пальцы. даже сквозь перчатку мороз проходится по коже — да, не в этом. мне очень жаль, ризли, но суть не в этом, — он слабо качает головой. ризли чувствует, как паника подбирается к его сердцу, чувствует опять, что ничего хорошего его не ждёт. но нëвиллет выглядит так разбито, что винить его отчего-то не получается совсем ризли знает, что выйдет отсюда несчастным, и спрашивает: — что арно сделал на этот раз? — прости… — что он сделал, нëви? скажи мне. просто скажи нëвиллет сжимает его пальцы в ответ и на выдохе отвечает: — он сказал, что будет сотрудничать со следствием, только если в допросной комнате будешь ты гремит гром, бьются стекла, бьётся тишина. осколки впиваются в его душу и сердце, и ризли думает, думает, думает, что есть некоторые вещи и есть некоторые люди, что боль — болью, что «никогда больше», это блядское, это чертово «никогда больше» почему-то не работает, не действует, не существует как будто бы и вовсе в его системе координат. ризли думает: да какого вообще черта почему кому-то всë, а кому-то ничего; почему он должен сталкиваться с этим кошмаром, с мёртвой сестрой, с огнём, с льющейся из глотки кровью раз за разом, без остановки, без передышки. почему он должен думать о клоринде, о нëвиллете, об арно одновременно, почему он должен с этим всем разбираться? почему он живёт свою жизнь спокойно, с кошмарами, дырами в груди, чулками клоринды, но живёт же, не выживает, а потом приходит арно и рушит всё, что он выстраивал горами, подрывает стены, декорации падают, рушатся, сгорают, и ризли вынужден опять тонуть, опять задыхаться, опять бежать (почему, почему, почему) почему ризли должен возвращаться во флëв сандр, должен возвращаться в свои воспоминания, должен возвращаться в тот чёртов день в тринадцать лет, когда его сестру убивали и жгли, когда за ним гнались, когда его пинали, резали, когда кровь растекалась по асфальту и крыше дома, и он умирал как никому ненужный грязный сирота почему он должен вспоминать три года алкогольной зависимости на ринге, с подбитыми рёбрами, почками, пулевыми ранениями, выбитыми суставами, ожогами, порезами, травмами. с жестокостью, ненавистью, пытками и насилием, которое совершал он сам, а не кто-то другой, потому что ризли был монстром, был грязной шавкой, был чертовым дьяволом почему он должен убивать своих родителей из раза в раз в своих снах, должен топиться, тонуть в крови, рвоте и улыбаться красной сумасшедшей улыбкой почему…просто почему ризли находит себя спустя какое-то время всё там же и всё тем же. ризли сидит на кресле в кабинете нëвиллета в дворце мермония. ризли разглядывает бурю и грозу за окном нëвиллет его обнимает, сжимает крепко, почти прячет в себе, почти пытается заставить исчезнуть. у него слезы льются по лицу прямо на рубашку ризли, и холодные пальцы в перчатках сжимают ворот ризли не дышит, не чувствует, не существует. он задаёт вопросы, на которые никогда не получит ответы и проклинает мир, который никогда не обещал быть справедливым. нëвиллет может быть и обещал, что они с арно никогда не встретятся, но нëвиллет никогда не мог управлять желаниями и мыслями людей, он даже их не понимал наверное, это всё заведомо было обречено на провал, в конце концов, они ещё тогда, в январе, поняли, что не просто так было украдено именно его дело из архивов палаты жардинаж. он был наивен, и нëвиллет тоже был. может быть, они просто были идиотами — я не могу заставить тебя это сделать, — тихо шепчет нëвиллет ему в самое ухо хриплым голосом. ризли наконец находит в себе силы прижать его ближе и тоже немножко спрятать как мило они ломаются в руках друг друга, просто чёртова сказка — но как официальное лицо я обязан попросить ризли целует его в шею, где заканчивается ворот рубашки и начинает быть видна бледная мягкая кожа — я снова в крови и снова потерян, — отвечает сломано. — я снова пачкаю тебя собой — даже не смей думать так, ри — ты остаёшься моим якорем, нëви, вытаскиваешь меня из этого всего, а я пачкаю тебя кровью и боюсь встретиться с одним никчёмным стариком, — продолжает ризли. — я ухожу, теряюсь, тону. прошу с тебя то, что ты не можешь дать, вываливаю это всё на тебя. знаешь, что самое страшное? нëвиллет отстраняется и своими голыми холодными ладонями накрывает его щëки. у него красные глаза, потекли стрелки и нос такой, словно он невероятно замёрз. ризли глядит в чужие глаза полные сожаления и тепла и ему кажется, что он может в них потеряться прямо сейчас. и что ему даже разрешат — и что же? — мне не жаль. не жаль любить тебя, не жаль желать быть с тобой, не жаль думать о тебе, как о своëм человеке. мне совсем не жаль, и это страшно нëвиллет судорожно втягивает воздух и сжимает губы, и выглядит очень хрупким прямо сейчас. он склоняется чуть ниже и спрашивает осторожно: — почему тебе страшно? ризли страшно, потому что он боится быть счастливым и боится им не быть. он всю свою жизнь только и делает, что боится но нëвиллету он отвечает: — потому что я уверен в своих чувствах и уверен, что у тебя есть чувства ко мне. но почему-то ты…что-то тебе мешает, а я всё готов ради тебя сделать, понимаешь? я тебя пачкаю, но я тебя никогда уже не смогу отпустить, даже если ты скажешь мне нет, скажешь мне убираться, я всё равно буду тут, я буду всё равно любить тебя. и это страшно, очень страшно, нëви. я твой навек, и это… — как ты можешь в меня влюбиться, ри, — шепчет нëвиллет. — я…я снова это говорю, но я не понимаю ризли думает, что этот разговор повторяется. но, может быть, он просто идёт чуть по-другому, чуть лучше. им тут обоим больно и, наверное, страшно, и слова эти сказаны так, словно нëвиллет действительно не понимает. вот только что — это хороший вопрос — что ты не понимаешь? — ты и мадемуазель клоринда, вы ведь вместе? мы слишком разные с ней, и вы…я не хочу быть между вами ризли в секунду теряется, пугается, находится и ничего не понимает — что? подожди, ты всё это время думал, что мы с лори вместе? — вы вместе, я знаю — нет же, мы никогда не были вместе — ризли, я слышал боги, ризли никогда бы не подумал, что будет краснеть как подросток в тридцать с лишним лет — нëви, не знаю, как тебе сказать, но половая связь не всегда означает отношения нëвиллет бьёт его по руке слабо и в секунду становится похож на себя обычного. статного мужчину, который мягко вплетает шутки и возмущения в диалог, и ризли всегда очень тепло внутри, когда это происходит. ему кажется, что это показатель того, что они близки — по-твоему мне сколько лет, что я могу не знать таких вещей? шестнадцать? — если только столетий, солнце нëвиллет снова ударят его по плечу, но заметно сильнее — заткнись, дорогой, просто заткнись и они действительно замолкают. черт возьми, ризли нужно это переварить. он мягко утирает слезы и разводы подводки с чужих глаз, и нëвиллет вновь сдувается прямо на его глазах, теряя всю свою показательную силу. ризли хочется его поцеловать до невозможного сильно — ты мог не замечать, — продолжает он спокойнее, — но вы не только, как ты там сказал, занимались половой связью. вы выглядели влюблёнными годами, ризли. ты говорил о мадемуазель постоянно, вы часто виделись, все думали, что вы в отношениях. и я не был исключением — что же изменилось? — ты — и что я сделал? — положил мне руку на щеку — тогда, в январе? — да, когда мы впервые заговорили о деле. знаешь ли, я, наверное, уже очень давно был в тебе заинтересован, но ты был с клориндой. ты очевидно был влюблён в неё, так что я просто…не позволял себе чувствовать больше, наверное? а потом ты положил мне руку на щеку и посмотрел слишком, не знаю, тепло, и я просто…у меня сердце остановилось на секунду. мне почему-то вдруг показалось, что всё может пойти по-другому — знаешь, — мягко начинает ризли, — я был в полном раздрае последние три месяца — я заметил, поверь — нет, понимаешь, тогда…тогда всё начало ломаться. в тот самый день, когда ты рассказал мне об этом деле, тогда всё и начало рушиться. и в тот же момент, знаешь, тогда был первый раз, когда я по-настоящему осознанно подумал, что очень хочу тебя поцеловать нëвиллет улыбается слабо на это, и ризли чувствует в себе смелость, которой не находил раньше — мы никогда не были с клориндой вместе как пара, мы просто были вместе. нам было больно и мы держались друг за друга. но мы были несчастны, и несмотря на то, что я был уверен, что любил её, я как бы действительно любил, но совсем не так, как любят своих партнёров. она дорога мне, но я больше никогда не лягу с ней в одну постель. я даже видеть её сейчас не хочу, это приносит мне одну только боль — тогда, в январе, мы почему-то вдруг оказались близки? а потом эти письма, и мне это так понравилось, я просто почувствовал, что моя маленькая влюблённость в тебя не столь несущественна. и чем больше времени проходило, тем больше я думал об этом, тем сильнее влюблялся. и чем ближе становились мы, тем больше мы с клориндой отдалялись друг от друга. и мне не было жаль — я говорил с ней недавно. знаешь, я думаю, мы никогда не сможем быть столь же близки опять, как люди, не как пара. она меня никогда не простит, и я никогда её не прощу. я шёл к ней с надеждой, но, когда уходил, мы так ни к чему не пришли, только накричали друг на друга и сделали всё это ещё больнее и хуже. но я не хочу её больше спасать и не буду. я хочу жить свою жизнь, даже если это будет сложно. даже если я буду один нëвиллет сжимает губы в сочувствии и снова кладёт ладони на его щеки. ризли думает, что никогда не видел человека прекраснее. а нëвиллет ведь и не человек — ты никогда не будешь один. и не будешь одинок города загораются, улыбки расцветают, что-то меняется, а что-то — никогда. нëвиллет тёплый внутри, нëвиллет мягкий, поддерживающий. нëвиллет сильный, сильнее ризли в стократ, и ризли это отчаянно нравится, потому что, наверное, он очень устал быть сильным тоже если пики и протыкают небо, если снега и заносят равнины, если солнце больше никогда не выйдет из-за туч, пока нëвиллет смотрит ему в глаза и лишь улыбается сильнее, ризли готов смириться с тем, что крио глаз бога, может, не должен значить вечное одиночество. может, ризли не обречён быть никем навсегда — значит ли это, что мы могли бы попробовать? — осторожно спрашивает нëвиллет. ризли улыбается и трётся щекой о его руку — я люблю тебя, конечно, мы можем попробовать. мы должны нëвиллет слабо краснеет, остаётся таким же холодным, таким же привычным собой, но что-то в нём едва заметно меняется, ломается, чинится. ризли думает, что никогда не хочет менять это всё на что-либо другое. ему больше ничего и не нужно, только нëвиллет рядом, его мягкая улыбка и тонкие пальцы, его поддержка, внутренняя сила и, может быть, готовность принять всех демонов, что танцуют у ризли внутри нëвиллет уже его приручил

***

камеры под дворцом мермония выглядят в сотни раз лучше тех, что скрыты в коридорах и бесконечных проходах крепости меропид. ризли вышагивает рядом с клориндой по сереющему камню пола, цок-цок-цок, тёплые отблески фонарей окрашивают всё в коричневый. ризли не чувствует пальцев рук, его охватывает бессильное онемение. если бы он мог себе позволить, он бы упал, но вокруг такая оглушающая тишина, такое напряжение, что это не представляется возможным коридоры всё тянутся и тянутся, они словно не имеют конца, будто шахта лифта и само устройство, спускающееся до труб так долго, что успеваешь заскучать. стража стоит у каждой арки, и ризли мимоходом проходится взглядом по их пустым, таким же серым лицам клоринда рядом молчит, не говорит с ним со встречи у спуска в подвалы, лишь кивает и отворачивается, и вот ризли уже рассыпается на крошечные части, осколки льда позади неё, и ей всё равно. это такое странное чувство, почти фаталистичное, почти до тошноты реальное, что они друг другу теперь никто. это бьёт по нему настолько же сильно, насколько он и предполагал, что будет так быстро перестаёт существовать всё то, что их связывало, что это вызывает почти смех, почти горькую улыбку, почти спазмы на сердце. клоринда выглядит не в пример идеально, как и всегда, в шортах, пиджаке, своих этих колготках и на каблуках. шляпка закреплена невидимками на волосах, маска, не выражающая ничего, кроме пустоты, закреплена страхом и держится годами ризли позволяет, по крайней мере пока, этому оставаться так, как оно есть. не то место, не то время для разборок однако цоканье всё также непомерно раздражает, и ризли растворяет своё внимание в камерах и бесконечных коридорах подземных катакомб эпиклеза, чтобы прекратить стук и жжение на подкорке. разглядывает пустующие вычищенные до блеска камеры, новенькие тюфяки на чистом железе, решетки без единой царапины ему всегда было интересно, зачем строить под оперой столь обширные помещения для удержания людей. в конце концов, во время разбирательств преступников держали в городе, поближе к следствию, а во время заседаний — в самом зале суда, выводили прямо из крепости и на трибуну, на казнь катакомбы эпиклеза использовались лишь в особых случаях: когда приговора ждали несколько людей (обычно не больше шести-семи человек), когда приговора ждал кто-то особенный и когда, архонты, расследование было важным и никак не должно было быть прекращено по каким-либо обстоятельствам. таким образом, не было смысла этому месту быть таким большим (но, может, это был лабиринт. может, кто-нибудь пытался что-то спрятать) клоринда ведёт его по этим мёртвым широким ненужным коридорам со знанием дела. ризли интересно, сколько времени она здесь провела и по какому поводу вообще могла бы. вряд ли за прошлые десять лет службе архонту у неё было столько шансов оказаться в катакомбах, чтобы их исследовать. и вот тогда уже возникает вопрос но он, конечно же, молчит цоканье отражается от стен, и это единственный звук, различимый во всём этом бесконечном туннеле. больше никто не шагает, не дышит, не живёт, и ризли знает, что он тоже один из мёртвых. в конце концов, впервые эти катакомбы он посетил ещё в семнадцать ирония, шутка жизни. ризли не смеётся. прошлое дерет его когтями, а клоринда даже и не смотрит. насколько это эгоистично, желать внимания от человека, с которым ты, казалось бы, порвал. или который порвал с тобой никто ничего не говорит до самого конца коридора, где железная дверь словно бы силой закреплена в стене. она так странно отличается от всего этого места, потому что эти катакомбы — не меропид, а дверь эта словно бы прямо оттуда. тяжёлая, ржавая, почти склизкая. почти как дома, кажется ризли, и черт его знает, говорит он о крепости или флëв сандр. очень хочется думать, что не о втором клоринда оборачивается. вся стража покинула это место, нëвиллет обещал ему полную конфиденциальность. поэтому их только двое у этой звуконепроницаемой железной двери, которая скрывает все ужасы его подсознания, которая почти становится их олицетворением — я буду здесь, — тихо говорит клоринда. беззлобно и устало. ризли заглядывает в её глаза и видит странное спокойствие, почти принятие это не придаёт сил и не успокаивает, и легче тоже не становится. это просто факт. ризли кивает медленно — не думаю, что он сможет со мной что-нибудь сделать — физически — нет, — она не продолжает, но ризли и без того понимает смысл. сжимает губы, хмурится чуть. клоринда выдыхает. — просто не убей его — обещаю — не стоит и это, пожалуй, говорит о них больше, чем стоило бы глаза у клоринды тёмные-тëмные, и она так не подходит этому месту, что можно писать стихи, выстроенные на оксюморонах. клоринда и эпиклез, ризли и счастливое детство. он бы почитал такой сборник на досуге, кажется, сейчас особенно популярна романтическая литература. по крайней мере, о чём-то таком говорила сиджвин когда-то очень давно право, действительно не стоит давать клоринде обещаний. ризли кажется, что они уже в тех отношениях, когда не стоит таким заниматься — оправдывать ожидания. сложно кого-то разочаровать, когда от тебя ничего не ждут; безумно легко, когда от тебя чего-то ждут втайне ризли не хочет быть частью всего этого фарса, этой актёрской постановки, поэтому достаёт связку ключей и тем, что выглядит ржавым, но заметно красивым, открывает массивную дверь в ад. петли скрипят, и звук эхом утекает в коридоры катакомб. клоринда забирает ключи и дверь закрывается некоторые вещи, некоторые люди у арно седина по длинным волосам, забранным в хвост на затылке, морщины на лбу и у губ. пятна на шее, старый костюм, почти джентльменский, почти похожий на тот, что мог бы продаваться в кур-де-фонтейн. но глаза у него всё те же: тёмные, хищные, злые совсем, но так надёжно упрятанные за безразличием, что это пугает арно вызывает ужас даже годы спустя. ризли смотрит на него через комнату, вглядывается, впитывает чужое присутствие и пытается заставить себя сделать хотя бы один шаг. он чувствует себя мальчишкой, юнцом тринадцати лет, страх сковывает движения и перекрывает дыхание, и детство всё никак не заканчивается, кошмар продолжает идти — дорогой, — первое, что он слышит от арно спустя столько лет. он улыбается мерзко, грязно, и ризли не может поверить, что когда-то, казалось, был с ним близок арно называет его именем, которого больше нет — называй меня ризли он ухмыляется. так ухмыляются преступники, убийцы. ризли делает шаг вперёд, пробивается сквозь льды, окутавшие сердце, пробивается сквозь пожары, выжигающие нутро. это так странно, это так смешно, что встреча с рулом и готье превратила его в собачонку, готовую разодрать каждого, кто причинил ей боль. встреча с арно — в брыкающегося маленького пацана, загоняемого в переулок на расстрел ризли отодвигает стул и металлические ножки проходятся скрежетом по металлическому полу. ризли знает, он плохой человек. он ранил, калечил, пытал, убивал. он был жесток и был отвратителен. ризли всё это о себе знал. и всё же то существо перед ним — вот кого действительно стоило бы считать настоящим монстром. только самые настоящие монстры прятались за улыбками, прятались у всех на виду — чем тебе не понравилось прошлое, дорогой? — фыркает арно, разминая плечи. руки его скованы наручниками у стола, он лишь слабо потягивается, нарочито беззаботно, обязательно показательно ризли щурит глаза — навевало плохие воспоминания, — арно весело стреляет взглядом: — а ты не хотел вспоминать? — зачем ты хотел меня видеть? — так сразу и с обрыва, мелкий? — я больше не ребёнок, арно. не называй меня так. ты хотел меня видеть, я здесь. сотрудничай со следствием, это в твоих же интересах — странное у тебя понятие слова «интерес». какой мне прок сотрудничать, если так и так до конца жизни теперь просижу в меропид? что мне два пожизненных, что три. всё буду любоваться на тебя через решётку тюремной камеры он закатывает глаза, словно бы это было очевидно, а ризли бесится, ризли почти взрывается, кровь кипит у него в венах как самые опасные вулканы натлана, и никакие горячие источники, никакие драконьи острова не могут сравниться с той температурой, с той горячностью — или горечью — что поднимается изнутри он не хочет быть здесь, не хочет чувствовать себя жалким, одиноким, брошенным. это порочный замкнутый круг, это вечное столкновение желаний и обязанностей — ризли всю жизнь принимает это, что нужно чем-то жертвовать ради целей, ради привилегий, ради возможностей. и вот ради будущего он в очередной раз жертвует собой — ты хотел меня видеть, я здесь, — повторяет он твёрже. арно замолкает и смотрит пристально, глаза его так и плещут ядом. — тебе нужно было привлечь моё внимание, ты привлёк, и я здесь. ты так желал этого и вот, я здесь. так что говори, пока я не исчез, пока у тебя есть шанс сознаться и посотрудничать со следствием. говори, пока я даю тебе шанс (которого ты не дал мне тогда) — маленький ризли, значит, догадался, что я хотел его видеть, — фыркает он, и ухмыляется, ухмыляется, ухмыляется ризли хочет разбить его лицо о стол (он обещал не убивать) он лишь хмурится сильнее, хотя куда уж — не сложно было — ну да, ты никогда не был глупым. да и куда забрался, ты посмотри, мальчик из катакомб стал герцогом, управляющем целой крепости меропид, по сути, главой маленького государства… — чего ты хочешь, арно, хватит заговаривать мне зубы — чего я хочу? — спрашивает он почти наивно. конечно, совсем лживо, если так посмотреть, и ризли не позволяет себе вытянуть руку, схватить чужие волосы и резко опустить голову арно вниз. чтобы со сломанным носом, хрипами, кровавой слюной и осколками зубов. обязательно больно. — я хочу снова быть свободным — не я ответственен за твою несвободу — нет уж, именно ты, — и тогда, впервые за весь этот разговор, глаза арно загораются по-настоящему. и ризли вдруг получает подтверждение тому, о чём думал с самого начала: арно до безумия желает ему попросту отомстить ему, мальчишке, которого арно с десяток лет назад загонял в угол, доводил до слез, оставлял подыхать в луже крови, в своих воспоминаниях, в своей боли. ему, подростку с травмой, с недосыпом, недоеданием, со сбитыми костяшками, с огнём в глазах и пустотой в сердце. ему, взрослому мужчине, вроде как даже и состоявшемуся в жизни, вроде как даже и пережившего всё то, что было когда-то до арно желает сделать ему больно, желает покарать за рассказанные когда-то подробности схемы со бытом детей, за названные имена, фамилии, составленные фотороботы. арно хочет, чтобы ризли, рассказавший о своей прежней жизни всё на суде в семнадцать лет, признавшийся сразу же после объявления обстоятельств дела, ребёнок по сути с глазами, видевшими слишком многое, арно хочет, чтобы он страдал это не пугает. это отвращает в очередной раз — не я тебя заставлял убивать, — спокойно отвечает ризли. воспоминания проносятся перед глазами, но ему и без того кажется, что хватит уже вспоминать прошлое. ещё успеется. — не я заставлял тебя пытать. не я заставлял тебя насиловать. не я заставлял тебя воровать, угрожать, нападать. не я заставлял тебя наëмничать. за что ты мне мстишь? за то, что на своём суде я рассказал всё, что мог, о причинах убийства? за то, что назвал твоё имя? то есть имя человека, который убивал детей, насиловал их, жёг их и, архонты, мало ли что ещё с ними делал? за это ты мне мстишь? — я твою свободу не отнимал, дядя. я тебя лично сюда не сажал, я тебя не ограничивал, я и не мог. я жил сам по себе всегда и тебя никогда не искал, не трогал, тобою не интересовался. только ты сам виноват в своей несвободе, ведь её причина — это всё отвратительное и мерзкое, что ты когда-либо делал. это последствия. знаешь, что такое последствия, а? — шипит ризли под конец. арно щурит глаза, но он выдерживает чужой взгляд. он больше не ребёнок — всегда не выносил тебя, выблядок. нужно было всадить тебе в горло когти посильнее, но нет же, я понадеялся, что такой ничтожный уродец умрёт где-нибудь от заражения крови. а ты, посмотрите-ка, выжил. крыса, что с тебя взять. но это всё лирика, ведь мне по-настоящему плевать, ребёнок. плевать мне на все твои речи, проповеди, последствия. я всегда делал то, что хотел, было ли это бесчеловечно для других, делало ли это меня мерзким или гнилым человеком. ты и сам знаешь, во флëв сандр никто не выбирает своей жизни, своего пути. я хотел жить и жить хорошо, и я делал для этого всё — ты убивал чёртовых детей — и я делал это за большие деньги, дорогой. это была милостыня, не думаешь? я был мил, добр. что ждало вас всех, безродных шавок, слишком большого выводка? да вас бы задушили, утопили как ненужных котят. твои сестры, ты думаешь, они были бы счастливы стать некрасивыми шлюхами? я их спас, я убивал их быстро, в стократ быстрее, как если бы они умирали сами он чуть привстаёт с места, но закованные в наручники руки мешают тому. арно словно желает нависнуть над ним, но лишь кажется ещё более жалким. потому что ризли теперь выше и больше, и руки его свободны арно усмехается: — ты, дорогой, до сих пор ничего не смыслишь в этом мире, ты не имеешь ни малейшего понятия, как он работает. правосудие — это смешно, правосудие — это для богатых. кому, как ни тебе знать, что когда ты бедный, когда тебе нечего в рот положить с неделю, тогда ты и перестаешь задумываться о том, что есть правосудие. начинаются законы выживания, либо ты, либо тебя. и я решил, что я для себя важнее кого-либо другого — что ж, — цедит ризли, — тогда тебе бы стоило уже понять, что твои решения и твоё виденье мира не всегда соотносится с тем, как это принято обществом. знаешь, что происходит, когда ты идешь вразрез с другими? ты становишься чертовски несвободным. ты хочешь быть королём, хочешь жить на широкую ногу, но ты всего лишь воришка из катакомб. как и я, как и десятки тысяч других таких же, как и мы. ты никто, арно. это всё, зачем ты хотел меня видеть? велик ли срок в почти двадцать лет? и насколько же? ризли знал арно больше лет в своей жизни, чем не знал вовсе, до тринадцати тот был другим человеком, а после — после, наконец-то, стал настоящим в его голове. но они не виделись, не встречались больше пятнадцати долгих лет, и ризли не имел возможности — и не хотел иметь — встретить его люди не меняются, это факт, принятый ризли уже очень давно. арно тоже не менялся, арно просто умело скрывался за маской доброго дяди, он мастерски притворялся человеком, которым и должен был быть, чтобы вызывать доверие. а потом убивал велик ли срок в двадцать лет, чтобы перестать ненавидеть человека? чтобы отпустить? а чтобы забыть? ризли никогда не был из тех, кто легко отпускает. он жил местью, жил изменениями, а после — жил клориндой. он всегда доводил всё до конца, если желал того, и арно, наверное, был единственным исключением. ризли не желал его не то чтобы видеть, ризли до безумия мечтал никогда его не знать. сил на большее и не хватало он всё боялся, боялся, боялся, всё вспоминал, перемешивал факты, события, искал лазейки в сознании, выходы, спасения. так было проще. было проще притворяться, что это не влияет на него уже так, как влияло когда-то. но, конечно же, это было неправдой, и как бы ризли ни старался, он никак не мог перестать проживать своё детство вновь и вновь. травма его не отпускала ему не нужно было двадцати лет, чтобы перестать ненавидеть, или отпустить, или забыть. это всегда было невозможно, только случилось, и сразу же перешло в тот самый ранг событий, кардинально меняющих личность человека. у ризли не было и шанса закончить это, чем бы оно ни было: ужасающей реальностью или бесконечным кошмаром. он не мог отпустить, как и что-либо другое в своей жизни, но не имел возможности закончить но раны, оставшиеся от арно, всё гноились, и гноились, и становилось с годами лишь хуже, и когда возник триггер, когда все эти воспоминания всколыхнулись, когда их вытащили на поверхность, расковыряли, расчесали до крови, ризли перестал за себя отвечать. он снова вернулся в детство, даже и не желая того арно отвечает: — я превращу твою жизнь в ад словно бы ты не сделал этого уже, — думает ризли. он открывает папку с документами, лежащую на столе, и зачитывает дело: — ты обвиняешься в убийстве десяти человек. двух детей вследствие своих махинаций с их продажей на чёрном рынке, восьми взрослых в результате разбойных нападений и наёмнической деятельность. ты обвиняешься как минимум в пяти кражах, одной в крупном размере, в трёх взломах с проникновением. ты обвиняешься в проникновении в архивы палаты жардинаж и краже личного дела высокопоставленного лица — это всё, что можно доказать. есть ещё треть дел, твоё участие в которых предполагаемо. стража не может доказать твоё причастие к большему количеству детских смертей. однако ты уже поработал на пожизненный срок и вряд ли что-то может тебе его скостить. единственное, что следствие может тебе обеспечить в обмен на информацию о преступлениях, в которых ты участвовал и о которых мы не знаем, это защиту в крепости. даже жизнь во флëв сандр покажется тебе сказкой по сравнению с тем, что ждёт тебя там, когда люди узнают, кто ты такой и что ты творил — и так, ты будешь сотрудничать со следствием? — пожалуй, нет он отвечает легкомысленно, словно совсем не решает свою судьбу, и отворачивает голову в сторону, заканчивая диалог. у ризли звезды бегут перед глазами, злость сжимает горло в тисках, и всё, чего желает его сердце в очередной раз, это со всей силы вдарить чужим лицом по столу и всё так же у ризли нет на это права. по крайней мере, не до суда. но когда нога арно переступит порог крепости, когда ничего не будет его сдерживать, что ж, он сделает с дядей то же самое, что сделали когда-то с ним: разрушит его чёртову жизнь в очередной раз. и ни капли об этом не пожалеет — тогда, суд состоится через четыре дня, если не будут найдены материалы по другим делам. до того момента ты останешься здесь арно снова улыбается, чуть наклоняет голову, говорит: — не можешь попросить их в эти четыре дня давать мне порции повкуснее, дорогой? — могу подсыпать тебе яд, подонок под эхо чужого смеха ризли встаёт из-за стола. слышится скрежет ножек стула, бумага шелестит, петли двери скрипят. он не оборачивается, не заглядывает в глаза арно напоследок, и даже когда раздаётся звук щелкающего замка, ризли продолжает стоять спиной к железной сырой камере, прячущей внутри себя главный кошмар всей его жизни, и разглядывать отвратительно длинный полутемный коридор впереди онемение снова настигает его, кажется, само понятие чувств исчезает в тот момент. ризли не понимает, что такое существование в эту секунду, и его это испугало бы, если бы вообще-то что-либо могло. всë это до жути напоминает тогда — до жути напоминает его состояние после убийства родителей опустошение. ничего. бездна. бездонная, бесконечно глубокая, не имеющая ни конца, ни края. когда он впервые встретил мальчишку из фатуи с несколько лет назад, рыжего, одиннадцатого из предвестников, в его глазах светилось что-то похожее — что-то до жути пустое, до жути пугающее, как отсутствие каких-либо чувств. ризли уже был им тогда и никогда не хотел становиться снова коридор впереди всё тянется — ризли? — мягко спрашивает клоринда, возникая перед глазами откуда-то со стороны. ризли переводит свой взгляд на неё медленно, почти лениво. — ты в порядке? смешной вопрос, думает ризли. такой абсурдный, что даже как-то и теряешься в том, что ответить. конечно же он не в порядке. он чувствует себя так, словно там, в камере, остался совсем не арно, а он сам. прикованный наручниками к столу и к дурным воспоминаниям. запертый наедине с больным сознанием и это…черт возьми, это ломает ризли смотрит в глаза клоринды, ему кажется, что при желании в чужих зрачках, радужках можно разглядеть и звезды. но прямо сейчас там лишь пустота и это отрезвляет — да, — отвечает он и клоринда, конечно же молчит. клоринда, конечно же, ему не верит

***

сны разбиваются осколками мироздания в его голове, некоторые из них ризли даже и не силится запоминать — они размываются как водяные краски на бумаге, и образы угадываются лишь символично, совсем легко есть разные сны, некоторые сотканы из пресловутого «навсегда», они такие вечные, такие постоянные, что отдаются привкусом тины на языке, потому что ничего, в общем-то, и не меняется. ризли снятся сладкие сны о счастье, а потом он просыпается в грязи, а потом — ещё раз, но уже по-настоящему другие — олицетворение прошлого: ошибок, воспоминаний, потерянности, злости и прочего. такие сны заканчиваются ничем, потому что более чем реальны, и всё, что остаётся от них во рту после, это гниль. эти сны — самое спонтанное, непостоянное, непредсказуемое, что случается. от них не сбежать никуда а есть сны, в которых солнце светит ярко, лучи гуляют по стеклянным крышам, голубая черепица сверкает и теплота проходится по венам. ризли разглядывает белый потолок своего загородного домика с милой террасой и деревянной мебелью, и жизнь его кажется сказочной, ненастоящей, выдуманной абсолютно в таких снах нет времени, нет пространства, и связи между ними — тоже. там нет постоянства или законов, только чувства и эмоции, растекающиеся разводами по небу, словно кто-то вылил на лист голубой бумаги ведро воды. такие сны — это всё, чего у ризли никогда не было, но чего он желает когда-нибудь в обозримом будущем (закономерно, они размыты, неточны, почти нереальны, сотканы из мечтаний) в таких снах он ходит по скрипам полов, пальцем проводит по пыльным рамкам картин и фотографий — на них вся его жизнь, которой не было. на них нëвиллет крепко сжимает его руку, носит его шорты и улыбается ему мягко постоянно. на них у клоринды в глазах горит свет, навия смеётся, сиджвин болтает со своими подружками, дети из снежной плескаются в море и всё хорошо ризли не разглядывает снимки, он лишь пробегается по ним взглядом, но в те моменты нет ничего для него более реального, чем эти осколки несуществующих, несозданных воспоминаний — во сне все они кажутся действительно попросту прошедшими у акварельного коридора нет выхода или входа, он бесконечен и мгновенен одновременно. через секунду ризли оказывается в кухне, сверкающей оттенками жёлтого, выцветшими, слишком яркими временами. на деревянном столике стоят полевые радужные розы пышным букетом и корзинка с конфетами прячется подле вазы. скатерть вышита узорами, на концах — кружева ризли выдыхает, и белая кухонная тумба в разводах становится сине-голубой. он отворачивает голову — шкафчики становятся бирюзовыми. через секунду стулья темнеют, и дерево берёт на себя глубокий коричневый цвет. но понимания, что это — совсем не реальность, у него так и не происходит у окна стоит нëвиллет. его волосы собраны в слабый хвост, пряди вьются от влаги и пушатся отвратительно мило — настолько, что у ризли сердце сжимается в мягком восхищение. на нëвиллете длинная чёрная рубашка и свободные домашние штаны, никаких пиджаков, длинных накидок и пышных жабо его волосы светятся на солнце, бледная кожа отливает белым, кажется такой тонкой, что словно только тронь, и нëвиллет исчезнет, испарится на месте, и какой вообще смысл жить в этом теплом семейном доме, если не с кем? если семьи, как бы, и нет ризли подходит ближе, пальцами проходится по спине между лопатками, разглядывает в отражении стекла чужие глаза — звезды в них смотрят на него в ответ пустотой. он сжимает локти нëвиллета крепче, хочет его развернуть, но нëвиллет лишь улыбается ему тихо, откидывается головой на плечо и закрывает глаза наступает тишина, оглушающая, абсолютно ненастоящая, слишком пустая. все звуки исчезают из мира, и только нëвиллет говорит: — знаешь, я ненавижу жару слова комкаются листами бумажек, неотправленных писем, но ризли всё же отвечает: — и что же ты любишь? — холод а потом нëвиллет превращается в лилово-сине-черное пятно акварели в его руках, пропадает, словно его никогда и не существовало. ризли оказывается на пляже, но дома позади уже не наблюдает вдали горит фонтейн нëвиллет рядом без рубашки, в длинных шортах, с собранными в шишку волосами и смытыми стрелками, со странной мазью для кожи, чтобы та не покрывалась волдырями, с очками на глазах он светится на солнце вновь, ничего не меняется, и смысла ризли не видит для изменений, если в них, в этих планах других, не будет нëвиллета. он сжимает чужую руку покрепче, переплетает их пальцы и проходится по мягким костяшкам подушечками дует ветер, смеются дети где-то вдали, гудит завод в его груди по производству несуществующих вещей, и ризли игнорирует весь мир, пока целует чужое плечо. нëвиллет говорит: — знаешь, я отлично плаваю усмешка тает, тает, тает, становится мягкой, тягучей, такой влюблённой, что никто и не поверил бы. ризли отвечает: — правда что ли? — хочешь проверить? нëвиллет снимает очки, его глаза светятся острым счастьем, теплотой, добротой, наслаждением. на губах — тихая улыбка, в которую ризли влюблен словно бы с первого взгляда и он, конечно же, так же прекрасен, как и всегда нëвиллет подтягивается ближе и целует его в щеку. а потом вновь исчезает, растекается по листам бумаги, и сразу несколько страниц вымокают в разноцветной воде. ризли оказывается на цветочном лугу, радужные розы окружают его на сотни миль во все стороны, скрывают горизонт. и словно бы ничего больше не существует и существовать сейчас не может ризли это отчаянно устраивает. он желает всё оставить и переехать в этот конкретный момент без времени и пространства, и никуда больше не уходить отсюда у невиллета в волосах косы, а в них — цветы. они вплетены аккуратно, почти невесомо. их цвет — цвет чужих глаз, мягкий розовый, слабо переливающийся, абсолютно прекрасный, и нëвиллет кажется неземным в этой реальности у него на плечах сырая его, ризли, рубашка, высыхающая на закате; длинные свободные штаны на ногах. нëвиллет наклоняется за очередной охапкой роз, его губы и щеки блестят, и ризли пытается противиться желанию обернуть нëвиллета и, может быть, забрать всего себе он подходит ближе, мягко кладёт ладонь на щеку, и нëвиллет оборачивается, смотрит вопросительно. отчего-то ризли знает, какой исход будет у этой истории, поэтому он целует чужой маленький аккуратный кончик носа и улыбается что-то взрывается, что-то кричит, что-то страдает. нëвиллет говорит: — знаешь, я люблю животных даже самых грязных, что ли? — думает он, — даже так? ты уверен? зачем тебе это надо? мир останавливается, и ризли отвечает: — всех? — абсолютно, — в глазах его растекается нежность, и нëвиллет вдруг улыбается и протягивает свою руку и исчезает ризли разглядывает пустой рыжий закат, километры цветочных полей, и розы цветут у него в руках ризли молчит и не может перестать рыдать как ребёнок а потом — просыпается

***

нëвиллет говорит: — ты плакал в комнате темно, шумно, и ризли теряется на секунду. потом, конечно же, всё понимает, но лучше становится многим позже. за окном — ливень, потоп, конец света. и пускай сейчас дожди льют заметно реже, но, конечно же, не настолько. конец марта пронзает тучи, и ливень обрушивается на фонтейн как поток стрел — острый, кусачий, обещающий боль, кровь и красные лужи ризли растягивается на кровати у нëвиллета в гостевой спальне и разглядывает пейзаж за окном — тёмный, тесный, сырой, совершенно неприятный, противоположный чужому одеялу на его плечах и чужому взгляду на его лице. а нëвиллет смотрит боязно, беспокойно, и это приводит ризли в себя. у него нет сил, зато много возможностей. он мягко выдыхает, когда чужие тонкие пальцы стирают сырые дорожки с его щёк и легко давят на виски и как будто бы, может быть, ничего уже не имеет значения — странный сон, — отвечает ризли. нëвиллет понимающе кивает несколько раз и всё же сжимает губы в досаде. ризли протягивает руку и разглаживает складку у него между бровей — я знаю одну богиню сновидений… — начинает нëвиллет, и ризли мягко посмеивается, чуть привставая улыбка на чужом лице освещает эту внеочередную кошмарную ночь — радикальные меры, месье — что могу поделать, у меня работа такая — рубить проблемы на корню ризли вслушивается в гул дождя за стеклом, разглядывает краем глаза тёплый свет прикроватного светильника, убирает пальцами выбившуюся из хвоста белоснежную прядь волос. удивительно просто у нëвиллета получается быть мягким, поддерживающем легко, но не тянущим поводьями за собой. очаровательно простым и в тот же момент до ужаса сложным — я тебя разбудил? — спрашивает он тихо. нëвиллет ластится щекой к его ладони и прикрывает глаза. у ризли от трепета сводит все внутренности, переворачиваются небо и земля, и всё немного ломается — нет, конечно, нет. я встал попить воды и решил тебя проведать — может быть, это к лучшему — я надеюсь ризли приходит к нëвиллету несколько дней спустя, его плечи поникшие втискиваются в чужой дверной проём, плащ чёрным пятном отсвечивает на вешалке. они пьют чай немного болтают о разном, нëвиллет рассказывать про новые и старые дела, про дураков из палаты жардинаж и новую постановку фурины в опере через несколько дней. ризли просит взять ему билет, отчаянно желая забыться а потом они лежат вместе на диване в гостиной перед камином, дождь стучит по крыше тихим маршем, ризли перебирает чужие мягкие пряди и много говорит о том, как прошла его встреча с арно. нëвиллет слушает, закинув ноги на его колени, и перебирает пальцами края его рубашки ризли кажется, что спокойствие выглядит так или, по крайней мере, должно быть таким. ощущение дома, поддержки, любви — так для него чувствуется дом нëвиллета и он сам, и отчего-то, ризли, кажется, это всё то, чего ему всегда не хватало. чужой головы на его плече и двух чашек чая на маленьком столике рядом. и ничего более, никого более кроме них двоих во всём этом мире пока фонтейн горит за стенами этого дома, пока пики башен раздирают небо, снег застилает улицы, железный мир побеждает, он и нëвиллет держат друг друга в руках, и это всё, что нужно ризли для осознания того, какой же чертовски несчастной была его жизнь до страх не уходит, но он притупляется, и ризли сжимает чужие пальцы, пока верит, что может это делать, что его не оттолкнут. нëвиллет целует его в щëки, и одно только это говорит больше, чем любые обещания это согревает ризли всё же решается сказать: — мне снится много плохого — например? (дом, бураны, родители, кровь, арно, лезвия, крыши, мечты, ты, ты, ты) — мне снится прошлое, которого у меня никогда не было, снится будущее, которого никогда не будет. временами снится то, что было, и иногда это пугает меня до чёртиков. реальность — это страшно — но сны — это опасно — и почему же? нëвиллет мягко вздыхает, приоткрывает глаза. его губы складываются в досадную улыбку, несчастливую, горькую — богиня сновидений…буер, знаешь её? малая властительница кусанали? — дендро архонт? — да, она самая. она богиня сновидений. в одной из книг было так: «меж ними она перемещается, их она видит, их она защищает. сон жителей сумеру надёжно сокрыт от всех бед, ибо малая властительница кусанали никогда не дремлет» — намекаешь, что-то может случиться с человеком во сне? — это так, но…сны — это отражение нашей души, ри. это доступ ко всем потаённым воспоминаниям, ко всем углам, запылившимся фактам. сны — это мы сами, наши волнения, чувства, эмоции. но сны, они, знаешь, они не реальны. сны — это проекция твоего сознания, это твои мечты, твои воспоминания, твои желания, но никак не сам мир такой, какой он есть. во снах нельзя теряться, ведь иначе ты, что ж, ты пропадёшь — это было в сумеру с несколько лет назад. весь город заснул, но не проснулся на следующей день. их сны…их самые лучшие сны променяли на иллюзию реальности, и день, повторяющийся по кругу из раза в раз, стал для них истиной. они жили в иллюзии, во сне, имитирующем реальность, и не замечали совсем того, что ничего не менялось, — осторожно выдыхает нëвиллет, чтобы через секунду обратиться к нему: — сны, мечты — они затягивают, ризли. и больше не отпускают никогда, если не постараться, и это очень опасно, потому что…какой бы ужасной ни была реальность, она имеет свойство меняться, открываться с другой стороны. реальность — это больно, но это так прекрасно, разве нет? потому что сны — это не больше, чем картинки в нашей голове. а за картинками ничего и нет, кроме одной лишь пустоты нëвиллет замолкает, и ризли тоже не может подобрать других слов — но реальность, она уничтожает, нëви. размалывает тебя в труху настолько, что сил встать больше не находится. и даже ползти бывает слишком тяжело. реальность — это…страшно. по-человечески страшно, до ужаса пугающе — и всё же, в реальности всегда есть люди и вещи, которые делают жизнь лучше, но которые никогда не смогут полноценно стать частью сна и это, конечно же, так, думает ризли. и всё равно пугает. кажется, от этого чувства не избавиться, не сбежать. кажется, оно навсегда в его сердце, душе. этот липкий страх, эта почти паранойя ризли знает, что нельзя теряться во снах, нельзя позволять им влиять на твою жизнь, на твоё будущее и прошлое, и всё же иногда слишком сложно отказаться от таких штук, как мечты, желания, которые расцветают розами и расплываются акварелью в его голове. иногда даже бураны во снах приносят счастье, а в реальности они лишь напоминают ему о том, кто он есть на самом деле: пустышка, серое одиночество с крио глазом бога. потерянность в квадрате, с минувшим слишком быстро детством, не отпускающим его до сих пор ризли — это одно большое «никогда больше», поломанное во всех местах. кости срослись, но рубцы остались, и ничто уже их не уберёт — воспоминания не забудутся и не исчезнут. плохо будет всегда и всё же, когда нëвиллет говорит, что реальность — это ценность, что она стоит того. и ризли зарывается всё же пальцами в его волосы и тянет на себя. нëвиллет падает рядом на другую сторону кровати и утыкается носом куда-то ему в плечо. пуховое одеяло его съедает, и это выглядит даже мило — ты знаешь, — начинает он, — никто не сможет пообещать тебе счастья и удачи во всём, и обеспечить тоже ризли сжимает чужую руку крепче и не смотрит в сторону. раскаты молний отдаются проблесками на потолке, и мир теряется в стуке, марше капель. когда они вдвоём, ризли кажется, что всегда идёт дождь, но иногда — иногда это даже успокаивает — но я могу тебе сказать, что я буду рядом, ладно? мы решили быть вместе, и я буду тут, ризли. где бы ты ни захотел меня видеть, я постараюсь быть там, я буду тебя держать и тебе помогать, потому что, знаешь, да, потому что я влюблен в тебя такого, каким всегда видел и знал, и я видел твоё дело ещё задолго до того, как по-настоящему посмотрел в твои глаза — да, реальность разочаровывает. да, она проглатывает тебя, размалывает в труху, разрушает, разбивает, но, ри, знаешь, реальность потрясающая, потому что во сне я бы никогда не встретил тебя, а ты — меня. во сне мы бы оставались друг для друга лишь прохожими, знакомыми, но никогда не стали бы близки. во сне у нас даже и не возникло бы мысли что-то поменять, и дни бы шли единым кругом сансары друг за другом. в реальности мы живы и мы живём. в реальности я могу тебе пообещать, что ты больше не будешь один, и я могу надеяться, что тоже больше не буду — плохое оно не закончится никогда, и это нормально, даже если и прискорбно. но я здесь, ризли, хорошо? я здесь сейчас и я буду здесь позже. я буду здесь, на другой стороне кровати, со своей рукой в твоей руке всегда, когда тебе это будет нужно. потому что это реальность, в которой есть мы. и мы сильнее любых твоих кошмаров, насколько бы реальны они ни были ризли выдыхает тяжело дождь заканчивается