Октябрежное

Однажды Астория спрашивает своим невероятно очаровательным приказным тоном: — Почему ты так боишься Поттера, Драко? «Когда ты говоришь так, во мне просыпается рабская часть моей личности», думает Драко. «Не надо так, Тори». — Когда ты говоришь таким тоном, мне очень плохо думается, — озвучивает свои мысли Драко. Астория выразительно вздыхает, кривит недовольно губы, закатывает глаза. Тыкает тонким пальчиком в губы, — естественно, Драко не упускает момента, прижимаясь к нему поцелуем, — отдёргивает руку и почти рычит. — Очень плохо думается. Конечно, он знает, что играет с адским пламенем. Конечно, его невеста — не гриффиндорка с их легендарным огненным характером, а изящная змейка, но драконов ведь тоже иногда зовут змеями? — Драко. Тот самый тон. Не играй с огнём, павлинчик, иначе пёрышки опалит. Если, конечно, вообще целиком не пожрёт. — Почему ты так боишься Поттера, Драко? — повторяет Астория, и её пальцы ложатся ему на подбородок, вынуждая смотреть в проницательные светлые глаза. «Я не знаю», думает Драко. «Я не боюсь», лжёт Драко. «Я так и отвечу, ясно, Тори?», обещает сам себе Драко. Он знает. Он боится. Он не ответит. Как рассказать Астории, уверенной, решительной, не по-слизерински смелой Астории, что он видит за яркими гриффиндорскими красками? Как объяснить, что всё Золотое Трио на самом деле Позолоченное, и под позолотой скрывается что-то жуткое — словно бездонное озеро крови, скованное тонким ледком, на который и нанесли слой оттенка блестящих сокровищ и солнечного света? Что иногда Поттер смотрит уверенно и властно, как Астория, но в тоже время, конечно, не как Астория. Задумчиво, холодно, мрачно. И глаза его — хвалёные изумруды — отливают губительной зеленью Авады. Что стоять напротив него — это испытание похлеще, чем стоять со львом глаза в глаза. «Гриффиндор, Тори, местечко пострашнее нашего», думает Драко. «Туда ссылают маньяков, готовых разжечь революцию, масштабную, выходящую за внутренние рамки, за рамки личности; героев, не боящихся открыто замараться в крови и признать это под светом тысячи люмосов; злодеев, ряженых под свет; преступников, безумцев и чудовищ. Они приложат тебя в момент твоей слабости медленно убивающим проклятьем, а потом, если тебя откачают, придут искренне извиняться. И именно их искренность будет самым страшным». В львятнике царят законы дикой природы — рви или будь разорван. Оступившегося — лидер он или нет — просто сожрут, стоит ему проявить даже тень от тени намёка на слабость. И в тоже время там законы дикой природы не работают. Там выживает не сильный или умный — и даже не приспосабливающийся; это словно бросок монетки. Там могут швырнуть к чужим ногам своё сердце, добровольно надеть ошейник и идущую от него цепь под названием «верность» спокойно отдать в чужие руки, не требуя ничего взамен. Безумцы. Полные психи. Наверное, Драко их просто не понимает. И, как любого нормального человека, его пугает непонятное, неизвестное. Ничего не боится только человек без воображения или глупец. Он не трус, он просто… — Я просто разумно опасаюсь мага, способного одними экспеллиармусами и ступефаями ухлопать то чудовище, которым был Тёмный Лорд, — демонстрирует свою самую честную и вызывающую доверие улыбку Драко. Конечно, Астория, его милая Астория, не верит… — Воистину, всегда прощайте своих врагов и неприятелей… — вздыхает она. — Рано или поздно ты сам ответишь мне, если к тому моменту это ещё будет актуально. …Мерлин, он так её любит за это.