Dream angst, but it's Whumptober 2023

No. 3: «Like crying out in empty rooms; with no-one there except the moon.» Журнал — Одиночное заключение — «Остановите это.»

***

      Тиканье часов наполнят комнату, лава издаёт ползучий шипящий звук, но в остальном тут тихо. Тут всегда тихо.       Дрим обнимает свои колени и сидит, прислонившись спиной к углу между сундуком и стеной его камеры, положение ни в коем случае не удобное, но ложится на твёрдую острую поверхность пола он не хочет и у него почти нет сил, чтобы встать. Всё его тело болит: кожа, в которую впиваются заострённые краешки обсидиана, мышцы, неиспользуемые, жёсткие и напряжённые из-за сна на столь неудобной поверхности и неподвижности, ноющий пустой желудок, голова, которая раскалывается, ведь неудобств камеры хватает, чтобы чрезмерно стимулировать его, шум в ушах.       Жара заставляет его тело гореть, а сознание дезориентироваться. Он тяжело дышит, низко опустив голову в колени и ему хочется заплакать. Ему совершенно нечего делать и он думает, что, возможно, переоценил себя. Он планировал попасть сюда и сделал условия такими невыносимыми искренне полагая, что, как бы не было сложно, в конце концов он сможет с этим справится. Дрим уже не так в этом уверен. На самом деле, он считает себя настолько несчастным, что не уверен, что сможет это вынести.       Тиканье часов раздражает его, но они ему важны. Если не считать пустых книг, это единственная вещь в его камере, которая полностью принадлежит ему. Он не может сдвинуть сундук или кафедру, не может ломать блоки, не может выбирать время, когда появится еда; часы — единственная вещь, что находится у него под контролем. Он это ценит. [Возможно, он к ним привязался. Он не хочет об этом думать]. Он прячет часы в сундук, это лучший вариант, что у него есть. Рамка остаётся висеть на стене, больше он не двигается.       В тот день ничего не происходит. Ему хочется плакать, пока не уснёт, но слёзы не выходят. Он будет винить в этом обезвоживание. Он почти ничего не пьёт. Тёплая, немного грязная вода в котле почти не касается его рта. В какой-то момент он засыпает.

***

      Ему хочется что-то ударить. Он бьёт стены в его камере, но это лишь приводит к тому, что костяшки его пальцев кровоточат и ему больно сильнее обычного. Ему хочется увидится с кем-то, его душа жаждет разговоров и прикосновений, общества. Он знает как это получить. Он достаёт свои часы из сундука и опускает их в лаву, отказываясь сожалеть. Сэм приходит и отчитывает его. В его тоне нет ни капли заботы, в лучшем случае апатичное недовольство, но он наслаждается этим, как самым позитивным человеческим контактом, который у него когда-либо был. Недолгий односторонний разговор [Надзирателю не нравится, когда он говорит — в первые дни в тюрьме кричать ему что-то и раздражать его было лёгким способом добиться внимания, теперь это лёгкий способ влипнуть в большие неприятности] помогает ему немного прийти в себя и почувствовать себя лучше. По крайней мере, он надеется на это. Прайм, он надеется.       Он вновь оказывается в углу своей камеры. На этот раз, ему хочется продолжать слушать тиканье, как бы оно его не бесило. Он скучал по своим часам. Это кажется немного торжественным моментом.       В последнее время он замечает, как становится параноиком. Администратор знает, что это иррационально. Сейчас он в безопасности. Как бы плохо ему не было в Хранилище Пандоры он должен признать, что это место неприступная крепость. Сэм не будет беспричинно делать ему больно. Другие люди просто не посещают. В его камере нет ничего, тут ничего не происходит, и как бы сильно он не ненавидел это, подобное своеобразно гарантирует безопасность. Ему нечего бояться. И всё же он ждёт опасности, она точно придёт. У Дрима смешанные чувства по этому поводу.       Собственные мысли напрягают его. Он не может собрать их в единое целое, они хаотичны и навязчивы. Он сжимает руки сильнее, обнимая своё слегка дрожащее тело [с каких пор он дрожит? Тут не холодно.], пытаясь успокоиться, получить хотя бы небольшое подобие комфорта, что тщетно. Это лишь заставляет его вспоминать дни, когда он крепко обнимал свою маму, успокаиваясь после ночного кошмара, прежде чем она оставила его. Это напоминает дни, когда он лип к Сапнапу и Джорджу и они могли обниматься часами, уставшие и полусонные после очередного Мэнханта, одинокие в этом бескрайнем мире, но зная, что могут всегда положится друг на друга. Это напоминает, как раньше у него была эта милая привычка липнуть, на самом деле, ко всем его знакомым, — привычка, потерянная им в череде войн. [Кто бы насладился его объятиями сейчас? Он — персона нон грата, самый ненавидимый человек на сервере, монстр.] И в конце концов, это напоминает ему, как он дрожал в руках Панза, уставший и морально разбитый после очередного конфликта, который пошёл не так — не разрешился, а стал масштабнее, грандиознее, жёстче. Он помнит, как говорил наёмнику что-то, надрывистый не сильно разборчивый шёпот наполненный ненавистью к себе и к положению на сервере, и встречал тёплые объятия чужих крепких рук и шёпот в макушку, вверяющий, что всё точно станет легче, что это не его вина. Это напоминает ему то, чего у него никогда больше не будет.       В попытке успокоиться, он встаёт, спотыкаясь об собственные ноги, и подходит к лавовой завесе. Она манит его теплотой своих объятий, истинных, на сей раз, но он отказывается сдаться так просто. Не важно, перманентной будет смерть или нет, он не умрёт в этом месте. Вместо этого он опускается у обсидиановой стены, неловко пытаясь устроиться поудобнее [в этой камере нет места удобству, и всё-таки он старается сесть в позе, которая причинит наименьшее количество боли], и подносит руку к завесе. Его пальцы обжигаются до того, как он успевает прикоснуться к ней, но резкая боль не отталкивает его. Он тянется ближе, игнорируя жар и касается завесы кончиками пальцев. Словно трогаешь раскалённую сковородку. Помогает проветрить мысли, ему это нравится.       Лава завораживает его, успокаивает. Чувство тревоги растёт, но в тоже время кажется далёким. Словно между ним и всеми его страхами стоит какой-то барьер. Он теряется в себе, продолжая при этом сверлить взглядом одну точку. Дрим кажется сам себе таким далёким и это тревожно-успокаивающе и никак одновременно. Он не ищет в этом логики. Лава бурлит под его пальцами, физическая боль приземляет и он придвигается чуть ближе к ней, захваченный моментом.       В какой-то момент страх, что он больше не контролирует самого себя охватывает его и он неуклюже отходит прочь, возвращаясь в свой угол. [Что он мог сделать с собой, останься он там?]       В какой-то момент Сэм перестаёт заменять часы. Что ожидаемо, рано или поздно это должно было случится, полагает Дрим. Он достаёт пустую книгу из сундука, чтобы отвлечь себя. Его руки дрожат, раньше тяжесть кожаных перчаток помогала сдержать дрожь, но у него забрали большую часть его повседневной одежды, когда привели сюда. Он решает записать это первым. «Тюремная одежда отстой», записанное крайне неуклюжим почерком, красуется на первой странице. Он полагает, что это мило. Он не хочет писать сюда личную информацию или мыслить [Сэм всегда может забрать это и использовать против него], но он должен признать, что записывать какие-то сухие факты может быть полезно, чтобы занять себя.       Проблема заключается в том, что ему нечего писать. В его камере не случается ничего. Обсидиановый ящик, смоделированный, чтобы имитировать смерть. Раньше, ещё до Знания, он полагал, что конец будет выглядеть так: бесконечное ничего с капелькой боли. Тюрьма отлично отражает его задумку.       Он окунает перо в чернила кальмара и рисует, не задумываясь. Он никогда не был хорош в этом и в общем никогда не пробовал, но это хоть что-то. Кривые дрожащие лица, неровные линии, печальные мысли — всё, что у него выходит. Он рисует себя и получается так себе, с раздражением, он вырывает лист и кидает его куда-то назад, надеясь, что бумага сгорит в лаве. Сила его броска ужасна, честно говоря, скомканный лист не долетает, оставаясь в центре его камеры. Он обещает убрать их позже.       Он рисует кошек. Кошки милые, хотя у него ни разу не было одной [Он хотел бы завести кошку, они очаровательны. У него никогда не было шанса, не на этом сервере.], но он подкармливает их всякий раз, когда посещает одинокие деревни. Сапнап и Джордж всегда по-дружески смеялись над ним из-за этого. Кошки теперь заставляют его грустить. Он снова подходит к лаве и сжигает кончики своих пальцев, чтобы успокоиться.       Он рисует луну. Он не знает, чем обусловлен этот выбор, возможно, его внутренние часы просто решили, что сейчас ночь. Это неровный белый шар окружённый чёрными каракулями, далёкий от понятия красоты. Он вспоминает, как сидел на вершине башни своего друга, свесив ноги вниз, совершенно не боясь высоты. Панз стоял рядом, прислонившись к перилам и они вместе молча наблюдали за луной. Тогда они были друзьями, не партнёрами, ни наёмником и работодателем. Друзьями. И им позволено было быть. Он выкидывает всю свою картошку в лаву, игнорируя боль в пустом желудке, наслаждаясь видом того, как она горит. Он рисует свою семью. Получается ужасно. Кривые лица смотрят на него из книги, осуждающе и озлобленно [или может быть это его фантазия? Он не может сказать.] Он рисует себя посередине, маска на его лице улыбается — картинка приобретает тревожащие тона. Он агрессивно вычёркивает себя, оставляя в середине листа чёрное пятно. Боль в животе приятно сглаживает углы его тревоги. Ему надоедает рисование. На следующий день, он позволяет лаве обнять себя и просыпается в бассейне в углу камере, чувствуя себя немного лучше.       В конце концов он начинает вести записи, кратко описывая ежедневную рутину. Это делает его ещё более несчастным. Ничего не происходит. Каждый день он пишет о том, как просыпается и сидит в углу камеры. Иногда он ест картошку, иногда он её выбрасывает, иногда его рвёт. Он становится всё тревожнее и тревожнее с каждым днём. Пару раз он пишет о том, как проснулся от криков или шёпота у своего уха или чьих-то мягких касаний, которых там точно быть не должно. Иногда он улавливает вспышки света и тени краем глаз. Он опасается, что такими темпами сойдёт с ума. Он не пишет о своих ежедневных свиданиях с лавой. Ему страшно это признавать.       Он перестаёт записывать что-либо. Он слишком устал, ему больно каждый день и он думает, что ежедневное напоминание о том, что представляет из себя одиночное заключение, быстрее сведёт его с ума, чем принесёт пользу. Прайм, он чувствует себя несчастным в той форме, которую никогда не смог бы выразить словами. К счастью, Сэм внезапно появляется и заменяет часы. В этот раз он почему-то не может порадоваться. Вместо этого Дрим молится, чтобы это поскорее закончилось, любой метод в порядке. Он просто хочет завершения, он не хочет быть один. Он знает, что не получит этого. [Может быть, он получает это и всё становится только хуже.] — Пусть это прекратится…

***

      Однажды, месяцы спустя, в разгар пыток, Квакити находит книжку с его записями и не читая отправляет её гореть. Дрим отказывается сожалеть об этом.