петля

***

I be that golden I And now me burning deep inside of you I be that golden I And now I rock steady cause I don't know nothing but I ain't shit, yo and that's ok cause I wrote the note so you can watch me hang myself, Say I ain't shit, yo and that's ok cause I wrote the note so you can watch me hang myself

***

без него все будет совсем по-другому. многое поменяется. он значим. если его не будет, то его друзья больше никогда не услышат его тупых шуток, не попытаются насильно заткнуть ему рот, чтобы он прекратил эти самые шутки озвучивать. атмосфера будет совсем иной. влад значим, и без него будет сложнее... без него будет сложнее вывести других на негатив. друзья будут рады, что больше никто никогда не испортит им настроение. люди вокруг будут жить спокойнее без его глупых и уже неинтересных историй. влад больше не совершит ошибок, потому что больше не откроет свою чертову пасть. ошибки он совершал каждый божий день, и даже без зазрения совести признавал это сам для себя. но он никогда не жалел. насколько бы плохо он бы не поступил, он никогда об этом не жалел. да, он был не прав. да, он последний мудак. но сожаления он не чувствует. эта эмоция находится за гранью его понимания. ни к себе и ни к другим. никогда. такие мысли посещали его каждый раз, когда с рук соскользала липкая и мыльная веревка, завязанная в подобие петли. череватый бы вряд-ли проронил хоть крупинку слез, если бы умер кто-то из его окружения. поэтому он вывел корявое "не смейте рыдать, мудозвоны" на помятой бумажке, которую оставил у себя в кармане домашних штанов. когда его остывшее тело снимут с петли, предсмертную записку обязательно найдут. а если не найдут, то оно и к лучшему. отец совсем безнадежен. если он похоронит своего сына, то даже, как другие отцы, не начнет бухать больше. потому что больше уже некуда. он пропадал целыми неделями в каких-то притонах, а когда возвращался домой, то всегда был под чем-то. как только действие наркотиков заканчивалось, он доставал из холодильника бутылку с водкой и за считанные минуты поглощал все до дна. а потом еще одну, а может и следующую, если не потянет блевать. влад не понимал, почему он еще не сдох. если он не умрет сегодня, то умрет завтра или послезавтра. он недолго протянет. поэтому влад дрожащей рукой вывел в записке "до скорой встречи, папаша". череватый его не ненавидел, как бы не хотел. как бы он того не заслуживал. ему было сложно кого-то ненавидеть. он вечно насмехался, он вечно злобно подшучивал, он мог злиться, но ненавидеть он не мог. но влад прекрасно помнил, как отец разбивал пустые после водки бутылки об его конечности, от чего оставались едва заметные шрамы на пальцах и ладонях. отец никогда не использовал в этих целях те бутылки, в которых еще оставалось содержимое. наверное, ему было жалко водку, но своего сына—никогда. влад никогда не забудет, как в его сторону летали ножи. один раз он не сумел увернуться. он помнил, как его со всей силы кидали в стены. как его хватали за спутанные от крови волосы и прикладывали со всей мощи о кухонный стол. он не забудет, как его поздней зимней ночью выставляли на балкон в одной футболке, разрешали ему вернуться обратно в квартиру только под утро, а потом заставляли идти в школу. влад не ненавидел, но он никогда не сможет простить и забыть. он никогда не сможет отпустить. именно поэтому черной пастой из погрызанной ручки на скомканной в кармане бумажке было выведено "батя, ты в аду гореть будешь". влад воспринимал слезы как слабость, но на самом деле на слезы других людей ему всегда было все равно. а на свои—никогда. если он заплачет, то это значит, что он слабак и размазня. поэтому он не считал за слезы те соленые капельки, вытекающие из его глаз, когда он в очередной раз становился не способен терпеть ту физическую боль, которую его заставляли испытывать. больше он никогда не плакал. ни тогда, когда мама умерла. ни тогда, когда под своими ногами он переставал ощущать опору ввиде кривой и облезлой табуретки, и его единственной опорой становилась веревка, затянутая вокруг его худощавой шеи. именно поэтому он написал: "не надо меня называть слабаком за мой поступок. ну признайтесь, вы тоже так хотите. это вы — слабаки". влад не смог заставить себя заплакать хоть из приличия даже тогда, когда его маму спрятали под массивной крышкой гроба. когда гроб стал медленно погружаться под землю, маленькому череватому казалось, что он пуст. что там лежит только подобие его матери, а его мама стоит у него прямо за спиной и успокаивающе поглаживает по слабым плечам. он был готов поклясться, что ощущает ее присутствие, чувствует запах ее цветочных сладких духов. он не смог бы спутать ее прикосновения ни с чьими другими. но влад больше никогда ее не видел. только на фотографии на каменном памятнике, или в рамочке, стоявшей на столе во время поминок, обрамленной черной ленточкой. прокручивая эти воспоминания у себя в голове, он судорожно написал, что "маме тоже нужна компания, а вам и без моей компании будет хорошо". ни тогда, когда его внутренности обжигал алкоголь, попадающий в организм через глотку, ни тогда, когда парень отравлял свои легкие приличной дозой никотина, ни даже тогда, когда он затуманивал собственное сознание при помощи добротного косяка, он не переставал чувствовать внутри себя пустоту. какого бы клоуна парень из себя ни строил, как бы не пытался казаться живым в обществе благодаря своему острому языку, сокращения которого он уже не мог остановить, если запускал, влад не мог наделить себя качествами живого и здорового человека. потому что здоровым он никогда не был, а живым быть перестанет уже через пару минут. своей пустоте в записке, которая, по его плану, должна быть обнаружена через недолгое время после обнаружения его бездыханного тела, он посвятил еще пару строчек. "и не нужно меня проклинать. я уже и без вас проклят". пусть и рай будет, и ад будет, и ангелы будут петь своими противными тонкими голосками до такой степени, что аж уши начнут в трубочку сворачиваться и появится желание содрать с себя кожу. пускай его заживо сожрут его собственные демоны, за каждый его грех расстягивая трапезу и поочередно вырезая из него каждый орган. да пусть хоть вечная темнота. владу будет проще, если все будет хорошо у того человека, которого он по-настоящему ценил. его друзья могли его развеселить, могли помочь забыться на некоторое время, но они не были способны вселить в него жизнь вновь. только в компании ларионова пустота отступала в сторону. она будто восполнялась чем-то таким теплым и приятным, что все раны временно заживали, каждый шрамик затягивался, будто на их места пересаживали чистую и неопороченную такими страданиями кожу. череватого будто реанимировали из долгого сна, наполненного кошмарами, какие обычно называли комой. поэтому последними словами в его записке стали аккуратно выведенные: "илья, только не грусти долго. ты реально хороший чел. если будет скучно, то ты всегда можешь в одиночку закидать петарды в женский толчок. или найдешь себе новую компанию. да без разницы, чем ты будешь заниматься, только, пожалуйста, стань фокусником. твоя мечта теперь мечта твоего умершего друга, не облажайся". может, после смерти наступает самый долгий и самый страшный кошмар? такой кошмар, когда ты чувствуешь, как сквозь тонкую ткань твоей домашней одежды твое худощавое тело покрывается мурашками от соприкосновения с ледяным кафелем. когда ты делаешь судорожный вздох, чтобы твои легкие вновь приняли в себя хоть толику воздуха, но ощущаешь только противный перегар. когда даже на языке оседает вкус кошачьей ссанины, который характерен для людей, увлекающихся синтетикой. острый привкус спирта и закуски под него. стойкий горький вкус дешевого табака, пропитавший твои собственные слюнные железы. в этом кошмаре ты открываешь глаза и видишь перед собой расплывчатую картинку. твои мозги будто плавятся, каждая извилина твоего мозга пульсирует, впитывая в себя долгожданный кислород после долгой его нехватки. сколько бы влад не провисел в петле, он снова с ужасом понял, что жив. ему плевать, что случится с ним после смерти. он готов хоть бесконечное количество раз просматривать эпизоды собственной жизни, как какой-то бюджетный фильм ужасов. но он не готов продлить его экранное время. вот что для влада череватого было настоящим кошмаром: открыть глаза и обнаружить, что его жизнь еще продолжается, что он все еще способен втягивать в свои прокуренные легкие воздух и видеть перед собой то, за что он бы с радостью выколол себе глаза. —мелкий ублюдок!—своим басистым и вместе с тем хриплым голосом прокричал отец, нависший над своим еле живым сыном. однако мужчину совсем не остановил тот факт, что несколько минут назад он снял сына с петли, а несколько секунд назад влад только пришел в сознание. уверенным и сильным рывком он поднял череватого за воротник футболки и принялся тащить его обессиленное тело из ванной, чтобы затем выбросить его на полу собственной комнаты, —вставай, мерзкое отродье! влад не встал, потому что не мог. все, что он мог— это заторможенно моргать и, боже упаси, дышать. теперь он лежал не на грязном кафеле в ванной, а на не менее грязном ковре в своей комнате, но это не помогло ему прийти в себя. парень видел перед собой только размытые изображения, и с каждым разом, как он прикрывал глаза, он надеялся переключиться в мир мертвых, надеялся узнать, что у него получилось наконец-то спустя такое большое количество попыток. —вставай, я сказал!—рявкнул отец, но в ответ снова не получил никакой реакции. тогда он снова схватил сына за шиворот и насильно заставил принять сидячее положение, в качестве опоры предоставив ему стену. каким бы не было сильным желание хорошенько приложить влада о эту чертову стену с облезлыми обоями, мужчина понимал, что так может его добить, —слушай сюда, сопляк. влад смотрел перед собой, но ощущение от его мертвого взгляда было таким, будто он смотрит прямо в собственную давно сгнившую пустоту. крики отца в его сознании воспринимались за жалкий лай маленькой дворовой собачки, которая надрывалась где-то за окном. только слабая пощечина заставила череватого перевести на мужчину такой же затуманенный взгляд. все плыло, и парню казалось, будто лицо его отца перекосилось в забавной гримасе. он вложил все свои усилия в слабую ухмылку, чтобы посильнее за нее получить. пожалуйста, хоть один удар посильнее, чтобы сознание покинуло череватого, и на этот раз окончательно. —знаешь, как я заебался каждый раз тебя с петли снимать?! в следующий раз сдохнешь, чмо плешивое. хочешь свалить, как твоя тупая мамаша? флаг тебе в руки, ничтожество. сдохнешь так же жалко, —выплюнул ему в лицо отец, и влад невольно поморщился от мощного перегара, которым тот его огрел. в горле образовался ком, и все, что было сейчас в его желудке, который, по идее, скоро должен будет отказать, полезло вверх и заскребло в глотке. череватый подавил ярко выраженный рвотный порыв и весь сжался, надеясь, что его не вырвет прямо на себя самого. это его единственная домашняя одежда. шаги отца, который выходил из комнаты, с каждым разом отдалялись, но влад слышал их все громче и громче, словно они пройдутся сейчас прямо по его беспомощной груде костей и раздавят ее, превращая в прогнившую гору мяса. он был бы не против. влад напрягся, кое-как отползая от стены и заваливаясь на бок, чтобы, в случае чего, захлебнуться в собственной рвоте. эта смерть вышла бы жалкой и отвратительной, но отец тогда уже бы вряд-ли смог его спасти. как назло, выворачивать наизнанку прекратило. остался только влад, царапающий кожу криво установленный ламинат и его собственные мысли. а там, поверьте, не было совсем ничего хорошего.

***

треснувшая тарелка звякнула об стол. череватый равнодушно окинул взглядом ее содержимое: отец пытался скрыть, что хлеб уже давно подсох, разогревая его вместе с кусками сыра поверх в микроволновке. каждый раз, когда влад слышал звук работающей старинной микроволновки, он надеялся, что она взорвется. череватый слегка пошатнулся, сидя на стуле, когда крепкая рука отца коснулась его затылка и расстрепала и без того спутанные волосы. —кушай-кушай, —одобрительно промурлыкал тот, комбинируя эту попытку в нежность с заплетающимся языком, —кушать нужно, а то скелетом будешь. влад напряг мышцы своего лица, чтобы у него получилось скорчить дружелюбную улыбку. с пустотой в собственном сердце он смирился уже давно, а вот пустой желудок-настоящий ад, поэтому парень, нисколько не брезгуя, схватил первый бутерброд и сразу же набил себе рот его половинкой. —не считай меня совсем тираном за то, что в школу тебя выгоняю, —лучезарно улыбаясь, промямлил себе под нос отец, прежде чем вогрузить свою тяжелую тушу на скрипнувший от его веса стул, —но учиться надо. а то будешь таким же глупеньким, как и твоя мама. влад был рад, что ему ничего не пришлось отвечать, поэтому следом запихнул себе в рот оставшийся кусок бутерброда, тем самым оправдывая свое безмолвие. —ты же не хочешь быть таким же тупым, как твоя мамаша, да? влад, демонстрируя отказ, спешно покачал головой, и тут же схватил в руки второй бутерброд. —весь в отца пошел, молодчинка! влад кивнул, но на самом деле подумал "да не дай боже". он и так уже давно для себя решил, что сдохнет раньше, чем начнет проявлять черты, характерные его отцу. черты проявлялись, а попытки уйти из жизни все равно заканчивались неудачами. —сына, жуй быстрее, опоздаешь а то. влад, подскакивая со стула, на ходу закинул себе в рот остатки завтрака. как хорошо, что отец не узнает, что в школу он сегодня идти не намерен.

***

—снег, снег... ненавижу снег, —солгал череватый, вырисовывая в снегу носком своего кроссовка член. илья подхватил и помог владу дорисовать этот шедевр. —да не пизди, —прокомментировал его слова ларионов, внося в их рисунок последний штрих, —готово! с меня рисовали. —маленький че-то, —подколол его влад, и теперь, не щадя свои руки, стал вырисовывать рядом еще один, только побольше. —восемнадцать сантиметров, вообще-то, —илья закатил глаза, и спрятал в карманах свои ладони, которые уже и без того были скрыты под тканью толстых вязаных перчаток. —ну а у меня девятнадцать, —усмехнулся влад, который, на самом деле, свое достоинство не мерил. соврал, но определенно был горд собой. хоть он и не сомневался, что илья тоже ничего себе не мерил, ну или намеренно преувеличил. —да заебал пиздеть!—шмыгнул покрасневшим от холода носом илья, и спрятал его кончик за шарф, плотно обмотанный вокруг его шеи. череватый не удержался от того, чтобы схватить друга за ногу, а затем повалить в сугроб, —пидор!—некоторое время ларионов в отчаянии барахтался в снегу и верещал от злости, чувствуя, как ему за одежду попадает снег, но, стоило парню только приподняться на пути к освобождению из ледяной ловушки, как влад кинулся сверху, опрокидывая его обратно и принимаясь пихать под его куртку куски снега, —пидорас! —маменькин подсос, —ухмыльнулся череватый, намекая на его теплый внешний вид, потому что сам он не особо заморачивался. накинул сверху куртку поплотнее осенней, и пошел довольный. даже не потрудился носки подлиннее одеть, и теперь чувствовал, как отмерзают его голени от проникшего под тонкие штаны снега. —безмамный, —обыграл его ларионов, прежде чем стянуть с себя шарф, тем самым оголяя влажную от снега шею. парень с угрожающим видом кинул его в сторону влада, а тому оставалось лишь недоверчиво коситься на друга, —у тебя след от веревки видно. влад сначала опешил и даже рот прикрыл, а затем благодарственно кивнул и накинул себе поверх свободного воротника от светлого свитера шарф ильи. —немощный, даже завязать нормально не можешь, —пристыдил его ларионов, наконец принявший сидящее положение и потянувшийся ладонями к владу, чтобы завязать по-своему. череватому оставалось только принять вид невинной овечки и отвести глаза в сторону, позволяя илье что-то нашаманить с узлами. как только работа была завершена, друг посмотрел на него, нахмурившись, —может теперь слезешь с меня? череватый послушно отшатнулся и уселся рядом прямо в гору снега, вовсе не смущённый тем, что уже утонул там по пояс. илья только поджал ноги к груди и опустил на свои колени подбородок. влад почувствовал острое желание закурить, так что, вытащив сигарету из пачки, зажал ее между своих зубов. но как только вспыхнул огонь от зажигалки, первым парень поджог вовсе не сигарету. он поднес к огню злосчастный обрывок бумажки, и теперь был намерен стереть свои жалкие предсмертные послания с лица земли. —зря. я бы прочитал, —серьезным тоном оповестил его илья, заглядывающий в лицо влада из-за своей светлой челки, спавшей на глаза. —сходи лучше нахуй,—усмехнулся череватый в своей привычной манере, наблюдающий за тем, как между его пальцев медленно тлеет бумажечка. как только огонь подобрался ближе к пальцам, влад откинул ее в снег и теперь окинул взглядом небольшой оставшийся кусочек, на котором виднелось аккуратно выведенное "мечта". илья никогда не узнает, что это слово в контексте с остальными, которые были ему посвящены, было равносильно признанию в любви.