Проклятое озеро

— Сегодня родительский день, кстати! Кстати. Кстати, Миста повторяет уже третий раз за утро. Так что друзья… или, правильнее их назвать приятелями? Товарищами по несчастью? В общем, невольные слушатели его болтовни, собравшиеся за столиком в столовке, никак не отреагировали. — Джорно, к тебе приедут? Джорно, который тихо ел кашу и не отсвечивал, ответил так же, как и в прошлый раз: покачал головой. — А че так? — Заняты. — А, бывает. Нара, к тебе приедет кто-нибудь? — А я детдомовский! — на удивление радостно, даже восторженно, сообщил Наранча. Хотя, может, его восторги относились к почти полному стакану какао и (четвёртому уже по счёту) бутерброду с маслом — это добро он умыкнул с соседнего столика. — А, ой. Ну ладно. Триш? — Ты дебил? — Он дебил, — резюмировал Фуго, и Миста обиженно нахмурился. Но не заткнулся: — Иди лесом, Па-анна-а-котта-а. «Паннакотта» он, конечно, пропел бесячим тоненьким голоском, и теперь уже Фуго морщился раздражённо и стискивал кулаки. Эти двое определённо стоили друг друга. Оставалось загадкой, почему их комната до сих пор ещё не стала местом преступления — лично Джорно понятия не имел. Поскольку Мисту никто больше не перебивал, он продолжил: — Мои предки обещали приехать! Маман привезёт чё-то вкусное, а мелкие… А, кстати, я не рассказывал? У меня есть мелкие братья. Тупые такие, но прикольные, осенью в первый класс пойдут, им недавно семь лет стукнуло… — Им… обоим семь лет? — переспросил Джорно, потому что, очевидно, только его интересовали братья Мисты. — Ага, они близнецы! Дальше Миста пустился в какой-то забавный рассказ о своих братьях, но Фуго его резко перебил: — Миста! Когда мать приедет, ты как ей объяснишь, — он указал ладонью ребра на горло, — это всё? «Это всё» последствия той самой ночи, о которой Миста ничего толком не помнил, а Джорно помнил даже слишком много. Свежие раны на мальчишке заживали быстро (Фуго сказал бы, что быстро — как на псине), и на лбу, ухе, виске, где раньше болтались бинты и бросались в глаза пятна зелёнки, не осталось почти ничего — обычные ссадины, как после неудачной игры в футбол. Но то, что до сих пор скрывала повязка на шее — не могло быть просто царапиной, верно? Хотя прошло уже несколько дней, никто не знал наверняка. Миста внезапно замер, тупо уставившись в пространство между Фуго и Триш. И даже замолчал на секунду. — А. Эм. Я… забыл совсем… блин, что же делать-то?.. — О, я знаю, знаю! — Нара едва не вскочил из-за стола. — Скажем, что ты заболел, и шею шарфом обмотаем! — Здорово звучит! У тебя есть шарф? — Э-э-э… Да вроде, нету… — он почесал макушку, вмиг растеряв энтузиазм. И прежде, чем Фуго опять их всех идиотами обозвал, Триш вздохнула и небрежно бросила: — У меня есть. Надо? — Да, конечно! Давай! Спасибо, Триш! — Только он розовый. — Да пофигу. Главное, чтоб бинты не видно было, а то маман меня прибъёт… — Тогда я после завтрака в комнату схожу. — Погодите вы, — всё-таки вклинился Фуго, единственный голос разума в этом форменном бардаке, — ты ж не сможешь притвориться больным, Миста! Да и кто шарфы носит летом? Лучше давай это… посмотрим сначала. — На что посмотрим? — Посмотрим… — Фуго скривился и не смог подобрать слов, — ну, на это. — На это? — Ну, под бинтами. — А, так бы и сказал! — Так… что у тебя там? — уже осторожно спросил Джорно. — Как там вообще… рана… затянулась? Крови много? Медсестра мазала чем-нибудь… лекарства, йод, зелёнка? Миста пожал плечами. Товарищи вытаращились на него недоумённо: — В смысле? — Ну, я не знаю, можете посмотреть, мне самому интересно. Там это, тётка чего-то перемотала, когда я в медпункт ходил, ну я не знаю, я ж не смотрел. — А болит? — Нет, не болит. — Совсем? Миста пожал плечами. «Нет, это уж совсем странно. Он ведь мог умереть! Как рана может не болеть совсем ни капли, после каких-то пары дней лечения?» Фуго переглянулся с Джорно, казалось, разделяя его мысли. А вот Мисте внезапно в голову пришла гениальная идея: — Так и правда, может, всё в порядке! И прежде, чем кто-то успел его остановить, Миста дёрнул за бантик на затылке, подцепил ногтём узелок и начал разматывать многострадальную шею. Кажется, он напрочь забыл, что рваные раны бывают страшными, гноящимися и совсем отвратительными, и что для демонстрации таких вещей столовка — вообще-то не самое подходящее место. Миста чуть не запутался, и размотал едва не целый метр, прежде чем бинт наконец-то кончился. Растерявшись, друзья так ничего ему и не сказали, просто молча таращились. Джорно повезло оказаться ближе всех, на расстоянии вытянутой руки, буквально на соседнем стуле, и он пялился особенно внимательно, будто завороженный. Открывался слой за слоем. Белая сетчатая лента, зелёнка, пропитанные желтой мазью куски ваты… наконец показалась и кожа. Она тоже окрасилась весёленьким изумрудным тоном, но даже так было видно… А что, собственно, Джорно ожидал увидеть? Что вообще бывает, когда голову отрывает клешнёй гигантский богомол, а потом человек удивительным образом оказывается жив и невредим? Страшный шрам, уродливые чёрные хирургические швы, торчащие повсюду? Жуткая гноящаяся рана, может быть? Светло-розовая линия. Тоненькая, словно нитка. И следы от швов поперёк неё, такие же розовые, слегка фиолетовые даже — так бывает, когда глубокий порез заживает. Когда он уже почти зажил и вот-вот сойдёт совсем, лишь белёсый шрам останется на смуглой коже. — Нормально! — Нара просиял и аж большой палец вверх поднял. — Ты только зелёнку смой, — Триш равнодушно пожала плечами, словно дела мальчишек, и Мисты в частности, её совсем не волновали, — и без шарфика обойдёшься. Фуго прав. — А что, всё правда, нормально? Вот здорово! — Так иди, в зеркало посмотри. Вон там, возле туалета есть… — Ща, я мигом! Джорно и Фуго не проронили ни слова. Друзья, похоже, не заметили их замешательства. Миста вскоре вернулся, совершенно довольный, что не придётся ходить в розовом шарфе. Джорно и Фуго переглянулись. Что-то здесь не так. Что-то очень и очень не так. *** После завтрака как-то само собой получилось, что Джорно остался дежурить. Столовка постепенно опустела. Третий отряд, под присмотром Бруно, поспешил в актовый зал — репетировать какую-то сценку, подготовленную на родительский день. Но Джорно не горел желанием к ним присоединяться… а ещё внезапно обнаружил, что Фуго тоже не ушёл. Он сидел в тишине за пустым и уже прибранным столом и мрачно пялился прямо перед собой. — Фуго? — Джорно, немного погодя, рискнул его окликнуть. — Что-то случилось? — А? — тот словно очнулся ото сна. — С чего ты взял? Всё нормально. — Точно? — Почему ты не репетируешь с остальными? — вдруг накинулся на него Фуго. — Иди давай, а то опять Аббаккио на тебя наорёт. — Не наорёт, — Джорно кивнул на дальний столик, — он тоже ещё тут. Их второй вожатый мрачно склонился над гранёным стаканом с растворимым кофе. Он выглядел так, будто до сих пор не проснулся. Интересно, тёмные круги под глазами — это у него часть «готского» образа, или…? — Да какая разница, — отмахнулся Фуго, — пошли уже. Они спустились вместе, вышли во двор — солнце уже поднялось высоко, и от обычной летней жары спасал разве что свежий утренний ветер. Вчера прошёл дождь, пахло дохлыми дождевыми червями и мокрой травой. Фуго, не оборачиваясь, бросил: — Я пойду в комнату, — и действительно зашагал в противоположную сторону… очень быстро зашагал. «Ну и что я сделал не так? Он обиделся, или что? Но… нам ведь надо поговорить о том, что случилось в лесу, о всей этой чертовщине!» — Подожди… — Джорно хотел прямо спросить, почему Фуго уходит… но в последний момент передумал: —… ммм… эээ… а… твои родители приедут? — Не знаю. Твои? — Нет… — Везёт. И он быстро ушёл, практически сбежал. Джорно не успел ничего сказать, как его настиг гневный окрик: — Джованна! Чего здесь слоняешься?! — Ничего, — пробормотал Джорно. Злобный вожатый Аббаккио уже не пугал его так сильно, как в первый день, но слушать его ругань — всё равно приятного мало. — Скройся с глаз моих, мелкий. Иди давай к остальным. — Ага… — Я сказал, иди, блять, к отряду своему! Чего непонятного?! Руки в ноги взял и в спортзал потопал! — В спортзал? У нас же вроде репетиция… — Значит, в актовый зал! Давай, вали уже. *** Вот так Джорно и выгнали с главного двора, но он в актовый зал не пошёл — вместо этого за углом столовки подождал, пока Аббаккио сам уйдёт. Тот, будто нарочно, сначала ещё и стоял у кустов минут десять, курил, и только потом потопал какой-то тропинкой, через заросли, к вожатским домикам, кажется. Джорно же, воровато оглядываясь, поспешил к себе в комнату. Не то чтобы он собирался преследовать Фуго или навязчиво расспрашивать его… просто Джорно беспокоился. И он правда хотел поговорить! Да и вообще, это всё до ужаса странно: один его новый друг едва не умер на днях, а второй ходит мрачный и всех избегает, да ещё эти слова вожатого Бруно о Проклятом Озере… В общем, поводов для беспокойства хватало. Он придержал массивную железную дверь на входе в корпус, чтоб не стукнула, проскользнул по тихой тёмной лестнице и добрался до непривычно пустой прихожей. Обычно тут и шагу нельзя ступить, не споткнувшись о чьи-то кроссовки, и все полки в обувницах забиты, но сейчас — нет. Коврик вытряхнут от пыли, пол мокрый, только помытый, но, осмотревшись, Джорно, к счастью, не обнаружил уборщицу. Мимо общей гостиной он прокрался по коридору до своей комнаты. Дверь была распахнута, из окна задувал свежий воздух, а полы, похоже, недавно вымыли… Только пройдя дальше, в саму комнату, Джорно наконец заметил кавардак, устроенный на кроватях. Они ведь только утром прибирались! Но Фуго (а кто ещё это мог быть?) перерыл не только свои вещи, но, казалось, вообще всю комнату. И сам куда-то скрылся, словно вор с места преступления! Джорно раздосадовано плюхнулся на свою разворошённую кровать. Сначала он просто злился, потом негодовал, потом пришёл в замешательство, и, наконец, задумался. Думал он минут пять. А потом отправился в лес. *** … и очень быстро, даже не выйдя за границу лагеря, нарвался на неприятности. Джорно им ничего плохого не сделал! Но и одного косого взгляда хватило. Они нагло заржали, предчувствуя веселье. Джорно знал: нельзя показывать страх. Ни в коем случае нельзя. Они тогда набросятся всем скопом, как дикие звери. Джорно заранее проиграл. Он не понял, что его выдало. Вместо чёткого «Отпустите!» он что-то невнятно проблеял, руки тряслись, взгляд метался от одного улыбающегося лица к другому. Побелевшими пальцами Джорно судорожно цеплялся за обидчиков, за хлипкие перила, за всё подряд. Наверное, всё дело во взгляде, подумал Джорно. — Ха, смотрите! Чудила уже штанишки намочил от страха! Главный задира, высокий черноволосый парень из Четвёртого, лишь насмехался, не пачкая руки о «чудилу». Джорно держали двое других: бритоголовый и очкарик. И он почти молился, чтобы крепче держали. Перила кренились. Шум в ушах заглушал шум воды. Внизу обрыв. Внизу — из трубы хлестал ручей, разбивался брызгами о явно немягкие валуны, какие-то доски, кирпичи и арматуру. Чем ниже под радостное улюлюканье его наклоняли, чем отчётливее Джорно видел дно оврага и речку, тем страшнее и опаснее казалось падение. А он скоро упадёт — это точно. Кроссовки соскользнут с бетона, занемевшие пальцы расцепятся, обидчики его удерживать не станут, и тогда… «Я умру в проклятом лесу, я умру, и духи заберут мою душу, точно заберут, и даже никто не вспомнит, что я был, я умру, и никто даже не заметит…» — Ха. Ха. Ха. Как смешно. Громкий голос. Громкий и совершенно чуждый. Он звучал не просто злобно и саркастично, как всегда, он даже «ха-ха» наполнил скрежетом и раздражением. Джорно оцепенел от страха. Почему? Нет, ну почему это должен быть именно Аббаккио? Чёрт побери. Это конец — парни из Четвёртого тоже не на шутку перепугались, и конечно, решили смыться с места преступления поскорее. «Брось и беги, авось пронесёт» — видимо, так они подумали, попросту забыв, что держат не какой-то украденный с кухни пирожок, а Джорно. Держат над глубоким тёмным и страшным оврагом. Перспектива скорой смерти стала вдруг во сто крат реальнее, чем мгновение назад. Хотя казалось, куда уж. А потом его, словно котёнка, схватили за шкирку, вздёрнули и рывком поставили на мост. Как, в какой момент, почему это случилось — Джорно не успел понять. Только машинально вцепился… в того, кто его поймал. — Стоять, — Аббаккио рявкнул так, как умел только он. Ну, и Буччеллати иногда тоже. В общем, не только парни, секунду назад удиравшие со всех ног, замерли на месте, но и, кажется, само время испугалось и пристыженно застыло. — Я вас запомнил, шутники хреновы. К директору, все трое, живо. И если я ещё хоть раз ваши наглые рожи увижу… Его зверский взгляд говорил сам за себя, так что и не было нужды заканчивать это «если». Трое парней всё же сбежали, а Джорно… потупив взгляд, он смущённо разжал пальцы. В самом деле, он уже в полной безопасности, обеими ногами стоит на (не очень надёжном, ну да ладно) ржавом мостике, так что не нужно так крепко… ой. Он испуганно отскочил от своего спасителя. Чёрт возьми, он действительно вцепился в Аббаккио, словно утопающий котёнок?! — Джованна, — теперь недобрый взгляд обратился к нему. Джорно поёжился, — разве я не сказал тебе… — Да-да, — набравшись смелости (или наглости, или просто под влиянием адреналина), он перебил Аббаккио, — я знаю, знаю, я должен идти в актовый зал… Вожатый одарил его нечитаемым взглядом, и Джорно был уверен, что сейчас ему на голову обрушатся яростные непечатные ругательства… но, на удивление, Аббаккио только процедил сквозь зубы: — Найди своего дружка-идиота и убирайтесь нахрен из Леса. … и исчез так же быстро, как появился. *** — Сегодня родительский день, кстати! — Джорно, к тебе приедут? Тишина. — А че так? — Заняты. — А, бывает. Нара, к тебе приедет кто-нибудь? — А я детдомовский! — А, ой. Ну ладно. Триш? — Ты дебил? — Он дебил, — тихо повторил Фуго, — и я дебил. Хренов де-би-ло-ид. Трава под пальцами не шуршала. Она была мокрая, воняла гнилью, мокрым деревом и дождевыми червями, ноги по самые щиколотки проваливались в мох, и вокруг что-то летало. Фуго шарил по земле, пачкая руки — под ногти забилась земля, рукава рубашки намокли от росы. — Отвратительно, — звук собственного голоса успокаивал. — Как я мог быть таким дебилом? Как можно было потерять телефон в каком-то грёбанном болоте?! Он смутно помнил, что той ночью всё было по-другому. Что не было мягкого мха, что под подошвой кроссовок хрустели иголки, но чёрт возьми, была же тропа! Эта самая тропа, он вела к озеру! Он не мог забыть! Даже в кошмарном сне не забудет! Чья-то тень упала на мшистые кочки под носом у Фуго. — Ты забыл меня поздравить, Панни, — она вздохнула, — третье ноября, мой день рождения. — Я поздравил тебя вчера, — Фуго отмахнулся, — заранее, ну и что? Какая разница, что плохая примета, кто придумал эту глупость… Он замер. Выпрямился и обернулся. И разочарованно застонал: — Не-е-ет… Вы уже приехали… Ба, ну ты-то зачем? Бабушка стояла на тропинке, грустно ему улыбаясь. Ну, опять. Да что он такого сделал?! Просто телефон потерял! Ему тринадцать, блин! Ради всего святого, ну кто в тринадцать лет не терял телефон?! Она такая же, как Фуго запомнил — кружевной платок совсем не шёл к лицу, и сильно старил. Она ведь не была какой-то древней старухой, она походила на актрису в конце карьеры — и играла отнюдь не бабу Ягу, а уж скорее овдовевшую княгиню. И что за глупость, надевать лучшее платье — тоже блин, торжественное мероприятие… а сейчас они вдвоём, так глупо, посреди леса… — Дружок, чего грустишь? — ничего не замечая, Ба протянула руку, потрепала его отросшую чёлку и почти ухватила за щёку, но Фуго (он же не маленький!) отшатнулся. — Мне сказали, что ты останешься в лагере до конца лета, потому что… — Это не наказание! Это не наказание, ясно?! Потому что я ничего не сделал! Он, конечно, не кричал. Бабушка ведь не виновата, она не знала. И всё равно, очень хотелось кричать, но даже хрипа из горла не вырывалось — чёрт побери, этот тупорылый чёрный галстук… Чёрный. Чёрная земля под ногтями — он искал телефон, иначе родители голову оторвут — чёрный мох, чёрные иголки, чёрные стволы высоких сосен, которые даже на ветру не шуршат. Вода противно хлюпала в ботинках, Фуго замарал даже чёрные брюки, чёрную рубашку. Он дебил. Сейчас лето, а не третье ноября. И вроде бы не понедельник. Значит, это не день её похорон. Пять лет уже прошло, в этом платье Ба лежала в гробу. Огромном, красно-коричневом, блестящем лакированным, слишком большом для одной старушки, слишком маленьком, чтобы вместить настоящего человека. Ведь так не может быть, чтобы в деревянную коробку поместилось всё целиком: глупые кудри, смешные морщинки, запах шубы из шкафа, строгий голос и ласковый голос, толстый серый кот, большая книга сказок и самые тёплые, самые надёжные в мире объятья… Ведь нельзя же закопать человека в землю? И нельзя сверху положить так много некрасивых пластиковых цветов. Они даже не пахнут. Чёрные сосны даже не шуршали на ветру, чёрт бы их побрал, но зато по лесу разносился странный звук — то тише, то громче, то мольба, то плачь, то зов… *** — Миста, ты дебил? — Он дебил. — Ага, конечно, ко мне приедут родители! Я дочка директора, забыл? — Иди лесом, Паннакотта. Э-э-э, прости, Триш. Разговор вертелся в голове так и эдак. Но это не те реплики. Неправильные. — Что-то не так, Триш? Всё не так. Она снова забыла свои слова. Вожатый кивнул остальным, и ребята продолжили без неё. Короткая сценка кончалась танцем, который… тоже выглядел кривым-косым, как и всё их представление. Движения ведь должны быть синхронными, куда эти болваны смотрят! Даже Триш уже запомнила! А эти дурочки, Миста с Нарой, скачут как обезьяны… и где, спрашивается, носит остальных мальчишек из их комнаты?.. — …это случилось за завтраком? Ребята снова к тебе приставали? Я поговорю с ними. Наверное, это уже шестое или седьмое лето, которое Триш проведёт в лагере, принадлежащем отцу. Но ещё ни разу ей не попадался такой вожатый, как Бруно. Нет, они все (или почти все) были хорошими, все запомнились и остались навсегда в сердце, но Бруно… наверное, она могла бы в него влюбиться. Совсем немножечко. — Нет-нет, это не мальчики. Прости, я плохо выучила роль… — Не страшно, — Бруно облегчённо вздохнул, — у нас ещё есть время. Пока мы репетируем танец… — Я пойду, повторю слова! Он улыбнулся ей и кивнул. Едва не теряя свой реквизит (шапочку, как будто «парижский» берет), Триш спрыгнула со сцены и помчалась обходным путём — через незаметную дверь, гримерку и винтовую лестницу — в помещение за сценой, где оставила листок со своими словами. Она знала актовый зал, наверное, даже лучше местных техничек, и уж конечно получше товарищей по отряду — и даже вожатых! И не только актовый зал, между прочим, а весь лагерь. Триш побывала везде и всюду, наизусть выучила все тропинки до озера, все дыры в заборе в лесу, все тайные лестницы, ведущие на крыши и в подвалы… Триш бесчисленное количество раз пробиралась за кулисы, любила прятаться между шторами и декорациями, дергать верёвки, щёлкать выключателями и хвататься за рычаги — но сегодня она ничего не трогала, честное слово! По залу вдруг пронёсся угасающий звук — всё вырубилось, и лампы на потолке, и прожекторы, и даже колонки резко сдохли. — КТО ВЫРУБИЛ СВЕТ?! — Это он! Он рубильник выключил! — Да нет же, это не я! Бруно, скажи им! — Ай, меня что-то схватило! — Мамочки! Мне страшно! Кто здесь? — Стоп! Пожалуйста, успокойтесь. Сейчас мы во всём разберёмся… Репетицию кто-то сорвал, но не Триш — она вообще ушла так далеко, что голоса слышала едва-едва, словно они звучали из-под воды. Гораздо ярче и ближе она слышала — как двигались шторы. Не шелест, а… словно движение тяжёлых ветвей на ветру. И тихий-тихий голос, который… пел? Слов не разобрать. Триш стало даже стало немного жутко, захотелось тоже позвать маму и спросить «Кто здесь?» громко и напугано, чтобы к ней тоже кто-нибудь пришёл и спас… Но никто не придёт. Триш не знала свою маму, та пропала много лет назад. Триш больше не слышала голосов ребят и Бруно, и тьма вокруг не позволяла ступить и шагу. Оставалось идти на звук пения. Она пробиралась сквозь тяжёлые, запутанные и пыльные портьеры, сквозь ряды дурацких костюмов на скрипучих вешалках, по шатким старым половицам, вверх по лестнице, снова сквозь шторы… Она отодвинула последнюю, тонкую и почти прозрачную, тёмно-красную драпировку, и поняла, что выбралась на пыльный чердак большого дома. Вдруг где-то рядом зазвучали детские голоса, и Триш побежала. Пыль поднималась от её шагов и клубилась в тонких лучиках солнца, пробивавшихся через дырки в крыше. Не успела. Тонкие, но сильные руки сомкнулись на горле, сдавили, до боли, потом вдруг отпустили — и снова. Она запнулась и рухнула на четвереньки, расцарапав колени и ладонь. Едва не носом упала в дурацкие опилки вперемешку с мелкими камушками, вдохнула пыль и грязь, но почему-то даже не смогла закашляться — словно что-то мешало. — Не бойся, тебе понравится, не бойся, я тебя не обижу… я просто хочу знать… Это как в игре. Что-то черно-белое и квадратное, шашки или шахматы, кружилось перед глазами. Мир темнел перед глазами, потом опять светлел, пылинки плясали в воздухе как маленькие звёздочки. Яркие рыжие волосы разметались по темноте чердака, почти красные и лиловые, почти как её собственные. Двое маленьких детей, двое одинаковых, семилетних мальчика — близнецы — но один всё бледнел, бледнел и бледнел, и сливался с тенью, пылью и грязью чердака… А второй смеялся и снова сжимал: — Ещё! Я хочу ещё! Он чувствовал, как жизнь пульсировала под пальцами, полностью в его власти. Никогда прежде, и ещё много лет после, он не чувствовал этой эйфории. Дикая смесь красок перед глазами, отчаянная дрожь под пальцами, этот беспомощный звук, но сердце переполнено восторгом… Бледный-бледный, лицо цвета бетона, чердак высоко, окно не закрыто — донести тело тяжело, но не невозможно. Запоздалое… что-то похожее на страх? Все чувства исчезли, словно рубильником отключило, осталось лишь яркое-яркое воспоминание. Бледный, затылком в бетон. Волосы яркие, красные, слишком длинные для мальчишки, срослись в единое целое с медленно ползущей кровавой лужей. Чёрный, белый, красный — цветы прорастали сквозь бетон и сказу начинали петь свою заунывную песню. Цветы с короткими стебельками, острыми серыми листиками, яркой сердцевинкой и пятью большими нежными лепестками — распускались и едва-едва колыхались на ветру, напевая, зазывая. Цветы распустились по лесу, у берегов озера, осторожно поглядывая на воду, и даже, вместе с крохотными пятнышками крови, просочились за незримую Границу, подбираясь всё ближе к лагерю.