Мы — зодчие земли, планет декораторы

— Это несправедливо, что никто, никто не приехал, — вздохнул Роджер Кит и подпер щеку рукой. — Не каждый год человеку исполняется десять лет, это первый юбилей. — Как скажете, сэр, молодой господин, — слуга нервно застучал пальцами по эмалированному подносу с пирогом. — Изволите отнести праздничный торт обратно на кухню? Что мне сказать повару? — Да ладно, оставьте, хоть с чаем попью, — отмахнулся Роджер Кит.       Настроения не было абсолютно. Еще недавно он ждал своего десятого дня рождения, как праздника. Как чего-то, что изменит его жизнь. Все-таки в семейных традициях первый юбилей, как говорил папа, имел огромное значение: так ты начинал взрослеть, и на тебя налагалась определенная ответственность.       Во-первых, это единственный праздник, когда именинник дарил подарки, а не наоборот. Вся огромная семья, в том числе родственники из Америки и Франции, собирались здесь, за этим огромным столом, принимали подарки — в основном сделанные своими руками — и, смеясь, делились историями, иногда и об имениннике. Устройство праздника тоже было на имениннике, и это был закон: неважно, что он захочет, гости должны были исполнить это и играть по правилам. Когда Розмари исполнилось десять, она решила, что ее праздник будет в лесу Йоркшира, а гости должны были переодеться в самые страшные тряпки и размазать краску на лицах — тогда ей очень нравились истории про Робина Гуда.       А в самый разгар праздника, когда именинник задувал свечи на торте и загадывал желание, ему приносили две вещи, после которых он имел полное право называть себя взрослым человеком: семейную реликвию (Розмари достался медальон, который носила бабушка Элизабет, самому старшему брату папа подарил фамильное кольцо) и рекомендательное письмо к зачислению в школу-интернат.       И с осени никаких больше приходящих на дом учителей, противных гувернанток, щипающих за щеки и по мягкому месту, сердитых нянь и дурацкой снисходительности — ты становился полностью самостоятельным.       Роджер Кит до события частенько гадал, когда не мог уснуть, что он будет делать, когда станет десятилеткой — почти взрослым. Когда — о «если» даже разговора не шло — он пойдет в интернат, то какие предметы выберет? Те, что лучше даются, чтобы совершенствоваться, или те, что хуже, чтобы быть разносторонне развитым? Домашние не давали четкого ответа: Розмари всеми руками была за первое, отец за второе, а Рут — когда она еще не вышла замуж и не уехала в другое графство — вздыхала и говорила, что нужно выбирать, исходя из способностей и наклонностей (что бы это ни значило).       Но будущее всегда казалось светлым, полным возможностей и ярких красок — новые друзья, новые предметы, новые учителя, книги со вкусно пахнущими яркими обложками, чернила и блестящие тетради… А теперь Роджеру Киту десять, и ни в какой интернат он так и не поехал. И никогда не поедет. Ответственности и правда прибавилось: хоть отбавляй. Скатайся туда, оформи это, поговори с этими людьми — особенно страшно это ощущалось на международном уровне, хоть роль Роджера Кита и была лишь в том, чтобы с умным видом прочитать по бумажке то, что написал дядя Сэмуэль. Только вот ему этой ответственности вовсе не хочется, и взрослым больше тоже быть не хочется. Хочется, чтобы папа снова был жив, и чтобы Роджер Кит был маленьким, и ничего не решал, и чтобы единственным сложным выбором было то, какую книгу почитать после вечернего чая. А еще у Роджера Кита провалы в памяти, и это ему жутко не нравится. Честно говоря, он вообще старается об этом не задумываться, но стоит лишь случиться любой мелочи — заметка в газете, неосторожное слово, брошенное прислугой, фотокарточка, странная мысль в письмах родственников — и Роджер Кит вновь и вновь мысленно поднимает один и тот же вопрос. Будто утопленник, которого все пытаешься и пытаешься вытащить багром, цепляешь, потеешь от тяжести и страха, а он дергается, чуть выплывает на поверхность, а потом вновь погружается на дно огромного каменистого колодца, оставляя лишь запах сырости, плесени и мертвечины. А вопрос, наверное, простой. Таким, может, в интернате срезают совсем уж глупых ребят. Как погиб его отец? Как умер папа? Умер ли он? Впервые этот вопрос ему задали два года назад. Взрослые мужчины — как потом сказал дядя Сэмуэль, это была тайная полиция — обступили его, ребенка в вязаном жилете и коротких штанишках, и, дав кружку чая с валерьянкой, обстоятельно начали расспрашивать. Вы ведь единственный свидетель, юный сэр, не считая вашего регента. Мы понимаем, это тяжело вспоминать, но постарайтесь, пожалуйста. Нам нужно узнать, как он погиб. Мы не верим, что это был несчастный случай. Быть может, вы видели убийцу? Кого-то незнакомого?.. Был кто-то подозрительный? Лишь одно описание, один намек, и мы перевернем весь Императорский театр сверху донизу и перетряхнем театралишек. И Роджер Кит тогда честно попытался вспомнить: он нахмурился, закрыл глаза и попытался воскресить тот роковой день до малейших подробностей. Вот папа смеется и повязывает Роджеру Киту галстук. Пап, мне не нравятся короткие штаны, я не маленький, я хочу надеть брюки. Всему свое время, Роджер Кит. Надень вязаный жилет поверх рубашки, там довольно зябко. Энни, ты почистила выходные ботинки моему сыну? Вот и замечательно. Вот они садятся в машину, и папа впервые разрешает Роджеру Киту усесться на переднее сиденье — при условии, что он пристегнется, конечно. За стеклом шпили башен, разномастных форм деревья и сурового вида стражники сливаются и расплываются, через приоткрытое окно дует ветер, пахнет бензином, и Роджеру Киту весело. Вот они гуляют на широкой улице, Роджер Кит вцепляется в папину руку и вертит головой во все стороны. В кондитерской за стеклом стоит огромный торт с кремом и взбитыми сливками, а еще там орехи и инжир, и Роджер Кит просит отца взять кусочек к вечернему чаю. Отец упрямится и говорит что-то про поход к стоматологу, а потом сдается. Ладно, зайдем после представления, может быть, возьмем целый торт, а не кусочек, я давно тебя не баловал. Вот они сидят в ложе, и сверху люди кажутся очень маленькими, как муравьи, но сцену видно потрясающе четко, только рукой подать. А потом — как будто из памяти вырезали кусок, и все носятся и кричат, и у Роджера Кита кровоподтек на губе, и сестра бросается к нему, обнимает, плачет и говорит, что отца больше нет. И все эти люди, большие, взрослые, в черных плащах, окружают его, везут домой и повторяют одно и то же. Какое горе, он же единственный наследник. Как он будет учиться — один? И ведь такой маленький. И когда Роджер Кит пытается восстановить этот кусок, обрывки, пытается нырнуть в вязкие тягучие воспоминания, его отбрасывает назад, по телу идут мурашки, а во рту ощущается вкус крови. И тогда, смотря на детективов из тайной полиции, Роджер Кит так ничего и не сказал, только разрыдался, будто ребенок — кажется, тогда они впервые сделали вывод, что у него не все дома. — Вы не притронулись к какао, молодой сэр, — сказал слуга и нервно выдохнул. — Оно остыло, и там пенка, а вы не любите пенку. Вам подогреть? — Не надо, спасибо. Не хочу ничего, и праздник этот дурацкий тоже не хочу, все равно никто не придет. — Не волнуйтесь, молодой сэр, быть может, ваша сестра… — Не стоит. Оставьте меня.       Слуга поклонился и отнес какао на эмалированном подносе на кухню, и Роджер Кит устало откинулся на кресло: раньше на этом кресле сидел папа, и он выглядел, как непоколебимый, великий человек. А он не достает до пола ногами и выглядит жалко.       Даже если Розмари и приедет, она будет нервничать, смотреть на часы и все рассказывать про своих подруг. Ну да, у нее другая жизнь, ей весело, она учится, гуляет везде, где захочет, а он сидит здесь.       Право слово, не дом, а склеп.       Ну его к черту, этот праздник. Не хочется ни какао, ни пирога, ни конфет, вообще ничего не хочется. Лучше пойти и поучиться, например. В понедельник придет профессор, а Роджер Кит даже не притрагивался к примерам по математике, и тетрадка с сочинением про Оберона и Титанию так и валяется под кроватью.       Роджер Кит отодвинул тарелку с нетронутым пирогом, соскочил с кресла и вышел в коридор. Длинный, пустой и холодный, коридор всегда пугал его — будто не замок, а дом с привидениями. Да еще и портреты предков в тяжелых золоченых рамах, которые преследуют его мертвым, сердитым взглядом — завоеватели, поработители, смелые правители, новаторы, консерваторы, и по сравнению с ними Роджер Кит казался еще более маленьким и глупым. Осторожно ступая, он раскланивается и с Робертом III, и с Инглундом, и с Вильямом, и останавливается перед портретом мамы.       Она вообще не то чтобы страшная. И взгляд у нее не тяжелый: она просто изображена в пестром платье, смотрит и грустно улыбается — но Роджеру Киту от ее портрета всегда было тяжелее всего. Ведь она умерла, чтобы он жил, и от этого к горлу подступал очень виноватый комок.       Роджер Кит сморгнул и, стараясь не смотреть в ее сторону, тихо пошел в свою спальню, как дверь его-папиного кабинета хлопнула, заставив вздрогнуть от неожиданности. — Добрый день, Роджер Кит, — а вот дядя Сэмуэль сегодня, кажется, был в отличном настроении: улыбался, усы торчком, будто светился изнутри. — Йозеф сказал, что вы не притронулись к любимому какао. Что-то случилось? — Ничего не случилось, — огрызнулся Роджер Кит. — Просто перехотел. Оставьте, я иду делать уроки. Дядя Сэмуэль покосился на папин портрет и сложил руки на груди. — Я думал, вы уже выросли из возраста, когда юному сэру позволяется капризничать, — сказал он. — Вам уже десять лет. — Вот именно. У нас это всегда был праздник, когда вся семья съезжалась, и мы сидели огромным кланом. А я остался один, даже Розмари открытку не прислала. Попробуешь тут не покапризничать.       Роджер Кит ожидал, что дядя наругает его: мол, император на то и император, чтобы игнорировать личное в угоду Империи. Или начнет сюсюкать, как с маленьким. Или потащит решать государственные дела и ставить подписи — обычно это затягивалось до вечера, и Роджер Кит полуночничал, пытаясь доделать уроки.       Но дядя Сэмуэль поманил его к себе и положил руку на плечо. — Понимаю тебя, парень, — тихо сказал он. — Оба мы с тобой сироты, оба без семьи, и поэтому держимся. — У вас тоже не было родителей? — удивился Роджер Кит: о себе дядя почти не рассказывал. Только об отце, о самом Роджере Ките, о государственных делах (и, конечно, о чертовых коммунистах, которые портят жизнь каждому добропорядочному предпринимателю). — Были, но я их не помню, — дядя Сэмуэль серьезно смотрел ему в глаза, не убирая руку с плеча. — Я совсем маленький был, когда на ферме, где я родился, случился пожар. Сестра отца забрала меня к себе, дала образование и, памятуя о родственниках здесь, устроила в школу — не знаю, откуда она нашла деньги. Наверное, что-то продала. Знаешь, как обидно было, когда все разъезжались на каникулы, а я оставался один, в пустой школе, и зимой, и на лето тоже, потому что не было денег на дорогу домой?.. — Представляю, — Роджер Кит вздохнул.       Папы нет рядом уже полтора года, но от мысли, что никто больше не заглянет в комнату с дурацкими вопросами, не расскажет смешную историю, не пристанет с выдуманными словами и не пожелает спокойной ночи, становилось очень тоскливо и одиноко. — Но у меня появилась семья. Друг, который потом мне стал братом, хоть и не по крови — и его семья стала моей семьей. Жена моего друга — твоя мама, была самой удивительной женщиной, которую я когда-либо встречал. Возможно, будь я чуть смелее… Ладно, не будем об этом. Все равно не просто так ты называл меня дядей, — улыбнулся дядя Сэмуэль. — И скажу тебе, как племяннику, Роджер Кит: в чем-то быть сиротой — даже преимущество. У тебя никого нет — и это значит, что ты никому ничего не должен. В твоем возрасте большинство этих прилежных маленьких джентльменов обеими руками вцепились в мамкину юбку и панически боятся из-под нее вылезать. А ты — нет. Ты гораздо взрослее, гораздо ответственнее. И когда ты научишься полагаться только на себя, ты станешь таким сильным, что люди будут на тебя равняться. К тебе будут прислушиваться, тебя будут уважать. И я тебе в этом помогу. Помогу тебе стать сильнее. — Я не хочу быть сильнее. Я хочу, чтобы папа был жив. — Но ведь это невозможно, юный сэр. Я бы все отдал, только бы вернуть твоего отца — но есть вещи, которые неподвластны даже императорским советникам. Но отец все еще тут, понимаешь? — дядя положил ему руку на сердце. — Он живет в тебе. У тебя его глаза, его черты лица, его манеры. Ты — его продолжение, и когда ты станешь старше, ты можешь сделать так, чтобы отец по-настоящему бы гордился тобой.       Роджер Кит покосился на папин портрет — и не нашел ни капли схожести. Ничего общего между взрослым, мудрым, сильным правителем и мальчишкой, который раскапризничался из-за невкусного какао. — Пойдем, — сказал дядя Сэмуэль. — Раз уж мы оба сироты, оба ходим неприкаянные, то вместе отпразднуем твой юбилей. Смотри-ка, что у меня есть.       Дядя полез в карман и достал потертого вида зеленые наручные часы. Ремень на них явно уже был не второй и даже уже не третий, стекло было слегка в потертостях, но стрелки упорно отсчитывали секунды, приближаясь к оранжевым цифрам. — Эти часы мне подарил твой папа, очень-очень давно. Раньше я носил их, потому что не имел в кармане монет на новые, а потом в честь нашей с ним дружбы. Я знаю, что по правилам вашей семьи на первый юбилей дарят семейную реликвию, но тебе и так принадлежит вся императорская сокровищница, поэтому я подумал, что…       Роджер Кит осторожно взял часы, как самое великое на свете сокровище, величайший артефакт — и приложил к уху. Механизм тикал, и Роджеру Киту буквально на секунду показалось, что отец снова здесь, стоит, теплый, большой и бесконечно добрый, и улыбается.       Настроение потихоньку начало подниматься. — Спасибо, дядя, — тихо сказал Роджер Кит. — Я думаю, будет здорово сейчас пойти и поесть пирога с чаем, а потом можно и немного погулять по парку, если ты наденешь пальто. Построим снежную крепость, поиграем в снежки… А Йозеф очень обрадуется, если ты все-таки выпьешь какао.       Роджер Кит кивнул и позволил увести себя в столовую. Какао и правда было очень вкусным, так, как и обычно и, болтая ногами в своем-папином кресле, Роджер Кит вполуха слушал, как дядя шелестит газетой и опять костерит своих ненавистных коммунистов, и ему было хорошо.       В самом деле, Роджер Кит ведь не настолько одинок: у него есть семья. У него есть Розмари, и пусть она приезжает всего раз в полгода — но зато раз в месяц она все равно отправляет длинное письмо и открытку. А еще у него есть дядя Сэмуэль, который всегда ему поможет и всегда позаботится.       Он приложил тикающие часы к уху и улыбнулся. — Все-таки надо тебе сделать другой ремешок, под твое запястье, — заметил дядя, но это сейчас было совершенно не важно.