Рассыпанный по полу жемчуг

Душой та девочка чиста, прекрасна, словно первый снег. Коварства, зависти и лжи в ней нет... Но разве думал о душе тот Господа слуга, Толкнув дитя в свою постель, а после оболгав? Он говорил про райский сад, но двери распахнулись в Ад. Невинности не место здесь, поруганы любовь и честь. И слёзы девичьи ничто - палач клеймит её плечо. И с той поры грехов уже не счесть... UNREAL — Миледи

Обнажённое тело Фурины было воистину прекрасным: нежное в сладостной юности. Её белые груди томили друг друга, пока изобильный сок любви омывал нагие бёдра девушки — всё стыдливо опускала лицо, а он, в свою очередь, стремился любовно сжать королеву в объятиях. Нёвиллет был нежным любовником Фурины, делившим с ней ложе уже не один месяц. Атмосфера между ними каждый раз резко менялась, стоило им остаться наедине хотя бы на пару мгновений. Её алые уста, схожие с розами, которые заботливо выращивали в саду, было приятно целовать, дыхание Фурины в такие моменты учащалось, а сердце начинало быстро-быстро биться. Поверенной её тайн была Клоринда, она помогала им встретиться и прикрывала королеву. Более не чистая, запятнанная страшным грехом, нуждающаяся в яхонтовой любви-страсти, Фурина приходила в ужас и отвращение от супружеского ложа и с блаженной радостью делила греховное с премилым любовником. Тот любил покрывать россыпью поцелуев пальчики, узкие плечики, личико и щёчки юной девы, боготворя свою возлюбленную, которой на тот момент уже успело стукнуть восемнадцать лет. Однажды вечером Нёвиллет и вовсе застал Фурину в слезах; утешая её, он пообещал непременно сделать ту своей женой. Это была сладкая ложь, в которой, однако, в горькую минуту страшно нуждалась леди. Слова немного, но утешили её. Она много жаловалась на бессмысленный и суровый этикет, на своего супруга и окружавших её леди. Ревновала из-за любезного и лёгкого характера Нёвиллета, из-за коего тот и нравился женщинам. Устраивала музыкальные вечера, где играла на арфе и пела. Затмив собой короля, купалась в восторгах и любви парижан и, отвечая на рукоплескания, грациозно их приветствовала. И предавалась запретной любви. И грешила. И врала супругу, с коим её связал Господь. И тонула во всеобщей любви подданых. И опять грешила. И опять врала. И снова клялась, что это в последний раз. Это было следствие внутренней порчи рассудка, всему виной — дьявольское наваждение, окутавшее девушку. «Я блудница, исполненная нежной любовью и слезами», — писала она в своём дневнике. Съединив ладони, молила Господа о прощении, чтобы после снова впасть в объятия мужчины. Ей вторили о величии, обещали мирские удовольствия, мир у белоснежных ножек, она же пала на колени перед любострастием. Фурина была прекрасной актрисой, что, собирая щедрую дань восторгов, не заметила, как стала заложницей своей же роли. А Нёвиллет, с присущей ему педантичностью, ударялся в работу в минуты их разлуки (и в иные мысли...). Она тоже когда-то пыталась заняться государственными делами, но вскоре подобное занятие наскучило — побывав с супругом на заседании парламента, осознала, что готова умереть от скуки. «Не устаю удивляться силе Провидения, выбравшего меня, несведущую в подобных делах и не имеющую интерес, для правления этой страной», — писала Фурина потом. Книг особо не читала, кроме романов, и не пыталась разобраться в серьёзных темах, о коих заводили речи на вечерах, на её лице тотчас появлялось выражение скуки. Больше любила сплетни и придворные интриги, нежели заумные речи и беседы. Это было бедой. «Развлечения не мешают мне размышлять о том, что меня ожидает», — говорила порой Фурина своему любовнику. Эта глупая девочка даже и не подозревала, что происходит прямо за её спиной и о чём тёмными ночами помышляет Нёвиллет, перебирая девичьи белые пряди волос. Она делила с ним кровать и всё своё обилье чувств, даже и не подозревая к чему тот готовится. К революции. К её казни. Ненависть народа к королевской праздности и распутству должны была вскоре вылиться во что-то страшное, ну а пока миледи может веселиться и утопать в немыслимой роскоши. И целоваться с любимым мужчиной. — Месье Нёвиллет, а, месье Нёвиллет, что вам во мне нравится? — хихикая как ребёнок, спросила она, кушая с его рук виноград. — Неужто вы тоже купились на мою красоту? — Нет, что вы, моя королева, — нежно улыбаясь, отвечал он. — Я люблю ваш непростой нрав, заливистый смех и искрящиеся глаза. Вы мне милы с головы до пят, моя госпожа. В ответ ему звучал смех, а после губы Фурины пытались обласкать его длинные пальцы. В грехах никто не каялся в ту ночь. *** Король был мертв, настал и её черёдь. Зачитав смертельный приговор, они большими ржавыми ножницами отрезали волосы Фурины, проливавшей всю ночь слёзы. Потом её, связав руки, усадили в грязную телегу и довезли до площади, где возвышалась, устрашая одним лишь видом, гильотина. Взволнованная и радостная толпа кричала: «Смерть распутнице! Смерть королеве!» Фурина, несмотря на въевшийся в душу страх, до последнего вдоха держалась стойко и величественно. Даже не впала в истерику, когда её подвели к палачу для совершения казни. Она всё приняла спокойно, подарив парижанам на прощание прелестную улыбку. «Ах, наконец представление закончено, месье Нёвиллет. Я умираю в католической вере, в вере моих отцов, в которой была воспитана и которую всегда исповедовала. Я умираю по вашей вине, месье. Теперь наконец я могу уйти с этой сцены», — молвила Фурина де Фонтейн напоследок. Когда же всё наконец свершилось и палач поднял отсечённую голову королевы, чтобы показать её народу, многотысячная толпа взревела: «Да здравствует Республика!» Да здравствует безжалостный рёв океана, в коем Нёвиллет утопил их любовь, обласканную солнцем... Она была слишком яркой, легкомысленной, расточительной, любвеобильной, избалованной, во многом наивной, и Нёвиллет обязательно запомнит её только самой тёплой, ласковой и нежной.

Когда сверкнёт меч палача, погаснет в алтаре свеча, Что у Небес попросите, Миледи? Когда придёт Ваш смертный час, набат умолкнет отзвучав, Что Господу Вы скажите, Миледи? UNREAL — Миледи