III. Кошмары

«Я счастлив сообщить Вам, любезная матушка, что у меня всё хорошо. К учёбе пребывая с искренним усердием, я имею надежду быть произведённым в сержанты в следующем месяце...» Рука, которой Алексей писал, болела из-за содранной кожи на костяшках пальцев. Вчера этой самой рукой он здорово въехал по челюсти Александра Фрейгольда — одного из наиболее ненавистных курсантов, который пытался вчера запереть его в математическом классе после занятий, где Алексей был дежурным. На пару со своим приятелем Василием Костенецким они забавлялась тем, что придумывали разные издевательства над своими сокурсниками и любимым объектом их травли был Алексей. Просто избивать его быстро стало им скучно, поэтому они устроили настоящий конкурс из предложений: кто придумает лучшую «шутку» над Аракчеевым. За последний год Алексей поумнел и поймать его обидчикам становилась всё труднее, да и отпор он научился давать. Постоянное ожидание нападения сделало его внимательным и он без труда заметил притаившихся за дверьми друзей. Подкрался тихонько да как двинул им дверью по рожам... драться с двумя было делом нелёгким, тем более Костенецкий был настоящий богатырь и верзила, с кулаками как гири. Но всё же Алексей уже не выходил из этих боёв совершенно поверженный. Рука только болела ужасно так, что он едва держать мог перо. Он не любил писать домой, потому что выписывая каждую строчку, начинал думать о том, что с ним происходило, и если в обычные дни боль и жалость к себе вытесняли постоянные дела и учёба, то при мыслях о матери, по которой он страшно скучал, он сразу же чувствовал слабость и слёзы в глазах. Он не лгал ей в письмах, просто не писал всей правды о своей жизни в училище, которую написать не мог. Мысль о том, что она могла бы знать, как здесь ему живётся, видеть теперь его лицо, где под левым глазом сейчас был фингал, бока в кровоподтёках и спину, которой не мог он прислониться даже к сиденью стула... Она была бы не просто расстроена, она была бы совершенно убита и, может быть, даже стала просить отца забрать его обратно домой. И отец бы забрал, но в душе наверняка презирал бы и не удивился, сказав: «Ведь я так и думал, что это всё не для него...» Он так уже решил, что если суждено ему тут сдохнуть, он сдохнет, но жалобы родители от него уж точно не услышат. Дописав письмо, Алексей лёг в кровать и проверил маленький перочинный ножик, который лежал под подушкой. Ножик был с тупым лезвием и поранить кого-то им он не мог и держал исключительно для устрашения и собственного спокойствия. Ножик был на месте, и Алексей лёг на спину, укрывшись одеялом до подбородка. Он привык лежать теперь на спине, потому что так труднее было подкрасться ночью к нему незаметно. Сон был тоже прерывист. Время от времени он засыпал, но легко просыпался от малейшего звука. Ему мерещилось, что в коридоре кто-то ходил, что слышны там смешки. Потом как будто бы кто-то вскрикнул коротко, но Алексей не мог разобрать: ему это сниться или и правда кто-то кричал? В соседней каморке жил мальчик, новая «дамка». Он замечал его часто в коридоре с Костенецким, видел ухмылку на грубом лице, руку, которая держала волосы мальчишки, то ли гладя, то ли дергая их, и выражение страха и одновременно стыда на лице курсанта. Да, у «дамок» были особые лица. Алексей изучил их и узнавал. На них было выражение постоянного стыда и смущения, они ходили всегда глядя не прямо перед собой, а как бы немножко в бок. Говорили меньше других и реже улыбались. И во взгляде их не было того страха, что испытывали те, кто бывал просто побит или оказывал сопротивление. Нет, там была обречённость, бессилие и покорность судьбе. Алексей ненавидел эти лица. Иногда, очень редко, истории выплывали и тогда ребят исключали по-тихому. Но ни разу за всё это время такая история не была предана широкой огласке, ни разу за сыном не являлись со скандалом родители... Вывод был прост: тот кто пал жертвой — сам виноват. Он пал, опустился и знал это. От того и молчал. Рано утром Алексей встал, как обычно, раньше соседей по комнате. Не было ещё и семи утра. Услышав звук открытой двери и шаги, он выглянул в коридор. Дверь соседней каморки открылась и оттуда вышел Костенецкий, который жил в противоположном крыле, и быстрым шагом направился к лестнице. — Гляди, Воронского опять достают. Бедолага... теперь останется голодным... Алексей обернулся на слова Котлубицкого, который сидел напротив него за столом. В ту же секунду столовую огласил звук падения и разбитого стекла. На полу вместе с тарелкой, где был обед, растянулся юноша, в котором Алексей узнал Ивана Воронского. Он был года на два младше его. Перейдя в этом году на следующий курс, он, ранее не заметный, стал очередным объектом для издевательства и насмешек своих товарищей, во многом потому, что оказался совершенно безответен. Алексей, который сам прошёл через всё то же, зная и боль и унижение, не понимал, как может Воронский, будучи сыном профессора университета, оставаться настолько безучастным. Он никогда не жаловался на обидчиков учителям, не жаловался своей семье, в которой явно водились деньги. Это удивляло и ещё больше распаляло его обидчиков, которые ощущали свою безнаказанность. Непонятно было, что этот мальчик, — мягкий, хрупкого телосложения, покладистый и нежный, — вообще забыл в кадетском корпусе. Ему бы с таким характером быть семинаристом. Алексей наблюдал, как Воронский молча поднялся на ноги, под дружный хохот остальных, весь вымазанный остатками еды. К нему тут же подбежал дежурный по столовой и сунул в руки швабру, велев всё убирать, раз он «такой растяпа». Не нужно было гадать, что произошло — Алексей знал это прекрасно на опыте своём. Ивану поставили подножку. Сколько раз сам он на первом курсе летел то с лестницы, то так же вот в столовой, оставаясь без еды. Никто не разбирался из-за чего упал курсант — добавки за уничтоженный обед никому не давали, приходилось голодным ходить до ужина. Сам Алексей, усвоив это быстро, отныне и всегда внимательно смотрел под ноги, куда бы не шёл. — Дурак. Ему однажды свёрнут шею, — пробормотал он, поворачиваясь вновь к своей тарелке. Однако аппетит пропал. Ему, как старшему надзирателю среди курсантов, позволено было брать к еде добавку. И он то и дело смотрел то на свои котлеты, то на обречённо моющего пол Ивана, и одновременно и злился и жалел его. — На. Пока так варежку будешь разевать, голодным останешься. Сидевший за столом с кружкой чая Иван вздрогнул, когда Алексей со стуком поставил перед ним поднос с тарелкой, на которой была точно такая же порция еды, как он недавно потерял. В глазах юноши был испуг и недоумение. Он смотрел на него снизу-вверх, ничего не понимая. — Спасибо, мне не надо. — Бери, пока дают. А коли не голодный, так я пойду и выброшу... — он хотел уже отойти, как тот его окликнул и со словом «спасибо» взял из рук поднос. — Я на твоём месте был и уясни: себя сам не научишься защищать, никто тебя не будет защищать. А не умеешь, так езжай домой и сиди у мамки. Иван, всё еще поражённый такой щедростью от Аракчеева, сидел смущённый, бормоча что-то в благодарность, а Алексей вдруг испытал особое чувство удовлетворения. Он словно смотрел сам на себя, в свой первый год, и как бы сам себе помог. Если бы сам он мог тогда быть в себя... сам защитить себя в тринадцать лет. Уходя он обернулся, и с удовольствием увидел, как Иван уплетает свой обед за обе щёки. Около четырёх часов Алексей обычно направлялся на верхний этаж в класс заниматься с учениками, кто, как правило, за какую провинность был оставлен после уроков. Эта возложенная на Алексея обязанность стала настоящим подарком от директора, который не просто высказал к нему такое доверие — он дал ему власть. Успеваемость в училище заметно повысилась как и дисциплина с тех пор, как старший курсант Аракчеев взял на себя обязанности по наказанию нерадивых студентов. Никто не хотел попасть к нему отбывать наказание. Удары линейкой, затрещины, таскания за уши, ехидные комментарии и унижения — всё это он считал достойными методами для перевоспитания и, как правило, одного раза курсанту наедине с Алексеем хватало, чтобы перестать нарушать дисциплину и прилежней готовить уроки. Сегодня он шёл в класс, зная, что среди наказанных будет и Аркадий Волков — тот самый сосед по каморке, «дамка» Костенецкого. Предвкушение от возможности выразить всё то презрение, которое он испытывал к этому парню, поднимало ему настроение, и знакомое чувство радостного возбуждения едва не вызывало улыбку у него на лице. А улыбаться при учениках ему было никак нельзя. Даже если в душе он и был случайно кем-то доволен, он никогда никого не хвалил из своих «подопечных». И всё же по лестнице Алексей начал подниматься с улыбкой, думая о том, каким оскорблениям подвергнет он Волкова, и как тот начнёт капать слезами в тетрадь, от стыда даже не смотря на него. — Алексей... Андреевич... — чей-то голос заставил его обернуться, и он увидел Ивана Воронского, который бегом догонял. Светло-каштановые волосы мальчика налипли от пота к вискам, в глазах был испуг, на лице — сильное волнение. — Чего тебе? Воронский вытаращил на него свои большие глаза, с ресницами такими длинными, что в пору было завидовать дамам. Он прижал руку к груди и вдруг выпалил: — Не ходите по лестнице. Нас вас нападут! Алексей на секунду замешкался, потом резко ухватил парня за плечо и сжал. — Ты чего городишь такое? Кто нападет? — Костенецкий с друзьями вам что-то замыслили сделать. Я не знаю, что именно... но я слышал, как было сказано, что это будет на лестнице. Отпустите... Он был сам шокирован тем, что сказал и, вырвавшись, бросился бежать по лестнице вниз. Алексей проводил его взглядом и стал медленно подниматься наверх по ступенькам, держась рукой за перила с облупленной краской. Лестница была совершенно пуста — он слышал гулкий и громкий стук своих каблуков от сапог, и этот звук казался ему единственным шумом, потому что вокруг всё затихло. Он прислушался, надеясь уловить что-то, что может помочь ему обнаружить засаду. Сердце стучало, и воздух, разряженный, застревал где-то в груди. Он не может развернуться и не пойти... он обязан. Как он может взять и не прийти на урок? Впереди два пролёта. Почти на каждой ступеньке он останавливался и озирался. А, может, Воронский его разыграл? По просьбе Костенецкого, чтобы он не пришёл на урок... и не тронул его «малыша?» Алексей задрал голову и посмотрел вверх. Наверху был чердак и выход на крышу. Его удивило, что дверь, которая вела на площадку, была приоткрыта. «Они спустятся сверху!» Внезапно он дернулся и бросился бежать вверх по лестнице, как только мог быстро. Два пролёта… один… они не успеют! Нога соскользнула и промахнулась мимо ступеньки. Алексей споткнулся и больно упал на колено. В ту же секунду тишину прорезал странный звук, напоминающий свист. Он не понял, не успел поднять голову... Здоровый бетонный булыжник рухнул тремя ступенями выше, разлетевшись на несколько крупных кусков и покатился по лестнице. Алексей в шоке поднял голову вверх. Он не мог сдвинуться с места, подняться и так стоял на колене глядя на камень, который едва не проломил ему голову. Где-то хлопнув дверь, послышался шум голосов. На грохот сбегалась люди. Алексей закрыл глаза и с трудом спустившись вниз по ступеням, прислонился к стене. Он сидел один на скамье во дворе, когда к нему подошёл сам директор и присел рядом. Алексей с трудом заставил себя повернуться к нему, чтобы поздороваться. На лице Меллисино была небывалая тревога и вместе с этим сострадание. Он обнял Алексея за плечи. — Алексей Андреевич… что ж за дело… Я, право, в таком ужасе и непонимании... в голове не ложиться... Вам что-то известно о том, кто мог это сделать? Алексей покачал головой. — Послушайте, тут не надо никого покрывать, ежели знаете. Может, с кем-то повздорили… — он вытер лицо платком, а Алексей смотрел, как по траве под ногами ползёт маленький жук. Он поднял ногу и наступил на жука. Убрал ногу. Тот лежал раздавленный на траве, и Алексей представил, что вот и он мог так лежать… всего лишь секунда и нет жизни. — Речь идёт не о простом хулиганстве. Это покушение на убийство. Людей, причастных, необходимо привлечь и исключить. Он посмотрел на Алексея, который неотрывным взглядом глядел перед собой и крепче сжал его плечи, обнимая. — Ну-ну... вы, верно, всё ещё в шоке. Я сам в шоке совершенно! Идёмте ко мне в кабинет. У меня выпейте чаю... с печеньем... — У меня занятие с учениками… — машинально произнёс молодой человек. — Никаких занятий. Вы что? Какие занятия, батюшка! — воскликнул Меллисино. — Вам надобно отдохнуть, выпить чаю, поспать.. я понимаю ваше молчание. Мы разберёмся. На занятиях Алексей не появлялся неделю. Случившееся, конечно же, стало всем известно, и весь корпус, все учителя и студенты только и говорили, что об Аракчееве и покушении. Большинство были поражены смелостью нападавших и хоть признавали, что бросить камень на голову человека — это уже чересчур, но в глубине души пострадавшего совсем не жалели. Алексей указал на Костенецкого как на виновного, но доказать его причастность не смогли. Сам Костенецкий наотрез свою вину отрицал, а остальные молчали. Не будучи в силах наказать кого-то и при этом чувствуя вину перед своим лучшим студентом, Меллесино стал чаще приглашать Алексея к себе, освободил практически от всех бытовых дел вроде уборок и дежурств, предоставил возможности самому строить своё расписание и всячески поощрял. Вернувшись к занятиям, Алексей никак внешне не показывал своего состояния, только теперь, когда случайно видел где Ивана Воронского, его взгляд невольно останавливался на невысокой, тонкой фигуре и задерживался на ней дольше обычного. Он не подошёл к нему после, чтобы сказать «спасибо» за то, что тот предупредил, единственный, его об опасности. Он чувствовал только удивление и недоумение, почему тот не выступил свидетелем перед директором? В какой-то из дней он сам подошёл к нему в перерыве, отвёл в сторону и жестко за это отчитал. Иван выслушал его нравоучения с привычной кротостью, а потом прямо сказал: — Я боялся, что ежели против него засвидетельствую, он побьёт меня или чего хуже. — И что? Все и так тебя бьют! Он чувствовал себя странно. С одной стороны, он досадовал на Ивана, с другой, был ему благодарен, а с третьей, был удивлён его поступком самим по себе. Невольно, сам не осознавая, он начал ему помогать, как бы тем самым пытаясь сказать то спасибо, которое не мог высказать лично, почему-то считая это за слабость. Он подвергал особым взысканиям тех, кто преследовал Воронского, мог вмешаться, если видел, как кто-то хочет ударить его, а однажды и вовсе, когда Ивана впервые оставили после уроков за несделанное домашнее задание, он вместо привычных упрёков, крика и подзатыльников спокойно спросил: «Что тебе непонятно в предмете?» Они не стали друзьями. Это было бы странно. Однако между ними двумя установилась особая, негласная связь, позволяющая считать их если не приятелями, то людьми, которые понимают друг друга более, чем понимают их все другие. Иван мог улыбнуться ему, когда они пересекаясь где-либо, и поздороваться. И Алексей отвечал на приветствие если и без ответной улыбки, то всегда кивком головы. Он чаще ходил теперь в крыле младшего курса, а в столовой садился неподалёку от стола, где сидел Иван. И если кто заговаривал с ним, напрягался, прислушиваясь — о чём говорят? Другие курсанты, заметив это «общение», тихо посмеивались и удивлялись: что же это Аракчеев решил эту птичку взять к себе под крыло? Никогда и никого не защищавший, Алексей теперь почувствовал, что давая защиту, а не только одно наказание, так же можно чувствовать власть и уверенность. А ещё благодарность, дружескую благодарность, которой он прежде не знал. Как не знал и о том, что желание защитить Ивана связано не просто с благодарностью. Он почти полюбил его. Всё разом окончилось за полгода до выпуска.