Sign of the Times

— Прошло три дня. — И? — Если бы это было так, то он давно бы уже был здесь.

***

Пустота обволакивала и пожирала. Смутным туманом рассеивалась в поле зрения и манила к себе. Для Сугуру это был его личный карцер. Его личное наказание. Изредка, когда глаза все же начинали различать танцующие тени на нематериальной плоскости, он видел кровь. Она стекала густой черной жижей, опоясывала по самые локти, пожирала остатки его сущности и отдавала на саморастерзание. Внутри ничего. Пустота. Когда кисть вздрагивала, раскрашивая пыльные облака горстями едких сапфиров, Сугуру чувствовал желчь, надвигающуюся к самой гортани. Проклятия. Та его часть, которая не оставила его даже в этом тюремном царстве. Цепкие когти и пузырчатая масса со вкусом гнили цеплялись за стенки внутренностей с рьяным желанием разорвать на куски того, кто обрек их на вечное заточение. Хозяин подобных экзотических сущностей совершенно не был против такого исхода, Сугуру желал прекратить свои скитания и бессмысленное нахождение здесь. Даже от лап собственных проклятий. Это происходило каждый раз. Вся тьма выходила наружу. Она наполняла изнутри, выворачивала кости, обволакивала и ломала их с звонким хрустом. Черная жидкость просачивалась из-под грудной клетки и заполняла легкие до краев, заставляя те лопнуть. Он прогибался как марионетка на нитках кукловода: каждый треск сопровождался неестественной позой, а затем он, немощно падая, раскрывал рот от безмолвного крика.

***

Сугуру не мог сосчитать сколько раз на его губах оказывался привкус болотной тины вперемешку с острой болью в груди и ощущением острого лезвия, касающегося живота. Не пустота пожирала. А он сам себя. Желание размотать собственные остатки мозга и выпотрошить из него любое напоминание о нем, казалось блажью, чем-то, что могло прекратить все его страдания. Его существо. Почему? Почему он простил его? Не достаточно ли глубоко Сугуру вонзил этот стальной кинжал в грудь? Неужели проклятие не разрослось по всему организму парня тем самым трагичным словом «предательство»? Он не понимал. Теперь он не сможет их спасти. Спасти его. Мир магов обречен стать обменным пунктом валюты маг–ничтожная обезьянья жизнь.

***

«Забавно», — думал Сугуру, сплевывая смолистую желчь в сторону. Как же забавно, что он привык к этим истязаниям. Собственное тело и мозг играют с ним в его же разум, тонкими иголками пронзают кожу, выворачивая его на поверхность. Оголяя истинного его. Он мог сказать что пробыл здесь и день, и месяц, а может даже и часа не прошло. Но назвать точное количество раз, когда он мог изучить все свое тело вдоль и поперек, пересчитать собственноручно выкатившиеся ребра с разъевшейся кожей и оторвать висящую, словно тряпку, плоть, он мог. Он становился терпимее, а боль изощреннее, но бой был неравным. Те остатки совести, залегшие на прогнившее дно, может и могли приструнить Сугуру, подкидывая все новые и новые испытания и видения, но заставить того поддаться, поставить на колени… Нет. Никогда. Он игрался с болью. Держал за руку старуху-смерть, которая тихо кряхтела, преподнося затупившуюся от количества смертей косу, а затем растворялась в пространстве. Сугуру лично подбирал осколки костей, вывалившиеся из-под прогнивших ног, и заливисто смеялся. Он собирал себя по частям. Из раза в раз. Наверное, какая-то из высших сил, держащих его здесь, поняла, что это бесполезно. Не это его наказание. Что-то совершенно иное, светлое и не опороченное грязным прошлым таилось за запекшимся сердцем и зачерствелой темной коркой, которую стоит слегка подколупнуть. Остатки человечности Сугуру ликовали, сливались в хаотичном вращении, выжидали. Когда же? Когда? Боль прекращала выполнять свою изначальную функцию. Прогнуть, подчинить. Сломать. Теперь она доставляла не больше дискомфорта чем глубокий порез в районе бедра. Сугуру свыкся с этим испытанием и чувствовал свой триумф каждый раз, когда понимал, что боль отступает. Пустота вокруг не отталкивала, а привлекала. Этот необъятный простор, созданный лишь для него. Его изворотливым разумом. В котором завалялись объедки сожалений и подобий чувств. Он сидел посреди бледного туманного пространства, положив голову на колени. Капли пота, перемешанные с грязно-коричневыми остатками крови, мягко стекали по вискам, скапливаясь у подбородка. Боль. Где же она? Тело пробирала дрожь, он сжимал колени до хруста в костях и стискивал зубы. Подобно наркоману он хотел получить свою дозу, дополнительную порцию острой пытки, пронзающей все тело. Она не наступала. Так может потому что он все-таки страстно ее желал? Какое это наказание, если ты получаешь удовольствие, а не бьёшься в конвульсии от невыносимого давления в костях, раскалывающихся на части? До умопомрачения и сжавшихся коленок хотелось покурить. Ощутить горечь пергамента, а не вытекающих наружу проклятий, желающих твоей кончины. Не дождутся. Вобрать в легкие смертельный дым и застыть на мгновение. Выдохнуть и не видеть этой бесконечности перед глазами. Не видеть отсутствие его конца. Ведь он никогда не наступит. Потому что это — его конец. Конец длиною в вечность, застывшее время и, покрывшуюся копотью, душу.

***

Он не помнил сколько так пробыл. Без боли. Один. В окружении пустоты и глухого стука капель крови, стекающих с острых черных локонов и падающих вниз. Пустота наполнилась неестественным ей звуком беззаботного смеха. От которого пробирало до самых костей и проходилось легким касанием по спине. — Нет. Сугуру испуганно раскрыл глаза, осматриваясь по сторонам. Смех, знакомый ему слишком давно чтобы его не узнать, окружал со всех сторон, накрывал куполом. Сатору. Он был отголоском той части его жизни, которую Сугуру бы предпочел забыть. Развеять прахом воспоминаний на крыше техникума, оставив после себя сплошное пепелище. Сатору — его запретный плод, который бы он смаковал, откусывал кусочек за кусочком, и откладывал на черный день. Когда мгла разрасталась бы перед ним, закрывая доступ к свету, он бы спасался именно им. Его всем и ничем. По этой причине Сатору, оставшийся позади, так и был запечатан под десятью печатями, к которым было запрещено даже прикасаться. Слишком больно. Но в то же время истинно правильно. И когда смех звонким эхом заполнил этот бескрайний вакуум, Сугуру осознал, что может быть страшнее боли.

***

Темноволосый парень шел не спеша, бормоча под нос какую-то мелодию, затерявшуюся в его давно забытом времени, и искал глазами что-то. Или кого-то. Хайбара не был озабочен бременем своей смерти, лишь наслаждался остатками иллюзорной свободы по «ту сторону» и ждал дальнейших указаний. Всё, чем он может отплатить, благосклонной или, не совсем, судьбе — покорность и порядочность. — Сугуру! — воскликнул парень, набрасываясь тому на плечи. Под его руками ощущалась натянутость белой кожи и то, как острые кости впиваются в грудь Ю. Впалые скулы, фиолетово-серые тени, опавшие под глазами, и мокрые волосы выдавали степень состояния Гето. Он не был сейчас с ним. Когда Сугуру выбрался из построенного им лично ада, тот больше не мог быть таким, как прежде. Хайбара видел как в черных зрачках, прямо в их бездонной глубине мелькали картинки, видения. Как Сугуру переживал свой кошмар наяву и царапал кожу на запястьях. Он неровно дышал, иногда вбирал воздух глубже обычного, будто боясь задохнуться. Но почувствовав тепло друга, тот оттаял. Голова слегка наклонилась вбок, а плечи расслабились, создав привычную осанку. — Сугуру? — Хайбара взял его за плечи и развернул к себе. — Я видел. — Ты видел что? — Как Сатору умер. — Сатору? Этого быть не может, Гето! Ты очень устал и… — Он буквально разорвал его пополам. Я видел. Он… — Сугуру запнулся. Взгляд его был прикован к груди Хайбару, будто бы Гето снова начал прокручивать момент смерти друга в его голове. Снова и снова… — Гето, это же Сатору. Он сильнейший. — Как же я хочу чтобы ты был прав.

***

— Сильнейший, — с нескрываемым отвращением произнес Гето это уже приевшееся языку слово. Мрачный взгляд скользнул по мраморной плитке: «Лучший учитель и верный товарищ». Тьфу. Сугуру не смог долго бороться с желанием отвернуться и хорошенько посквернословить. Вся боль отупела, а чувства поржавели. После них осталась сквозная дыра где-то в груди, которая стала загнивать. Но и она давала о себе знать: тупым импульсом изнутри, чем-то напоминая ритм сердца, которого уже давно нет. — Он действительно не смог, — прошептал подкрадывающийся сзади Хайбара, держа в руках маленький букет лотосов. — Годжо слабак. Всегда им был. — Не говори так! — Положи эти сранские цветы и еще раз напомни ему и себе о том, что он сдох. Что вся его сила — это лишь пустые слова и притворство, — прорычал Гето, указывая пальцем на ледяную плиту, — он не защитил своих учеников, остальных магов. Подверг их опасности и… Острая боль соприкоснулась с щекой. Хайбара был похож на надутый красный шар, который вот-вот и лопнет. Он глубоко дышал, пытаясь подавить нарастающую злобу, но смог найти выход только в одном — звонком ударе. — Ты так говоришь потому что он пожертвовал собой ради них. Не ради тебя. Но знаешь в чем твоя главная проблема? — прошипел парень, вгрызаясь глазами в землю. — Это ты отрекся от него. И поэтому ты был один. И поэтому ты сейчас один. Сугуру, не желая выслушивать эту слезливую тираду, поднял руку, показывая «довольно», агрессивным шагом ринулся в сторону проезжающих машин и автомагистрали.

***

— Прошло три дня. — И? — Если бы это было так, то он давно бы уже был здесь. — Он мог просто зацепиться языком со смертью, ты же его знаешь. — Гето. — Он придет. Я знаю. — Гето, он один из могущественных магов. Его место явно не здесь. — Замолчи, Хайбара. — Он не вернется. — Заткнись! Восьмой бычок был откинут в сторону и мягко поглощен ледяными покровами. Сугуру прикусил губу и зацепился глазами за белоснежный букет, принесенный Ю на днях. Ты бы обрадовался ему да, Сатору?

***

Его голос. Его смех. Та самая непредсказуемая мимика и движения. Призрак его прошлого стоял перед ним. Дышал одним воздухом и пепелил его взглядом. Его глаза — это не искусственные дешевые стекляшки, это — бушующий океан, с непрерывными волнами и нежной морской пеной. — Сатору Годжо. — Сугуру Гето. Взгляд оттаял и ледники сменились весенним небом. Таким Гето запомнил Годжо: бодрым юношей с кучей амбиций и таким же количеством лени, запертым в его теле. Только теперь так сложно было отделить реальность от вымысла. Так сложно было развидеть безобразное тело, разорванное на две части и истекающее кровью. Ветер завывал. Окна были закрыты и в пространстве кончался воздух.