Cadavre exquis

Али, ввиду особенностей своего положения, вполне привык к тишине. Он навряд ли бы уже вспомнил звук собственного голоса, который часто развлекал его непринужденными напевами во время работы и отдыха, особенно сейчас, когда на замену ему пришли голоса слуг и их диковинная трель из разных языков, задумчивые напевы лютни, ржание любимых лошадей и, конечно, бархатная хрипотца голоса Господина, когда тот пускался в долгие-долгие рассуждения, играясь с перстнями на длинных пальцах. Но даже когда наступала тишина, Али не слишком расстраивался. Почти десять лет прошло с того момента, как он лишился возможности вписывать в этот шум и свою особенную трель, а при его-то положении свыкнуться с такой жизнью было куда легче. И всё-таки, в редкие моменты, наступала тишина, которую Али не переносил совершенно. Сейчас он наблюдал именно такую, ведь Монте-Кристо собирался в Отейль и был совершенно не в духе. В обычное время его сборы, несомненно долгие и тщательные, сопровождались непринуждённой беседой, спонтанным вопросом, вроде: «Как тебе нравится этот город, Али?», который, скорее, был побуждением к монологу Господина, пусть и увлекательному. Тогда Али мог и сесть на стоявшую возле зеркала софу, и в редких случаях ему разрешалось курить. Возможно, иногда Монте-Кристо даже слишком настаивал, чтобы Али курил именно в его покоях. И возможно, это как-то было связано со стойким запахом очень горького табака, который ощутимо витал в воздухе. Али кинул взгляд на графа. Даже сейчас тот едва заметно морщил нос, одёргивая манжеты рубашки, и от этого, казалось, становился только мрачнее. Но ни слова, ни даже раздражённого вздоха не раздалось из его плотно сжатых губ. Али, переминаясь с ноги на ногу, отвёл взгляд к кровати. Не то, чтобы и хотел туда смотреть, но напряжённая поза Господина слишком давила на него. Конечно, Монте-Кристо был человеком скрытным, когда дело доходило до чего-то глубоко личного, многое даже Али не знал — а знал он достаточно — но было что-то… занятое в том, что его постель с недавних пор обзавелась полупрозрачным балдахином из тускло блестящей красной ткани, которую даже сейчас легко-легко колыхал ветер из приоткрытого окна. Да, это мог быть отчасти каприз, но немота открыла в Али поразительную наблюдательность, которую он сам в себе до этого не замечал. У Монте-Кристо появилось, что прятать и он со всей ответственностью подошёл к вопросу, куда он должен это спрятать (и, желательно, спрятаться самому). Даже имея способность указать на это, Али бы ни за что этого не сделал. Иначе, думал он, четвертования ему действительно не избежать. Поэтому он и до сих пор делал вид, что не замечает — в дни намного лучше сегодняшнего — уставший, но довольный взгляд Господина и смятое одеяло, когда он зовёт его к себе по утрам. — Али, посмотри, не подготовлен ли экипаж. Раздражением в голосе можно было пытать. Надо полагать, если Али не кинется к окну прямо сейчас, его будет ждать суровый и полный разочарования взгляд. А в таком настроении на суровые взгляды Господина лучше не нарываться, хоть и ясно совершенно, что экипаж не может быть не подготовлен. Не такие у этого человека порядки. Али выглянул в окно и вполне ожидаемо увидел и нетерпеливых лошадей, и кучера, угрюмо прятавшего лицо от морозного утреннего ветра. Иначе и быть не могло. — Ну что? — окликнул Монте-Кристо, смотря на Али через отражение в зеркале. Али утвердительно кивнул, — Что ж, отлично, — он подошёл к нему, на ходу вставляя серьги в уши, и выглянул в окно следом. В его взгляде мелькнуло тревожное ожидание, которое Али едва успел поймать, прежде чем оно сменилось безразличием. Только губы сжались плотнее. — Прискорбно, — протянул граф, бросив взгляд на Али, — Прискорбно, что господин управляющий не решил задержаться, чтобы узнать, каких именно лошадей я хочу увидеть запряжёнными в свой экипаж. Вот оно в чём дело. Али подавил многозначительный вздох. Именно поэтому он всё утром чудом избегает грома и молний, которыми Монте-Кристо стреляет из глаз. И, судя по тому, что из его уст раздалось именно «господин управляющий», ему в этом деле везёт невероятно. Даже не «маэстро Бертуччо». Чем же это надо провиниться? О том, что отношения Господина с Бертуччо стали куда ближе, Али догадывался уже продолжительное время. Они и без того всегда были рядом и, к удивлению Али, потребовалась всего пара лет, чтобы от Монте-Кристо всё чаще начал раздаваться смех, а смесь языков, на которой они с Бертуччо говорили, становилась всё оживлённее. Свидетелем этих разговоров становился он нечасто, но достаточно, чтобы замечать долгие-долгие взгляды Монте-Кристо и не менее долгие и внимательные взгляды управляющего. Странным образом, виновники торжества этого не замечали совершенно. До определённого момента, впрочем. Али подозревал, что этот горьковатый запах сигар в покоях вполне ознаменовал обострение внимательности, как и прочие в ней… перемены. Да и если считать, сколько раз за все долгие с ним разговоры, Монте-Кристо мог ненароком вспомнить своего «господина Бертуччо», можно было свихнуться. Нет, очевидно, теперь Бертуччо стал ещё одной составляющей настроения Господина и, если Али правильно понял, сегодня именно он влиял на его ухудшение, да ещё и усугублял положение тем, что не показывался на глаза и не давал выместить на себе это раздражение. Каприз с лошадьми — не более чем каприз, даже Али эту тактику знал. Задача в том, чтобы погонять господина Бертуччо лишние пятнадцать-двадцать минут, добиться результата, который, по большему счёту, Монте-Кристо безразличен, да на том и успокоиться. Бертуччо потом, конечно, поворчит на своём резком языке, в котором Али понимал исключительно ругательства, но быстро остынет, стоит Господину промурчать что-то несомненно лестное на другом, более певучем и нежном языке. Им он пользовался так же подло и хитро, как пользуются отравленным кинжалом в ночи, всаживая его глубоко под рёбра. Быть может, сравнение пришло на ум Али, потому что эти моменты тоже были не для его внимательных глаз. — Можешь поверить в это безразличие, Али? — фыркнул Монте-Кристо, брезгливо махнув рукой, словно в действительности глубоко оскорблённый, — Думает, что знает меня от и до и даже не посмел усомниться в такой мелочи, как экипаж. Будто мои вкусы и желания не могут поменяться! Безразличие и наглость. Напомни мне, Али, никогда больше не иметь дел с корсиканцами. Неуправляемый народ. «О да, в следующий раз постучусь в ваши покои глубокой ночью, чтобы предотвратить непоправимую ошибку» — хмурясь, заметил про себя Али. — Что ж, к его счастью, у меня нет на это времени, — граф поднёс руку ко лбу, то ли имитируя, то ли правда ощущая страшные мигрени. Али за столь долгое время уже почти научился видеть разницу между притворством и настоящим недугом, но сейчас его оценке мешали душевные метания Господина, — Идём, Али. У нас много дел. Он редко развернулся на каблуках, взметнувшиеся тёмные волосы и полы плаща чем-то были похожи на крылья ни то птицы, ни то божественного создания, готового обрушить свой гнев на весь человеческий — или же только корсиканский — род. Али последовал за Монте-Кристо, едва поспевая вслед его быстрому шагу. Значит, поездка в экипаже им предстоит долгая. Оставалось только надеяться, что она будет развеяна разговорами, а не мрачной тишиной оскорблённого неизвестно чем сердца. Спустившись с лестницы, Монте-Кристо резко остановился перед зеркалом. С минуту он придирчиво оглядывал себя, потом фыркнул и возобновил шаг, больше не отвлекаясь. Али даже не посмел задуматься о произошедшем, но заметил, что господину управляющему впору бы писать завещание, если он уже не начал. Али открыл дверь и подставил плечо, ведь знал, что Монте-Кристо всегда с готовностью опирался на плечо управляющего, забираясь в экипаж, но, что странно, Монте-Кристо внимания на это не обратил. Видимо, не такая уж это и необходимость… — Ваше сиятельство. Единственная фраза на резком языке Бертуччо, которую Али знал, и то, потому, что тот так часто её говорил. Он обернулся, и, немного погодя, обернулся и граф. На его лице читалось слишком много эмоций, чтобы понять, рад он видеть управляющего или же нет. Отчётливо виделось раздражение и обида, но будто бы… где-то там пряталась надежда. Как странно, подумал Али. Впрочем, думал он так часто. Бертуччо подошёл к экипажу. Монте-Кристо не посчитал нужным спуститься с подножки, только смотрел на него, возвышаясь. Когда он стоял так, вскинув голову и выставив грудь вперёд, подумал Али, он очень походил на павлина. В Бертуччо же никуда не ушло это его странное сходство с хорьком, опасно сверкающим хищными глазами. Они заговорили на резком языке, отчётливо давая понять, что это только их личный момент. Да и господин Бертуччо ни слова не понимал по-арабски. Граф вскинул бровь, неторопливо протянул каждый слог в вопросе. Наверняка, поинтересовался с какой целью управляющий отнимает его драгоценное время. Следом произнёс что-то ещё тоном капризным и пренебрежительным. Бертуччо нахмурился в ответ, и это выражение Али понимал без слов. Пробормотав что-то раздражённо, Бертуччо вздохнул и протянул — Али не сдержался от удивлённой гримасы — перчатки. Али нахмурился. Нет, не мог же Монте-Кристо их забыть, да и он сам бы напомнил, оставь он их на трюмо… Хотя, они так спешили. Али и думать забыл про эти перчатки. А погода сегодня не самая ласковая. Он кинул взгляд на Господина, но тот ни капли не переменился в лице, только глаза как-то чудно́ сверкнули. Он склонил голову набок и посмотрел прямо на управляющего. Бертуччо кивнул на перчатки и быстро произнёс что-то вслед кивку. Монте-Кристо вновь задал вопрос, но уже не такой надменный как первый. Бертуччо резко покачал головой, раздражённо цыкнув. Удивительно, что ему позволялось столько нелестных гримас, заметил Али. Монте-Кристо мог сколько угодно кривить губы или хмуриться, но гром в виде строгого замечания — обычного для остальных слуг — никогда не гремел. Сейчас чуда тоже не произошло. В ответ на это граф только отвернулся и резко бросил что-то через плечо, потом повернулся к Али. — Идём, нам пора, — сказал он, всё-таки включая его в эту сцену. Но Али знал, что во многом он хотел позлить Бертуччо разговорами на языке, который он не понимает. Али сам любил это дело, что уж скрывать. А потом Бертуччо произнёс лишь одно слово. Слово, от которого даже резкий язык превращался в чистый ручей, по которому стекали буквы и слоги, его составляющие. Слово, от которого разглаживались морщины в уголках губ, а в хищных глазах загорался тёплый, ласковый огонёк. От которого всё павлинье в Господине растворялось в дрогнувших губах и встревоженном взгляде, а дыхание, пусть едва заметно, но учащалось. Ангел. Монте-Кристо обернулся, не сказав ни слова в ответ. Очевидно, что срываться с места и уезжать он уже не собирался, но никуда не ушло напряжение в позе. Только во взгляде появилось любопытство. Али не мог не заметить вспыхнувших бледных щёк. Бертуччо сделал шаг, поставил ногу на подножку, оказавшись почти на одном уровне с графом, и взял его за руку, удивительным образом не встретив сопротивления. Он вложил в податливую ладонь перчатки, шепнув что-то следом с усталым и тревожным выражением лица. Монте-Кристо ответил тем же шёпотом, покачав головой. В голосе звучал лёгкий укор, но было понятно даже так — Орудие Господа начало сдавать свои позиции. Бертуччо мягко, даже как-то целомудренно, словно не вкладывал в этот жест ничего кроме уважения, поцеловал ладонь Монте-Кристо. Али сам так делал много раз из глубокой благодарности, но почему-то при нём граф не отводил стыдливо взгляд и не кусал тонкие губы. Должно быть, есть разница, кто именно благодарно и ласково поднимает на тебя свой взгляд. Что ж, Али не жаловался. Перемены в лице Господина приводили к интересным находкам. Бертуччо сказал ещё несколько мягких фраз, осторожно улыбаясь графу. Тот лишь кивал, сдерживая улыбку и даже лишних прикосновений к управляющему себе не позволяя. Слишком явно ощущал он присутствие лишних глаз, даже не смотря на то, что Али тщательно делал вид, что не смотрит в их сторону и совершенно не интересуется частым дыханием Монте-Кристо. Граф вздохнул, усмехнувшись, и произнёс ласковую фразу на этом мягком и певучем языке, который всегда представлялся Али кинжалом. — Идите в дом, Бертуччо. Простудитесь. И, должно быть, на этот раз Монте-Кристо всадил его глубоко под рёбра, ведь на лице Бертуччо вмиг разгладились морщины, и он выпустил ладонь Монте-Кристо из своей. — Али, идём, — обратился граф уже по-арабски. Али кивнул и последовал за ним, забираясь в экипаж. Он только заметил, что Бертуччо удовлетворённо кивнул самому себе, прежде чем он тронулся с места, запряжённый идеальными лошадями. — Подумай только, он сказал, что наделялся извиниться до моего отъезда, — произнёс Монте-Кристо, прижимая перчатки к губам и улыбаясь самому себе, — Каков невыносимый наглец. Уволить его что ли, Али? Али усмехнулся, покачав головой. Он прекрасно помнил, как две недели назад Господин заметил, что «в этой наглости он поразительно хорош». А граф Монте-Кристо имел привычку держать всё поразительное как можно ближе к себе. Надо же ему любоваться чем-то. По утрам. Пока все спят. «Под тёмно-красным балдахином» — закончил мысль Али, и порадовался вновь невозможности произнести её вслух. Воцарилась приятная тишина.