Услуга за услугу

Человек вышел из леса. Ночь стояла почти безветренная, однако он всё же кутался в накидку, спасая уходящее от сонного тела тепло. На следующее утро путь до дома, заученный за множество походов, покажется для него почти таким же сном, как визит в Алагадду. Он шёл, едва ли воспринимая молчаливое окружение. Фермерские поля – среднее звено между лугом после подлеска и мелкими старыми домами города – его спутники наравне с полной и яркой луной. По разные стороны тропы, ограждённой скорее в целях красоты, покачивались зелёные колосья и закрытые цветки подсолнухов. Ещё не скоро доктор вспомнит упоминание Лордом этих цветов.   От затерянных в зелени ворот до двери лекарского дома проходит не менее трёх часов. Сонливость мешает вставить в замочную скважину ключ – одну из немногих вещей, которую доктор брал с собой. Помимо них жителями сумки во время маленького путешествия из раза в раз становились кусок ткани, флакон медицинского спирта, три заполненных заранее колбы и кинжал, не столько для защиты от незапланированных встречных, сколько для облегчения доступа к четвёртому ингредиенту. Он должен быть свежайшим.   Книга же обитала в сумке постоянно – доктор небезосновательно считал, что с ним она в большей безопасности. Только глубокой связью с самодельным журналом, в который бережно и с трепетом человек вписывал заметки, можно объяснить то, как человек раз за разом умудрялся проносить её в Алагадду.   Застоявшийся воздух ощущался теплее наружного. Мужчина не без удовольствия закрыл за собой дверь и прошёл внутрь родного жилища. Родного, но пустого, пусть и не в самом прямом смысле. Деньги-то у доктора какие-никакие водились, соответственно мебель стояла добротная, да и прочие бытовые предметы, как и настои с лекарствами, обладали вполне себе хорошим качеством. Единственное, чего в доме лекаря не было, так это еды, не переносящей долгого хранения – только потому, что он не оставлял таковой перед походами в Алагадду.   В доме приятно пахло травами, цветами и какой-то особо нежной пылью. Её не набралось достаточно, чтобы назвать помещения грязными или чтобы чихать и кашлять от неё. Утром, когда доктор будет проводить уборку, пыль будет слегка кружиться в солнечном свете, проникающем через чуть приоткрытые створки, но сейчас её совсем-совсем не видно. Луна давала куда меньше видимости, особенно под крышей, за стенами и закрытыми дверьми да окнами.   Доктор жил один. Ему это нравилось. Без восторга и фанатичности, но и без хмурого отшельничества. Последнее порой удивляло его самого – случалось это удивление также по утру, после хорошего сна и желанного завтрака. Постепенно голова привыкала к обычному миру, мирно вышагивающем в спокойном темпе, совсем не похожем на безумный ритм карнавала с его громоздкими красками. Ни в коем случаем лекарь бы не назвал блеклыми или бесцветными привычные города, поля с лесами, небо и даже людей. Просто всё тут имеет свои хлопоты и не торопится отдыхать так, как отдыхают в Алагадде.   Людям, по большей части, всё равно на доктора, пока он не понадобится. У них своя жизнь – семья, работа, хозяйства. Когда прошла юношеская пора, лекарь понял, что такой расклад хода жизни его вполне устраивает.   Это чувство способно вызвать улыбку, не самую широкую и заметную, зато мягкую. Такую, при которой уголки губ слегка приподнимаются, будто сила тяжести на хмуром лице ослабла и позволила им подлететь. Глаза от этой улыбки не щурятся, как у пригревшегося на солнце кота, но веки самую малость опускаются. Лицо становится расслабленным, довольным и чутка гордым за своё счастье, и всё это из-за окутавшей сердце нежности.   Алагадда давала что-то совсем другое. От неё сердце пускается в дикий пляс, возбуждённое и вдохновлённое яркостью и шумной, весёлой суматохой. Праздник, чудесный и неповторимый, переплетается с улицами и зданиями, перетекает, как невероятная река из четырёх цветов. Похотливая услада наполняла разум гостей, сливая их в единое пиршество, неповторимо впечатляющее и ужасающее.   Другая сторона города-государства впечатляет величием. Замки, башни, мосты – они огромны, странны, чудны. Они восхитительны. Архитектуре и геометрии пространства Алагадды нет места в реальном мире. Алагадда сложная, не поддаётся пониманию и полному осмысления ни одного простого существа, а она ведь даже не закончена.   В остаток этой ночи Алагадда только снилась доктору. Он лежал в постели и от усталости даже не ворочался. Сон его был о том, о чём мужчина уже скучал и тосковал, иногда ещё находясь в городе. Цвета там сводились к одному лишь чёрному, самому тёмному и глубокому его оттенку, уютному и тёплому.   Спросонья у доктора почти одинаково топорщились что отросшие волосы, что такого же чёрно-бурого цвета перья. Последние были таким же побочным эффектом пользования картой с десяток лет назад, как и когти. Благо, Лорд, заметив, какие неудобства причиняет лекарю его способ перемещения, из некого странного и непонятного подобия жалости, научил другому пути.   Человек и ранее видел его. А ещё раньше – слышал. Он, как послушный и хорошо воспитанный мальчик, всё же не обращал внимания на рассказы соседских детей, пытающихся выманить его на улицу для игры. Ребятишки, столпившиеся под окном, где ещё только будущий доктор читал книгу, с восторгом говорили о Башне с Дверью. Они постоянно перебивали друг друга, и мальчик даже не смог понять сути того, чего дети хотели до него донести. Единственный пример, запомнившийся доктору, был спором о том, получили ли дети информацию о Башне с Дверью от некого странного господина или от некой странной госпожи.     Та Дверь должна была вести в какое-то чудесное место, но открыть её под силу только господину-госпоже. Сия таинственная личность послала ребятишек рассказать это друзьям, с условием ни в коем случае не проболтаться ни единому родителю.   Когда мальчик сообщил своё мнение о небезопасности грядущего мероприятия, его закономерно обозвали дураком, который потерял шанс увидеть «красивое место». Он остался сидеть с книжкой в руках, не уделив более секунды для мысли о загадочном. Детское столпотворение, как спустя годы дознался доктор, должно быть, просидело с десяток лет в предбаннике Алагадды, прежде чем стать её постоянными взрослыми жителями.   Лекарь увидел Башню впервые, когда ушёл в лес. В тот день он хотел проверить, сможет ли потеряться. Это была какая-то пустая, но светлая идея, созревшая в двадцатилетней голове. На самом деле, так бывало во многие дни, которые парень называл прогулочными. Просто один раз он пошёл в новое место. Повернул в другую сторону здесь, прошёл немного дальше там – так и вышел на поляну к Башне.   Она стояла в самой середине круга из кустов. По мере приближения к неё трава опускалась и пропадала вовсе за два шага от стен из крупных и полностью гладких серых кирпичей. Башня возвышалась так сильно, что её должно было быть видно ещё из города. Доктор заметил, что стоит и смотрит наверх, задирая голову, только когда уже начал заваливаться назад. Шпиль Башни он так и не разглядел.   У Башни только одна дверь – та самая, что Дверь. Входом служила арка в высоту как три среднестатистических мужчины и в широту, достаточную, чтобы прошли четыре или пять лошадей бок о бок. Такого же размера была Дверь внутри. По бокам и сверху Двери расположилась стена всё из того же серого материала, делящая внутреннее пространство Башни на два ровных полукруга.   В существовании Башни как башни доктор не увидел ни капли смысла. Внутри было полностью пусто, разве что все вещи хранились во второй комнате. Только зачем? Если кому-то и понадобилось место для склада в таком далёком месте, что уже вызывает сомнения, почему бы просто не держать закрытым сам вход? Каково предназначение такого странного разделения пространства?   Кто вообще мог построить это невероятное и невозможное здание?   Дверь – или всё же ворота? – выделялась в первую очередь своим цветом. Доктор не мог сказать, каким точно, но определённо выделялась. Разнообразные узоры, спирали и фигуры, огромные и крошечные расходились по всех поверхности Двери. Вертикально пополам её делили две большие слабо блестящие ручки. Половины высоты поделили ещё две пары ручек сверху и снизу. До самых нижних лекарь даже вполне мог дотянуться; на ощупь они были тёплые.   Справа от Двери, опять же на уровне человека, в тончайшую щель между Дверью и стенным кирпичом уходил стержень… чего-то. Гармоничное и хаотичное объединение нескольких колб и трубочек, сплетающихся причудливым образом, овивающих невидимый крепёж и впадающих в стержень, как ручейки в реку. Это самое что-то доктор трогать не решился.   Зато попытался открыть саму Дверь. Вот так взял и потянул на себя сначала одну ручку, потому вторую, и потянул легко, без задней мысли, будто уже знал, что Дверь не поддастся. Он смирился, но продолжил держаться, уже не прилагая силу. Из-за Двери не то что бы бил свет, просто её силуэт слабо подчёркивался тонкой линией. По другую сторону наверняка не пусто.   Ему всё казалось, что так и надо. Таинственная башня посреди леса, такой высоты, что её должно быть видно сильно издалека? Её пустое пространство, в которое с трудом проникали солнечные лучи, несмотря на ясный день снаружи? Странное устройство на стене, выполняющее неизвестную функцию? Если это здесь – так надо.   Но позже доктор ушёл, конечно. Страшно не было, только стало очень неприятно, когда в голову полезли будущие воспоминания.   Зевок лекаря оборвался, когда подпёртая кулаком голова начала сваливаться под действием собственной тяжести. Доктор медленно выпрямился, потягиваясь в спине, и снова зевнул. Пальцы-когти с блестящими чешуйками потёрли зажмуренные глаза, осторожно и давно заученно, задумчиво почесали короткие бакенбарды. Тело на всех уровнях продолжало просить сна, хотя миска из-под каши на столе хорошенько опустела. Пора уже и приниматься за уборку.   Приятно, когда всё чистое, аккуратное, да и вдобавок лежит на своём месте. Приятно наводить порядок – это относится и к уборке в собственном доме, к раскладыванию очищенных инструментов, и к брошенным уже как несколько лет попыткам избавить участки кожи от инородно выглядящих перьевых зачатков.   Карта не досталась ему тяжким трудом, к счастью с одной стороны и к сожалению с другой, по той простой причине, что она была совсем не полной. Это был лишь черновик, набросанный с кусочка оригинала, но при этом очень даже рабочий, хоть и не настолько сильный. Можно даже сказать, слабенький в плане взятия платы. Карта меняла доктора медленно, нехотя и настолько лениво, что поначалу человек был уверен в своей безопасности.   Спустя время кожа на его ладонях и ступнях огрубела и начала покрываться многочисленными мелкими рубцами, тёмными и плотным. Выше по конечностям стали появляться бугры размером с небольшую горошину – или, с учётом их вытянутости, с небольшую фасолину. Доктор, к своему отчасти смущению и отчасти ужасом, не мог их как-либо идентифицировать. Когда подобное явление постепенно приступило к формированию на шее под линией волос, он был вынужден пойти на шаг, который не мог больше откладывать. Первый же бугорок, особо крупный и потому выбранный для вскрытия, явил из-под тонкого слоя кожа твёрдый стержень с тонкими, влажными чёрными волосками.   Это было перо. Несколько перьев. Даже много, слишком много для человека, из которого они растут.   Доктор старательно вырывал их по возможности. Это сопровождалось тонкой и резкой болью, а иногда и парой капель крови – больше, если приходилось расковыривать кожу иглой, чтобы выудить стержни с корнем. Он старался обрабатывать и забинтовывать получающиеся в результате раны по всем правилам, и до очередного визита в Алагадду дела были не так плохи. Раны туго ныли, боль отдавалась в голову басовитым писком, но натруженные конечности стойко терпели.   В Алагадде боль точно проявлялась сильнее, хотя доктор больше понимал это, нежели ощущал. Взгляды Алагадды на связь тела и разума отличались от взглядов самого человеческого разума. Через горящую кожу рук и ног, получившую свежую чувствительность, заново пробивались иглы перьев, и, несмотря на то, что сии действия происходили с его непосредственным телом, они сливались с фоном так же легко, как прикосновение одежды к телу.   Отдавайся в боль или нет, а добротная часть алагаддских жителей будет её слышать. Особо специфичные обитатели ею так вообще приманиваются – Чёрный Лорд напомнил доктору об этом, когда человек намедни очередного визита вырвал несколько перьев с затылочной линии роста волос. Бо́льшая составляющая этой категории даже не обладала достаточным уровнем разума и не понимала как планы доктора, так и планы на доктора, а, следовательно, на данном этапе представляла бо́льшую же опасность, чем высшее меньшинство. Иными словами, его боль была оценена, но сейчас скорее бесполезна.   Лорд не сказал об изменениях положения на следующих этапах, что, однако, подразумевалось, как понял лекарь по чуть отвернувшемуся от него фарфоровому лику. Человеку бы стоило волноваться, вот только его зарождающиеся мысли о не совсем сладком будущем накрыл, как плотное одеяло, лист пергамента, который Носитель Маски Страдания выудил из внутреннего кармана своей одежды. Ткани и без того носили угольный чёрный цвет, а в тенях покоев их слои сливались друг с другом, подобно смоле. Лист, чудом не испачканный в этой густой темноте, плавно вложили доктору прямо в руки.   Пергамент содержал полную инструкцию по открытию той самой Двери. Текст при этом был столь невелик, что Печать на задней стороне листа во многом его превосходила. Состояла она из куда большего количества линий, прямых и по-разному загнутых, узоров и фигур. Сам орнамент Печати, если смотреть мельком, не вызывал великой сложности для повторения его тем же доктором, например, однако круги и линии перед глазами не просто плыли, а порой пускались в настоящий пляс на пергаменте.   С листа Печать исчезла без следа, как только лекарь покинул Алагадду. Её предназначение – один раз вынести из города предмет – было исполнено, и надобность в Печати отпала. Текст, как доктор его не рассматривал, оставался на его родном языке, да и необходимости больше меняться у него не было.   Карта скоро была забыта. В долгосрочной перспективе проход через Дверь имел гораздо меньше последствий. Вырезанные перья, к сожалению, возвратились, но не в том объёме, в котором выросли бы новые, продолжай доктор использовать карту.   Что карта, что лист с инструкцией продолжали пребывать в лекарском доме – в сундучке в погребе, где подобные провокационные вещи и следовало хранить, если сжигать их было слишком жаль. Всё-таки среди вещей, которыми не должен был обладать порядочный человек его сословия, самой опасной для показа чужим глазам вещью был сам доктор.   Он продолжал жить под голубым небом, с солнцем и луной, с облаками и белыми звёздами, и с каждым годом всё труднее вливался в коллектив обычных людей. Людей, на чьих телах не присутствовали черты пернатых; которые не то что ни разу не видели, пусть и далеко не вблизи, фактического правителя иномирного города-государства, но и не слышали название «Алагадда». Всё сильнее и всё чаще, как представитель несуществующего промежуточного места, доктор уставал что в родном доме, что в чужих дорогих коридорах.   Но себя, увы, он просто так спрятать не мог.