Страстные жизнью и смертью

      Над деревней Кащеевкой взошла первая звезда. Вечер давно опустился тёмным полотном, поглотив все яркие краски, заставив окна домов зажечься равнодушным жёлтым светом. В эту огромную чернильную банку опустилась первая маленькая частичка золотой пыли. На неё, вытянув шею, смотрел больной мужчина с бледным лицом и худыми руками. Уже несколько месяцев его измождённое тело было приковано к постели. А эти оковы, называемые болезнью, постепенно гасили устремлённые к свету глаза.       Он лежал на кровати в маленькой комнатушке, в плохо освещённой комнате, блуждая мыслями то к первой звезде, то к жене, которая готовила ужин к приходу Георгия с вечерней подработки, то к тому, о чём хотел рассказать единственному сыну — наследнику и фамилии, и истории, свято хранящейся в его памяти. Мужчина томился в тягостном ожидании, почти не меняя на кровати позы, пока из прихожей не раздался звук открывающейся двери. Услышав его, он даже приподнялся на локтях, вытянул шею, желая поскорее увидеть Георгия, и тот не заставил себя долго ждать.       — Я дома! — раздался громкий юношеский голос.       Мужчина услышал уверенные шаги, приближающиеся к комнате, и уголки его губ поднялись вверх, встречая с теплотой вернувшегося с работы сына. В дверях через минуту появился стройный высокий юноша с белокурыми волосами, голубыми глазами, бледно-розовыми губами и ямочками на щеках. Его рубашка и штаны были испачканы, зато ясные глаза светились удовлетворением от проделанной работы. Он запустил одну руку в пышную копну волос и прошёл вглубь комнаты.       — Как ты, сынок? Небось устал от работы? — мужчина дождался, когда сын сядет на табуретку рядом с ним, и положил сморщенную старческую руку на его тонкие молодые пальцы.       — Всё хорошо, пап, — Георгий улыбнулся. — Получку скорее всего опять задержат, но я думаю, что, когда все получу, мы сможем купить тебе лекарства и починить крышу. Он посмотрел на стоящее неподалёку ведро и поднял глаза на тёмное пятно на потолке.       — Ты главное не надрывайся, сынок, — ласково ответил мужчина и понимающе кивнул. — У тебя ведь вся молодость впереди!       — Знаю, пап, знаю, — закивал головой Георгий, но при этом мужчина заметил, как улыбка сына померкла. — Но нам же нужны деньги!       И с этим мужчина поспорить не мог. Он вновь кивнул, не скрыв тени своих чувств, а потом коснулся плеча сына и более спокойным голосом сказал:       — Да, ты прав, сынок. Ладно, иди, тебя мать уже давно заждалась, ужин приготовила. Ты поешь, а потом возвращайся ко мне, ладно? Я хочу кое-что рассказать тебе.       — Что-то случилось? — нахмурился Георгий и чуть ближе наклонился к отцу.       — Нет, всё хорошо, ничего не случилось, — мужчина покачал головой и чуть улыбнулся, желая придать уверенности своим словам.       Сын кивнул и вышел, на ходу окликая мать. Мужчина лёг на подушку, накрылся одеялом и вновь вытянул шею, чтобы посмотреть в окно. Звезда, которую он увидел, горела неярким огнём, но теперь вокруг неё собрались и другие мутные точки. Мужчина сосредоточил на них взгляд, а потом спустя недолгое время расслабился и прислушался к звукам из других комнат. Жена с сыном негромко переговаривались, сидя за столом на кухне (он слышал лязг столовых приборов; как Георгий пододвинул к себе табурет и как Юлия Константиновна накладывала в тарелку), обсуждали впечатления от произошедших событий и планировали следующий. Юлия Константиновна поделилась волнением, что зарплату на предприятии вновь задерживают на неопределённое время, а деньги постепенно заканчиваются и заканчиваются. При этом эта новость была рассказана тихо, так, чтобы отец семейства, Михаил Яковлевич, не услышал. Но хоть мужчина и не расслышал некоторых слов, суть разговора он мог уловить, из-за чего его сердце больно сжалось. Беспомощность и болезнь не давали ему возможности выйти на работу, чтобы зарабатывать деньги и кормить семью, старая кровать давно приковала его к себе. И порой в минуты тоски, когда Михаил Яковлевич оставался один, он думал о смерти как о способе дать своей семье возможность вздохнуть спокойно. Ведь не нужно будет кормить жалкого беспомощного старика, возиться с ним и содержать, тратить драгоценные продукты, которые можно отложить на следующий день.       Но вместе с тем его неотступно преследовала мысль, что перед своей кончиной он должен передать единственному сыну самое ценное, что столько лет хранил в сердце, — историю, которую Михаил Яковлевич пообещал передать потомкам. И, как ему казалось, сегодня — самое подходящее время для откровений. Наверное, Георгию будет нелегко её принять, но долг Михаила Яковлевича — рассказать её.       Мужчина тяжело вздохнул, подготавливая себя к непростому разговору, а потом вновь прислушался к диалогу жены и сына на кухне. По всей видимости, они уже заканчивали, потому что Георгий поблагодарил мать за вкусный ужин и встал из-за стола, чтобы вернуться к отцу. Михаил Яковлевич, услышав приближающиеся шаги, вновь приподнялся, поставил подушку, чтобы принять полусидячее положение на кровати, прокашлялся и сложил руки в замок.       Георгий вошёл в комнату с улыбкой, живо раскачивая руками. Глаза его по-прежнему блестели, сейчас он явно был доволен тем, что вкусно поел и набрался сил, чтобы провести время с семьёй. Михаил Яковлевич встретил его с поднятыми уголками губ и кивком головы указал Георгию сесть возле него. Юноша опустился на прежнее место, чуть нагнулся и поставил локти на ноги, ожидая слов отца.       — Вкусный сегодня был ужин, правда? — не сразу начал Михаил Яковлевич, выпрямив спину.       — Да, мама сегодня постаралась, — в знак согласия Георгий кивнул головой. — Она всегда вкусно готовит, но сегодня как-то по-особенному.       — Да, ты верно подметил.       Мужчина замолчал, задумчиво взглянув в коридор, а Георгий сел рядом и не решился заговорить первым, ощущая важность предстоящего разговора. При этом он чувствовал себя напряжённо, но никак не понимал почему. Георгий то смотрел на постаревшего отца, которого каждый день грызла болезнь, то отводил взгляд на стены, разглядывал красный ковёр с узорами, но после непременно возвращался глазами к своему старому отцу. Он старался держать себя прямо, но его спина незаметно для него сгибалась, из-за чего через время Михаил Яковлевич снова выпрямлялся.       — Сынок, — в комнате неожиданно раздался голос отца, и после тишины он показался Георгию неестественно громким. — Ты знаешь почему у нас такая же фамилия, как и у Алексея Михайловича, нашего соседа?       — Сначала я думал, что мы просто однофамильцы или родственники какие-нибудь, — Георгий почесал подбородок, вспоминая прошлые размышления. — Но потом мне мама сказала, что позже ты мне расскажешь почему у нас одна фамилия. Ты хочешь об этом со мной поговорить?       — Да, — ответил Михаил Яковлевич. — А ты помнишь мою прежнюю фамилию? Фамилию своего деда?       — Конечно, — улыбнулся Георгий. — Гордость нашей деревни, защитник Отечества и мой дед — Яков Тихонович Яжеменко. У тебя была его фамилия. Конечно, я всё помню.       — Это хорошо, — качнул головой отец, проговорив эту фразу с чувством удовлетворённости. — Я хочу, чтобы ты понимал, что я не просто так решил поменять фамилию отца на фамилию Алексея Михайловича. Я сильно виноват перед ним и… сильно ему обязан. Я никогда не смогу восполнить его утрату, никогда не смогу отплатить ему и его сыну за то, что они сделал для меня, но я хочу, чтобы мою, нет, историю Страстных знали все мои потомки и хранили её в памяти. Я хочу, чтобы наша семья знала подвиг маленького Егора, сына Алексея Михайловича.       — У Алексея Михайловича был сын?! — воскликнул Георгий и даже привстал.       — Да. Просто послушай меня…       

***

      Великая Отечественная война. Зима. Двенадцатого января началась Висло-Одерская наступательная операция, и нам отдали приказ двигаться в Польшу с целью освободить Варшаву. Я знал многих ребят из нашего отряда. Кого-то больше, кого-то меньше, но все мы на войне были братьями. Конечно, до Варшавы дошли не все. Ребята умирали. Кого-то застреливали немцы, пока мы шли, кто-то погибал у нас на глазах от болезни или голода. Гришка Саврасов, он был моложе меня, заболел, не захотел лечиться, а уже почти у Варшавы просто не проснулся однажды утром. Так и помню его холодные руки, когда коснулся их.       А после битвы семнадцатого января нас стало ещё меньше. Не представляешь какое это было зрелище! Танки стреляют! Ружья стреляют! Земля вздымается вместе со снегом, перемешивается с кровью! Куда ни глянь — тела лежат. И наших, и немцев, поляков — всех. Кажется, и кусочка свободного нет, всё покрыто телами да кровью! Сижу я, значит, стреляю из окопа, а рядом со мной товарищ Колосков в немцев палил. Я за оружие, палю, а затем слышу выстрел возле себя, миг, а он уже лежит раненый, кровью истекает. А на лице, я никогда этого не забуду, до сих пор решимость перестрелять всю эту нацисткую тварь! Казалось, он начал бы с новой силой стрелять, если бы не пуля во лбу. Настолько я на него засмотрелся, что сам чуть пулю не схлопотал!        К счастью, рядом вовремя оказался Алексей Михайлович. Он меня прикрыл, сам за оружие взялся и как начал палить! Я смотрю, дивлюсь: немцы от его выстрелов один за другим, один за другим падают! Я во все глаза смотрю, не могу оторваться от этого зрелища! Крови ещё больше стало. Немцы дёргаются, падают, а я так заворожён! Так не могу наглядеться! А Алексей Михайлович всё стреляет и стреляет, перезаряжает, а потом с новой силой начинает!       Я тогда лишь чуть позже очнулся, взялся за винтовку и тоже стал ему помогать. У меня получалось стрелять не так, как у него. Я был медленным. Паршивым был солдатом. Пока прицелюсь, пока нажму на курок, у Алексея Михайловича за это время уже с десяток, если не больше, немцев мёртвых лежит. Потом мы разделились. А когда всё закончилось, захотел поблагодарить его. Нашёл его одного возле дома с винтовкой Колоскова, а он смотрит в одну точку и ни с кем не разговаривает. Лицо у него грустное, печальное, в уголках глаз уже скопились слезинки. Я даже заробел, не знал даже как к нему подойти. Но всё-таки набрался храбрости.       — Алексей Михайлович, — голос был словно не мой. Слишком тихий, слишком неуверенный. Но он всё-таки услышал меня, повернул голову и неожиданно улыбнулся.       — Мишка! Яжеменко! Сынок, ты ли это?! — он вскочил, обронив винтовку, заобнимал меня, засмеялся звонко, я аж растерялся, не ожидал от него такого. — Живой! Я уж думал, что потерял вас всех…       — Живой, Алексей Михайлович, живой, — говорю ему. — Всё благодаря вам. Если бы вы меня не прикрыли, я бы уже вместе с ним лежал… — я снова вспомнил про Егора Колоскова.       — Ой, Мишка, как я тебе рад! Как я рад увидеть тебя! Садись к нашим, поговорим, согреемся вместе. Я думал, что никого уже из наших кащеевских больше не увижу, а ты живой! — Алексей Михайлович не переставал меня обнимать, прижимать к себе.       Мы сели рядом с другими солдатами возле разведённого костра и начали громко разговаривать. Конечно же, главной темой нашего разговора была произошедшая битва, освобождение Варшавы. Семён Смолейко из Москвы рассказывал, как его чуть гранатой не подорвало. Он живо жестикулировал, подробно описывая, как он заметил эту гранату возле себя и как принялся бежать со всех ног, чтобы уцелеть. Глаза его горели огнём, лицо от потока слов аж раскраснелось. Остальные с интересом слушали историю. Затем Митька Дмитров с задумчивым выражением рассказал нам о письме, которое получил накануне. В нём говорилось, что мать и сестра, которые остались в родной деревне Обрянцевке, скончались. Долго не ели. У Митьки остался только старший брат Митя, ждавший его дома.       Мы все его понимали. У меня на войне погибли мать и отец еще в сорок третьем году, у Алексея Михайловича — родной брат. Возникла недолгая пауза. Головы всех товарищей поникли в почтенном молчании, так продолжалось некоторое время, а после мы выразили свои соболезнования. Каждый его понимал. Каждый в этой войне потерял близкого человека или друга, и это невыносимо больно. Товарищи, сидящие рядом, в том числе и я, похлопали Митьку по плечу. После этого беседа негромко продолжилась, но уже не так оживлённо. По задумчивым лицам солдат можно было догадаться, что каждый думал о том человеке, которого унесла Великая Отечественная война. И в итоге разговор полностью прекратился.       Нескоро, но мы тихо заговорили с Алексеем Михайловичем. Он поделился со мной хлебом, который припас в куртке, а я — своими эмоциями и впечатлениями за это сражение.       — Знаете, Алексей Михайлович, в каждой битве против немцев мне казалось, что я непременно погибну. Но всё это время я видел смерти своих товарищей. А сегодня, если бы не вы, я бы точно погиб. Спасибо вам, что прикрыли меня, — я поднял голову к нему и улыбнулся. Могло ли моё лицо в тот момент полностью выразить всю благодарность, которую я к нему испытывал? Если честно, то после этих слов мне хотелось по-отечески обнять его или же просто пожать руку. Но Алексей Михайлович только сказал мне в ответ:       — Цени свою жизнь, Мишка. Сейчас каждый солдат у партии на счету, но если ты сам ценишь свою жизнь — это лучшее, что может с тобой произойти. Я вот очень рад, что мы дожили до этого дня. Конечно, война ещё не закончена, но я уверен, что скоро мы одержим победу, — он с подбадривающей улыбкой посмотрел на меня и похлопал по плечу. Мне всё больше хотелось разговаривать с Алексеем Михайловичем.       — Я надеюсь, что после войны жизнь вернётся в прежнее русло, и мы снова сможем спокойно жить, — поделился я своими мыслями, которые преследовали меня с начала войны. С осени сорок первого года мне хотелось после работы возвращаться к семье, есть приготовленный ужин и просто находиться рядом с родными. Но когда родители погибли, я потерял эту надежду. Теперь я просто хотел, чтобы война закончилась, и я мог вернуться в Кащеевку.       — Да, я тоже на это надеюсь, — вздохнул Алексей Михайлович. Я не отводил от него внимательного взгляда. — У меня же дети остались, Миш. Я так хочу, чтобы это всё закончилось, чтобы они не видели ни этих жестокостей, ни этих битв, которые у нас происходят!       — А они ещё маленькие? — не удержался я от вопроса.       — Марьянке одиннадцать, взрослая уже, Женечке в марте будет девять лет, а Ване, самому младшему, восемь, — он сделал короткую паузу, после чего продолжил: — Дети ведь не должны это всё видеть. Им нужно играть, узнавать новое о мире, учиться в школе… Я так хочу, чтобы война поскорее закончилась! — Алексей Михайлович вскинул руки к небу и горестно спрятал в них лицо.       Я был с ним согласен. С того момента как началась война, не только ведь взрослым стало тяжело, но и детям. У нас в рядах, помимо меня, были не только рослые мужчины, которые сумели повидать эту жизнь, но и совсем ещё юнцы. Пятнадцать лет, шестнадцать… Я даже иногда боялся спросить у некоторых сколько им! А что вообще говорить про самых маленьких? О тех, кого жестоким образом убили немцы? Думая об этом, я с дрожью представлял себе невинных детей, которые, не увидев жизни, погибали от рук фашистов. Они ведь ни в чём не виноваты! А уже — жертвы злых рук. Война никого не жалела.       Моих родителей она так и подавно не пожалела. Они погибли в сорок третьем году, а мне так и не удалось похоронить их, как следует оплакать и помянуть. Моя скорбь о них — это стремление отомстить за них фашистам: взять винтовку и стрелять. Но я был не таким искусным солдатом как Алексей Михайлович или другие товарищи по оружию, которые давно пали в бою. Я был обычным мальчишкой, не державшим в руках винтовку, которому наверняка бы следовало погибнуть где-то вначале войны. Но мне удалось выжить до этого памятного дня, семнадцатого января, дня освобождения Варшавы. И эта победа давала мне надежду, что вскоре мы одержим безоговорочную победу над фашистскими захватчиками.       Но война была ещё не окончена. До долгожданной победы ещё несколько месяцев. За одной битвой наступает следующая, и вкус победы от прошедшего сражения уходить на второй план. Цель: выиграть следующую и по возможности остаться в живых. Впереди — битва за Берлин. Самая важная битва и, возможно, последняя, которая станет заключительной нотой тяжёлого времени.       К сожалению или же к счастью, но Алексей Михайлович не участвовал в битве за Берлин. Спустя несколько месяцев после освобождения Варшавы наш сосед сильно заболел, и его отправили в военный госпиталь в Ленинграде. Когда я перестал чувствовать возле себя родственную душу, поддержку Алексея Михайловича и его дружеские похлопывания, я всё чаще думал о родителях и разрушенном доме в Кащеевке. Я опускал винтовку дулом вниз, смотрел на землю под ногами и редко смотрел на небо. Мне казалось, что стержень тоски и боли, заложенный внутри меня, вот-вот лопнет, и я не выдержу — побегу в обратном направлении к родному дому и могилам родителей. А меня уже тогда трясло, и глаза слезились. Думал, сейчас посмотрят на меня товарищи, а я подниму на них голову и не смогу — заплачу. До того мне хотелось домой, до того хотелось хоть на минуту ощутить прикосновение родителей…       Однако нашей задачей было взятие Берлина, столицы Третьего Рейха, и я просто не мог не пойти. Я нужен был своей стране, я нужен был, чтобы одержать победу над нацистами, и моя душа стремилась поскорее закончить эту ненасытную войну, пропитанную жестокостью, болью, голодом и бесчисленными смертями. Один я хотел вернуться домой, другой я — положить конец деятельности немецким захватчикам, пусть я бы и не смог осуществить свою мечту. Мне придавали храбрости танки, с которыми мы шли, и товарищи, живо разговаривающие возле меня. При этом я знал, что в скором времени к нам должны были присоединиться силы Первого Украинского, Первого и Второго Белорусских фронтов.       Уверенность в победе росла во мне. Разговаривая с товарищами, полными такого же энтузиазма, я заряжался энергией и хоть прямо сейчас был готов бежать в Берлин и стрелять в немцев, не переставая! Руки дрожали от нетерпения, ноги желали броситься в бой!       — Мы победим немцев! — слышал я, где бы ни говорили о захвате Берлина.       — Мы должны победить! — восклицал Дмитров с серьёзным лицом и смотрел куда-то вдаль, видимо думая о погибших родных.       Я кивнул, когда он это произнёс, обернулся на звук приближающихся шагов и увидел небольшую группу солдат, идущих к нам вместе с какими-то маленькими детьми. Среди них было две девочки лет двенадцати-тринадцати и пятеро мальчиков. Девочки были худые, бледные, почти молочные с грязными волосами и блестящими глазами. Их одежда, состоящая из штанов с заплатками, кофт и больших курток с дырами в некоторых местах, была вымазана в копоти и неизвестной мне субстанции. В руках они держали небольшие мешки. Товарищ Коваленко, который и пришёл с ними, заглянул в один мешок, протянул ручищу и выудил из него кусок хлеба.       Мы все ахнули. Да ещё и не четыреста грамм, как полагалось служащим, а целый килограмм! И сколько их было! Мы сразу же начали расспрашивать девочек о том, где они смогли раздобыть столько хлеба.       — От завода работницы сделали что-то вроде теплицы и там вырастили немного пшеницы, — рассказала Ульяна, самая старшая девочка. — Конечно, тут есть жмых и даже картонка, и много другого, но ведь это гораздо лучше, чем ничего, правда? — она подняла на меня блестящие глаза, на ресницах которых я уже видел слёзы, и улыбнулась. Мне ужасно захотелось обнять её, но я постарался сдержаться.       — Конечно, — ответил я. Остальные закивали головами и стали вынимать куски хлеба и делиться ими с другими солдатами.       Для нас это был настоящий праздник: увидеть хлеб в таком количестве. Все уже привыкли к карточкам, по которым нам могли выдать драгоценные граммы, поэтому приход девочек стал для нас приятным сюрпризом. Но не только они принесли нам то, что вызвало у всех нас счастливые улыбки. Вместе с девочками пришли и мальчики. На вид им было не больше девяти лет. Ребята были такими же немытыми, чумазыми, с грязными руками и лицами. Одежда их была такой же ветхой и старой, как и у девочек, но глаза, подобно звёздам, горели желанием помочь выиграть эту войну. Хоть они были маленькими, но давно всё понимали.       Мальчишки притащили старые мешки из-под картошки, в которых лежали старые каски, куртки, ботинки и другие вещи от павших солдат, которые вполне могли пригодиться нам. Мы тут же полезли доставать добытые находки, рассматривать и оценивать их, мерить, прикидывать, с чем можно пойти в финальную битву, а что лучше оставить. Я взял куртку, в которую уже успела пропитаться кровь, и с сомнением надел её на себя. Прежде я никогда не надевал вещи мёртвых людей, этот раз был моим первым. Мне казалось, что эта куртка принадлежит именно тому солдату, который уже никогда её не наденет, а я без его разрешения беру её себе. Мне казалось это неправильным. Я сглотнул ком в горле. Несмотря на все мои сомнения, куртка села на меня как влитая. Как надеваешь новые сапоги, и ноги комфортно в них себя чувствуют.       Я постарался стряхнуть с себя странное чувство, ведь более лёгкая куртка на весну мне всё-таки была нужна, и посмотрел на мальчишек. Меня привлёк один из них. Он оглядывался, крутил головой, искал кого-то глазами и явно чувствовал себя огорчённым. Мальчик всё время мял пальцы, топтался на месте и грустным голосом отвечал на фразы друзей. Мне он показался смутно знакомым. Но при этом его поведение меня озадачивало, и я решил подойти и расспросить его обо всём.       Я сделал к нему шаг, и он вскинул на меня голову и вперился глазами. Они были странными: вместо радужек и зрачков — белое пространство, которое ярко светилось. Я остолбенел, удивлённый, сделал шаг назад, а через минуту он подбежал ко мне со всех ног, и откуда ни возьмись раздался выстрел. Секунда — и он падает мне на руку, а из его груди сочится. Я не понял, что произошло в тот момент, помню, как поймал его, приложил к груди, тряс, а он никак не реагировал. Глаза словно кукольные. Ничего не видят. Я продолжал его трясти, звать его, но он просто лежал у меня в руках подобно игрушке.       А в тот момент, когда он прикрыл меня собой, из старого полуразрушенного дома выбежал старый немец с винтовкой и начал стрелять. Он целился в меня. Но я не умер, потому что меня прикрыл мальчик, имя которого я ещё не знал. Лишь после, когда я перестал трясти мёртвое тело и более-менее пришёл в себя, оставшиеся в живых ребята мне рассказали, что мальчика звали Иваном Страстным. Он был сыном нашего лучшего стрелка — Алексея Михайловича Страстного.       Почему он оказался среди тех ребят, что пришли к нам? Мне рассказали так: от Алексея Михайловича, которого отправили в госпиталь, давно не было вестей. Семья считала его уже погибшим, а Елена Николаевна никак не могла успокоиться. Всё плакала и плакала. Только Ваня был твёрдо уверен, что отец жив. Он встретил ребят, которые собирали провизию для наших солдат, узнал от них, что все солдаты собираются на Берлин, и пошёл с ними. Выскользнул тайком из дома и пошёл вместе с остальными мальчиками и девочками. Среди нас он надеялся увидеть своего отца, но получилось…       

***

      Михаил Яковлевич замолчал. В комнате воцарилась тишина. Георгий молча сидел рядом с отцом, скорбно повесив голову. Он напоминал согнутое под грузом толстых веток дерево, которое не могло подняться. Отец семейства Страстных отрешённо смотрел в стену, до сих пор переживая события, потрясшие его душу не меньше, чем война. В это время на улице уже давно стемнело: звёзд на ночном небе стало ещё больше.       — Он же был совсем ребёнком… — решился прервать безмолвие Георгий, сжав руки. — Но он такой храбрый… Как он вообще понял, что из дома выйдет немец?       — Я не знаю, — безжизненным голосом ответил Михаил Яковлевич и провёл морщинистой рукой по глазам. — Я не знаю, как это произошло. Он словно предугадал события.       — Но ведь это невозможно, — Георгий поднял на отца блестящие обеспокоенные глаза.       — Тем не менее, произошло то, что произошло. И я сильно виноват перед Алексеем Михайловичем. Мой солдатский долг — защищать свою страну и своих людей, свою семью, а в итоге жизнь за меня отдал маленький восьмилетний ребёнок, которого я и должен был защищать! И родители мои тоже погибли! Все, кого я знал, тоже погибли! — вскрикнул Михаил Яковлевич, схватив себя за голову. — Я так виноват перед ним! Я так виноват перед всеми! — из глаз пожилого мужчины брызнули слёзы и побежали быстрым потоком по щекам, проливаясь на одеяло и старую майку. Тело задрожало словно перед тем, чтобы совсем разбиться на мелкие осколки и больше никогда не собраться воедино. А в комнате всё звучало: «Я так виноват! Так виноват!».       — Отец, пожалуйста, успокойся! — возле Михаила Яковлевича мигом появился Георгий. Сын обнял руками отца, стараясь успокоить, прижался к нему самому, как ребёнок, но тот не слышал и только кричал: «Я так виноват! Так виноват!». Георгий и сам заплакал, душой предчувствуя ухудшение самочувствия отца и несчастливый финал его жизни. На крики прибежала Юлия Константиновна и тоже прижалась к мужу, взяла его голову в руки и прислонила к груди. Но мужчина не мог очнуться от своего страшного сна, от своей трагедии, которая навсегда стала его кровоточащей раной.       Когда ночь почернела ещё больше и навалилась на деревню, в комнате возникла долгожданная тишина. Мужчина заснул, а рядом с ним легла неспокойная Юлия Константиновна, которая не могла уснуть. Георгий так же провёл у постели отца всю ночь.       Через несколько дней звезда, на которую всё время смотрел Михаил Яковлевич, однажды погасла и больше не появлялась на ночном полотне. Вместе с ней погас и Михаил Яковлевич.       

***

      Однако ни Михаил Яковлевич, ни его сын со временем так и не узнали, что род Страстных — это древний род оракулов. Их способность, видение будущего, произошла от первого мужа Страстного. И мальчик Ваня, и его сестра Марьяна, и Алексей Михайлович как раз были оракулами. Отважный Ваня смог вовремя увидеть старого немца с оружием, стреляющего в Михаила Яковлевича; Алексей Михайлович, лежа на постели в госпитале, увидел смерть собственного сына, но не смог предотвратить его судьбу, а Марьяне приснился сон, в котором её брат храбро защищает солдата.