Предатель мертв

В Машихо — буря эмоций. Каждый разговор с Йошинори ложится камнем на душе. «Какого черта, — задает себе вопрос Машихо, — в конце концов я чувствую себя виноватым?». Будто одна часть искренне хочет простить Йошинори и его поступок, а другая вопит: «Одумайся, он же!..». Но как повернулся язык назвать его убийцей? Машихо же видел, как ему плохо оттого, что он поднял меч на Маэкаву-сэнсэя. Он не со зла, да? Он просто хотел защитить жизни: свою и товарищей. Или свое достоинство? Факт остается фактом: он совершил убийство, а это ему боком не выйдет. Машихо с почти маниакальным желанием унизить его, «прижать к стенке» так, как это было с ним самим, ходит все полдня. Избегает Йошинори. Асахи и Харуто не попадаются на глаза. Времени обмыслить все — с лихвой. Некому мешать, некому отвлекать. Йошинори, может быть, ищет его, чтобы пойти на тренировку, а может, тоже ходит где-нибудь, не желая встречаться с Машихо. Разговор накануне все испортил. Поддержки у Йошинори больше нет, он абсолютно один. Машихо даже не намерен извиниться и постараться наладить отношения. Гиблое дело. Да притом не хочется. Йошинори никогда не был близок Машихо. Совершенно чужие люди, связанные общими воспоминаниями из детства, и только. У Асахи и Харуто — по-другому. Они действительно верны друг другу и сошли бы за братьев. Им тоже завидует Машихо. Что такое дружба, он не знает, а так хочется узнать… Потому что глубоко сидящее внутри чувство не покидает нагретое местечко. Чувство несостоятельности, заброшенности. Это не главная причина, почему желание засадить Йошинори такое неистовое. Машихо боится за свою жизнь. Возможно, предполагает он, Йошинори только пока такой нерешительный, забитый, а потом, чтобы спасти свою шкуру, придумает какой-нибудь изощренный способ подставить Машихо. И Машихо твердо уверен: так оно и будет, если он не опередит его. За любую информацию полагается вознаграждение. Машихо вновь на гребне волны колебаний и сомнений. Отмести в себе подобие мягкосердечности и сострадательности не дает жалкий вид Йошинори и его не менее жалкие — хотя, надо признаться, честные — слова. Совесть, как назло, молчит. Машихо подгоняет сам себя: «Реши уже, иначе будет поздно!». Между собственной жизнью и чужой, разумеется, хочется выбрать собственную. Но — почти двадцать лет. Почти двадцать лет они живут с Йошинори бок о бок. На такое махнуть рукой непросто. И все-таки — все это время Йошинори жутчайше выносил Машихо мозги. Естественно, что не специально. Для Машихо удобнее интерпретировать совокупность его действий именно так. Советы Йошинори для него всегда «непрошеное мнение». Желание помочь — «сование носа не в свое дело». Частые изнурительные тренировки — «мучения и страдания». Кто знает, вдруг если бы Машихо потрудился не воспринимать все, что ему просто-напросто лень делать, как рабское бремя и в штыки, то и отношения с Йошинори были бы совсем иными. Машихо тоже режет боль. Ему не хочется, чтобы все закончилось так. Перед глазами — искусно расписанные около пятидесяти лет назад, когда их край еще не был так беден и осквернен, фусума. Покои дайме — внушающего трепетный страх и уважение мужчины, который выделится, даже если при нем не будет стражи. Его контроль и внимание ощущается везде, букэясики находится под надежной защитой. Он как массивные ворота, которые враг видит уже издалека и дальше которых не видит ничего, помимого башен замка. А самураи — это гвозди, каркас, их поддерживающий. В этот конец коридора просто так не забредают. Машихо думает триста раз, перед тем как получить разрешение на вход. Сердце — умалишенное, чересчур возбужденное. От чего? От грозного вида дайме или от того факта, что заявился к нему с целью совершить непоправимое? Такое же непоправимое, какое сделал в ту ночь Йошинори. Помещение сотрясает тягучий бас дайме. Самурай Машихо встает на колени и кланяется к самой земле, после чего — вопрос о том, зачем он сюда пожаловал. Сухо и по делу Машихо выкладывает все, что знает сам. Умалчивает лишь о своем соучастии — нечего подрывать доверие господина и вызывать у него подозрения. Пауза — долгое молчание — приказ встать и идти по своим делам. Дайме его услышал. Поверят ли Машихо?

***

Вот как это случилось. Вот почему Йошинори арестовали посреди ночи. Вот почему Машихо это не удивило. Наутро, когда новость об аресте разносится не только по букэясики, но и по всей округе, воины начинают жужжать, точно пчелы из потревоженного улея. Так, в целом, и есть. Мир между свояками не нарушался все то время, пока юноши здесь жили. Личность убийцы раскрывается — ужас, разочарование отражается на лицах наставников и других самураев. А Машихо чувствует себя превосходно. Ему поверили! Правда, почему? Значит, других зацепок нет. Расследование в тупике, и дайме проскользнул в единственную дверь на выход. Машихо рассказал все главное и даже больше. Не утаил и прошлых грешков Йошинори. Подумал, пусть господин будет уверен в его вине наверняка. Машихо просыпается в пустой, окутанной гробовой тишиной, комнате. На завтраке не присутствуют Асахи и Харуто. Легкое предчувствие необратимой ошибки ползет слизнями к шее Машихо. Что теперь с Харуто? Может, не стоило сдавать Йошинори? Ведь неокрепшая психика Харуто не обрадуется новости о том, что это он отобрал у Маэкавы-сэнсэя жизнь. И все же, вспоминая, каким крошечным и слабым чувствовал себя Машихо всякий раз, когда тренировался с Йошинори либо видел, как умело тот владеет мечом, совсем не как он, Машихо отмахивается от этих «а может». После завтрака мчится к Асахи и Харуто. Впускают — проходит внутрь. Картина: Харуто тихонько плачет, укутавшись во второе кимоно — кимоно Асахи, а Асахи сидит рядом и гладит его по волосам, молчит, но молчание красноречивое. Когда Машихо приближается, Харуто кидается ему на шею, а потом второй рукой загребает и Асахи. И плачет уже навзрыд, до рваных дыр в сердце. — Почему? — Крик неприятно действует на барабанные перепонки. — Зачем? Зачем он это сделал? Как он мог так поступить, Шихо-сан? Я ненавижу его! Ненавижу этого предателя! Кажется, за утро Асахи слышал это неоднократно. Он спокойно терпит крик Харуто и автоматически гладит его по спине, веря в то, что это помогает. Машихо ошеломлен: Харуто грустит, как маленький больно ударивший коленку ребенок, а не как самурай, ростившийся в условиях постоянного напряжения из-за военных действий на протяжении шестнадцати лет. «Вот и насмотрелся на своего Нори-сана, — блеснула едкая мысль у Машихо, — вырос не воин, а тряпка». И плевать, что Йошинори никогда не показывал ему свои слезы. Плевать, что изо всех сил старался подать пример хорошего, но просто не бесчувственного воина. Легче думать, что все из-за Йошинори. Взгляд на Асахи: он смотрит вдаль и вовсе, наверное, не думает о Йошинори. Машихо не находит, что сказать. Утихомирить Харуто получается лишь десять долгих минут спустя. Из кухни Асахи приносит чай с цветами сливы и разливает по деревянным чашкам. В окно пытаются пролезть ветви низкого клена. Ветер — через раскрытую решетку. Решетка тихо шатается; слышно еще, как постукивают украшения — бумажные журавлики. — Это я выдал Йошинори. — Машихо позабыл об уважительном «сан». Асахи поднимает глаза на Машихо. От его взгляда тот чувствует себя безоружным. — Сволочь, — выдавливает Асахи и переключает внимание на чай. Машихо в шоке. — Не ты. Он. — Как его накажут? — спрашивает Машихо, словно Асахи знает все на свете. — Ну, — мрачным голосом начинает тот, — воинов и так мало. Скорее всего… — он запинается. Вопрос любопытный. — Понятия не имею. На крайние меры не пойдут — это же Йошинори. — Он заслуживает смерти, — сквозь зубы проговаривает Харуто и крепко сжимает чашку. — Остынь, Руто-кун, — тоном не довольного ребенком родителя просит Машихо. Странно: вот собой Машихо очень даже доволен. Подумать только, переступил через себя и их с Йошинори недодружбу и поступил так!.. так… по-геройски?

***

Холод обнимает крепче кого бы то ни было. И снова тело трясет. Не от одного холода — от страха. Йошинори упал духом. Лежит на грязном жестком футоне. В камере больше ничего нет. Где-то в коридоре стоит надзиратель и едва шевелится. Света от маленького зарешеченного чуть ли не наглухо окошка не много. Еды во рту не было уже несколько дней. Время для юноши остановилось. Что говорят наверху? Что решают? На что Йошинори позволено рассчитывать? Так глупо получается. Виновница торжества — вспышка ярости. Йошинори всегда был достаточно покорным учеником, а после и самураем как таковым, однако опыт подсказывал ему: Маэкава-сэнсэй не прав. Мог ли Йошинори поставить себя и других в столь опасное положение, когда бы одобрил тактику мужчины? Абсурд. Вышло бы куда плачевнее. Йошинори бы душила совесть из-за того, что мог, но не стал останавливать Маэкаву-сэнсэя. Зато не сидел бы в темнице. Двигаться — тяжело. Держать глаза открытыми — тяжело. Не отключаться, а жить и верить в лучшее — тяжело. В темнице сыро. Каменные стены мокрые и скользкие — не опереться. Чтобы хоть немного развлечь себя и ускорить время, Йошинори пытается вспомнить стихотворения Мацуо Басё. Рукописи, которыми поделился с ним Машихо… Машихо. Чем он сейчас занимается? А что с Асахи, с Харуто? Прошло уже четыре дня. Четыре дня холода, голода и полной социоизолированности. Силы стремительно покидают ослабшее тело. Хочется кричать — нет, заорать во всю мощь, зареветь, как зверь, выплеснуть скопившийся внутри страх и ужас. Это несправедливо, несправедливо, несправедливо! Если бы Йошинори дали высказаться… Ощущение: закопанный под влажной землей, ничего не слышно, не понятно, не видно. Остается гадать, сколько еще протянешь. Увидишь ли крупные лиловые сливы? Почувствуешь ли их запах? Застанешь ли следующее цветение умэ? Или сгниешь? В темнице, кроме Йошинори и надзирателя, никого нет. Так тихо, что закладывает уши. Но — тяжелая дверь открывается и в сумрачный коридор проскальзывают две фигуры. Йошинори нет никакого дела. Ему трудно шевелить затекшей шеей. Веки закрыты — глазеть в каменный потолок уже невыносимо. Различает по шагам: идет не один человек, а два. Демонстративный кашель, будто гром, — прямо возле решетки. Йошинори вздрагивает и резко поворачивает голову; боль стреляет, и настоящий кашель вырывается из воспаленной груди. — Йошинори, — рубит топором. Йошинори узнает голос и наконец поднимает голову. — Асахи-кун!.. Руто-кун!.. — шепчет он, снова заходясь кашлем; сухое горло удивилось от попытки что-то выговорить. Вверх — ближе к решетке, пока еще на неокостеневших ногах. Руки — за ржавую решетку. Юноши по ту сторону видят: руки мерзлые, с налетом грязи, ногти и потрескавшиеся губы — синие, кожа — словно у трупа. Волосы в пыли, засаленные, влажные; некогда белый нагадзюбан — половое тряпье. Юноши отстраняются на шаг назад, держат руки в рукавах кимоно и смотрят на Йошинори строго, враждебно, недоверчиво. — Никогда бы не подумал, — говорит Асахи стальным голосом. Он — такой чистый, беловолосый, с жемчужной кожей, ясными глазами, сытый, выспавшийся, теплый, а Йошинори — скукожившаяся кожура от апельсина. — Нори-сан. — Харуто повторяет за Асахи тон, однако не совсем получается: мягкие грустные нотки втискиваются между звуков. Он — здоровый, бодрый, окруженный заботой, друзьями, пусть и надломивший веру в сильных людей, а Йошинори — уничтоженный. Но Харуто больно на него смотреть. «Нори-сан» был для него номером один, образцом для подражания, храбрейшим и добрейшим, пусть иногда и нещадящим. Разумеется, первым после Маэкава-сэнсэя. — Нори-сан, как ты мог? Ладони отпускают решетку, Йошинори роняет голову. Растерян. Кажется, будто на него смотрят, как на в кои-то веки загнанное в клетку опасное животное-хищника. — Вряд ли вы мне поверите. — Ты даже не пытаешься обелить себя! — в сердцах восклицает Харуто. — Неужели все это — правда? — Просто так не арестовали бы, — говорит Асахи и выставляет руку перед Харуто, чтобы тот не подходил ближе, а лучше — отошел. С Йошинори играет в гляделки, которые заканчиваются тем, что Йошинори опускает глаза. — Да ну, — ухмыляется Асахи, — не попросишь у Руто-куна прощения? Может, и стоит. С другой стороны, если бы Йошинори не остановил Маэкаву-сэнсэя, проводили бы в иной мир не одного человека, а нескольких, в числе которых — кто знает? — мог быть и Йошинори. Кто и перед кем тогда просил бы прощения? Взгляды юношей сверлят Йошинори — бывшего друга, бывшего воина. Арестованного. Возможно, уже и осужденного. Мир, будущее насмешливо наблюдают за тем, как бесполезно и однообразно он проводит длинные дни в темнице. Все отвернулись. Машихо — уж тем более. Если Асахи и Харуто пришли — пусть даже с целью пристыдить Йошинори, — это не значит, что явится и Машихо. Но он помогал. Помогал отмыть кровь, прятал, поддерживал. До того момента, пока грубая правда не вырвалась наружу. Губы не размыкаются; из-за дрожи в коленях хочется сесть или прилечь, но юноша не делает этого. Звучит отчужденный голос Асахи: — Не знал, что ты на такое способен. Какая мерзость. Ты хотя бы раскаиваешься? «Еще как…», — думает Йошинори. Секунда за секундой, минута за минутой, час за часом, день за днем не проходят без того чтобы Йошинори не сожалел о той переломной в его жизни ночи. — Вот что бывает, — не молчит Асахи, — когда слишком многое о себе мнишь. Или хотел быстрее занять место Маэкавы-сэнсэя? Не хотел этого добиться честными заслугами, ленился? — Асахи-сан… — Попытка Харуто остановить его. — А я не прав? — обрывает тот, сурово смотрит на Харуто и переводит взгляд на Йошинори. — Правильно Шихо-сан сделал. Нечего жалеть убийц. — Йошинори не поднимает головы, держится за прутья решетки ледяными пальцами. Увядает, гибнет. Медленно-медленно. — Еще и с ойран таскался… — с отвращением прибавляет Асахи. — Пойдем отсюда, Руто-кун. — Шихо-кун? — слабым голосом произносит Йошинори. — Это он тебя сдал, — говорит юноша последние слова и тащит за собой Харуто, который всю дорогу до тяжелой двери оборачивается на Йошинори и грустно на него глядит. «Этого не может быть», — думает Йошинори. Но это так. Машихо предал его. Он делал все, чтобы не выдать Йошинори, но предал его. И почему? Йошинори не может даже предположить. Несмотря на разногласия накануне ареста, неужели Машихо лишь притворялся, чтобы в конечном счете так подло поступить? Йошинори верил ему, рассказал той ночью о своем преступлении, ведь не думал, что с ним так обойдутся. Это же Машихо — Машихо, которого он знает с самого рождения. Хочется узнать почему. Почему или с какой целью. Йошинори не желал никому зла. Но как доказать? Слушать никто не станет. Получил то, что заслужил. И все же — что нашло на Машихо? Все слова — пыль по ветру? Зачем было обнадеживать — чтобы наказать по всем фронтам? Йошинори запутывается окончательно. Выходит, друзей у него не было. Он — бывший воин, у которого нет близких, которому, помимо сегуна, некого было защищать, которого хвалили и ценили только как оружие. «Бывший воин, — крутится в голове. — Разве все закончится так?». Как поступит сегун: поверит Машихо и осудит ценного самурая или не доверится росказням без доказательств и примет сторону Йошинори? Идут дни. Никто не приходит. Конечности немеют, кашель — ярче, волосы выпадают клочками. Поят лишь водой, но один раз дали и миску риса на донышке. Видно, чтобы совсем не окочурился. Йошинори обливается потом, когда ночами представляет себе худшее, что может случиться. Хотя приходится и так несладко: полуобмороки частенько наведываются в гости. Но все-таки искра жизни мерцает внутри застуженных легких, надежда увидеть лазурный пруд, и сливу, и раскидистые клены, поесть теплый рис с запеченой рыбой, отхлебнуть чая, а чуть позднее взять меч и встать на защиту своего края — эта надежда еще согревает. Омрачает одно: предательство Машихо. И Йошинори никак не может унять мысли по этому поводу. Единожды пытался попросить встречи с ним у надзирателя, но — удар дубинкой по пальцам, пара-тройка бранных слов — и забившийся в угол Йошинори не стал пробовать второй раз. Быть может, произойдет чудо — и они смогут поговорить. Но это лишь надежды Йошинори — единственное, за что он смеет зацепиться, когда силы покидают и приток жизни не впадает в русло его реки. К чему с приговором тянут? Очевидно, не выпускают, ибо уже решили, что Йошинори виновен. Так что мешает огласить наказание? Гадать приходится очень долго, и только когда Йошинори действительно кажется, что он на последнем издыхании, узнает: дали выбор — совершай сэппуку или отправляйся на публичную казнь.

***

— Сэппуку или публичная казнь? — в ужасе повторяет Машихо слова Асахи, сказанные только что, и таращится на юношу. — Справедливо, — кивает Асахи, — жизнь за жизнь. Харуто молчит: одновременно и в обиде на Йошинори, и страшно за него. «Нет! — восклицает Машихо. — Как же так?». Не думал он, что до этого дойдет. Рассчитывал на то, что Йошинори просто-напросто накажут, но никак не на то, что отберут и его жизнь. Ведь воинов мало! Как они будут без Йошинори? Какая выгода от его смерти? Хватило бы наказания! Самоубийство или казнь — издеваются? Вот так выбор! Два воина вместо одного покинут ряды самураев, а дальше? — Интересно, что выберет, — вслух говорит Асахи. Харуто сглатывает и в смятении смотрит на хладнокровного Асахи. В сердце холоднее прежнего. От воспоминаний о виде Йошинори и о словах, которые Асахи бросил в него в самую последнюю их беседу, скверно на душе. Им не дадут поговорить вновь — точно. — Я не хочу его смерти, — признается Харуто; слезы стоят в глазах. Неодобрительный взгляд Асахи — будто последствие сочетания воды и оголенного провода. Боль молниеносная, бьет безукоснительно. — Ты же ненавидишь его. — Но у него есть оправдание. И я верю, что оно все объяснило бы. Может, еще не поздно?.. — Поздно, — отсекает Асахи. Машихо видит: Харуто не смеет ослушаться Асахи и не согласиться с ним. И все же если бы Харуто договорил, если бы еще немного, то Машихо бы поддержал идею Харуто обеими руками. Идею пойти к сегуну и сделать все возможное, чтобы смертную казнь заменили на наказание по меньшей мере тяжкой степени. Только, увы, больше ничего не изменить. Становится известно: Йошинори выбрал казнь. — Даже уйти из этого мира достойно не смог, — ядовито комментирует Асахи и не замечает растерянных взглядов других юношей. — Подло звучишь, Асахи-сан, — решается сказать Харуто. — Попробуй сам себе кишки наружу выпустить, а мы с Машихо решим, достойно получилось или недостойно. — Не разговаривай так со старшими, — угрожающе тихо произносит Асахи. Машихо способен заступиться за Харуто, но их с Асахи спор совершенно его не волнует. Йошинори слишком быстро сделал выбор. Машихо склонялся к мысли, что выбор будет в пользу сэппуку. Может, так Йошинори попытался бы не упасть окончательно в глазах других. — …он не неженка, не говори так! — слышно возмущенный голос Харуто. — Мало кто отважится на принудительное самоубийство! Еще ругаются. Машихо посещает мысль сходить к Йошинори. Войти в мрачную темницу с застоявшимся воздухом, подойти к камере Йошинори, увидеть все своими глазами. Но что он ему скажет? Стыдно. И Йошинори вряд ли понравится смотреть в глаза тому, из-за кого попал в темницу. Если мыслить шире, то вина не лежит на Машихо полностью. В конце концов, если убийство и произошло, мог не рассказывать об этом. Кровь, сказал бы, от дикого животного, защищаться, мол, пришлось. Но Йошинори верил, что рассказать правду Машихо — безопасно. Холодно спать одному. Казнь уже завтра. Машихо увидит его завтра. Соберутся все. И все останется в прошлом: изматывающие тренировки, самодовольный тон, бесконечные поучения. Наверное, Машихо рад. Мечтал о том, чтобы больше не слышать надоевший голос, не видеть надоевшее лицо, не разговаривать с объектом раздражения. И теперь — мечта почти сбылась.

***

Это холодный облачный день. Утро проходит как обычно, но Машихо продолжает шинковать отвратительное, червивое чувство. Что-то не так. Что-то не дает покоя. Все неправильно! Но Машихо так хотел проучить Йошинори. И ведь получилось. Тогда что это за… желание вернуть все назад? Машихо замечает Асахи и Харуто и встает рядом с ними. Во внутреннем дворе, что обнесен со всех сторон энгавами, в пустом дворе, где нередко проходят тренировки, сейчас стоит низкий эшафот. Людей — куча. Мошки, слетевшиеся на подгнившую сливу. С неба то накрапывает, то нет. Возбуждение, жажда крови, желание узреть чужие страдания ходят по толпе. Всем интересно: как это будет? Казней в этом букэясики не устраивали уже целые десятилетия. Затихают постепенно: сначала те, кто ближе к дверям. Машихо выглядывает из-за столба, который мешает рассмотреть вход. Сердце стучит учащенно. Глупая надежда: может, выведут вовсе не Йошинори? Наконец, из тени появляется юноша в сопровождении двух мечников. Побледневшее, но еще как будто сохраняющее некоторое тепло тело подхватили за руки и теперь ведут на свет. Никак не иначе — это Йошинори. Голова свешена на грудь, ноги едва может передвигать, торчат ребра. И не надо лекарем быть, чтобы понять: он истощен, обезвожен и, вероятно, его уделом через пару дней стала бы голодная смерть. Если бы не казнь. Быть может, Йошинори чувствует каждой клеткой бессильного тела взгляды этого огромного количества людей, потому что жмурится и открывает глаза. Его вели сонного? Или в обморочном состоянии? По-прежнему босого, в одних хакама и нагадзюбане Йошинори садят на гальку перед дайме. Приказывают поднять голову. Тон — будто не станут ждать и прикончат здесь и сейчас. Йошинори не обводит глазами толпу людей, никого не выискивает. Чувства обостряются, паника захлестывает. Пережив двухнедельные мучения, он все равно боится боли. Всегда боялся. Страх и сделал его хорошим воином: юноша учился ловко уходить от атак с целью избежать ранений. Тут, жаль, так уже не получится. Руки скованы тугой веревкой за спиной, никаких сил не хватит, чтобы избавиться от нее. Вскоре голос дайме, сотрясший воздух, начинает произносить связки звуков, выделять что-то интонацией, но для Йошинори все едино. Он окаменел. Наполовину состоит из плесени. Не так уж важно, что говорит дайме, если исход уже ясен. — …виновный подвергнется пыткам и впоследствии будет казнен. И Машихо, и Йошинори — оба слышат лишь эту последнюю фразу. Самураи хранят молчание, но на лицах — недоумение. Пытки?.. Но он уже еле дышит. Возразить никто не смеет. Серая гуашь на небе не разбавляется водой. Дайме умолкает, и сразу после этого седзи на противоположной энгаве от той, откуда вывели Йошинори, раздвигаются и во двор спускается мечник с хлыстом. Позади плетется лекарь. «Зачем это? — размышляет Машихо. — Сначала морят голодом, приговаривают к смерти и хотят вдобавок пытки провести? Но в этом нет смысла! Он ведь уже во всем сознался, раз приговор вынесен…». Остальные самураи думают о том же самом. Выглядит это странно. Пытки — сами по себе приговор. Дайме так отчаялся, что ужесточил меры, а теперь решил всем показать, что будет ждать предателя, чтобы вселить страху? И все это выпало на долю Йошинори — некогда лучшего воина, о котором много и долго говорили, а дайме стерег, как золото. С Йошинори срывают нагадзюбан. Через минуту-другую, к удивлению, кожа приобретает более человеческий оттенок. Здесь теплее, чем в темнице. В сравнении Йошинори чувствует себя хорошо… Он чист, так как дайме распорядился перед казнью привести осужденного в приличный вид; ему тепло, хотя верхней одежды нет; он снова нормально видит дневной свет и людей, снова слышит что-то кроме звука падающих капель или тишины. Правда, ужасно хочется копченой рыбы и, правда, его скоро казнят. Затихает все: люди, насекомые, трава, деревья. Все застывает. А справа Йошинори боковым зрением видит мечника с хлыстом. Уже неважно, как много людей наблюдают за этим. Йошинори, словно потонувший в смоле, слышит только свои мысли. Неужели то, ради чего стоило жить, — это оказаться с отрубленной головой? А если бы можно было поступить иначе — не убивать Маэкаву-сэнсэя? Был бы жив, но жил, мучимый угрызениями совести: висело бы на нем втрое больше смертей. Зато жизнь текла бы как раньше. Но — нет, за это время Йошинори изменил точку зрения. Нужно было не оставлять Маэкаву-сэнсэя в живых, а не рассказывать о своем преступлении Машихо. Просчет. Так и расплачиваешься за доверие не к тем людям. «Не прощу себе этого даже на том свете, — с твердостью думает Йошинори. — Машихо просто запутался. А я оступился, приняв его помощь за доброту. Что ж… Я виноват». Камни впиваются в колени. Веревка стягивает руки так, что перекрывает поток крови к кистям. Глаза — в пол, дышать пытается глубоко. Машихо, Асахи и Харуто — практически напротив, на энгаве, им хорошо видно выражение лица Йошинори. Он ожидает. Помимо позвоночника и ребер на спине выделяются и напряженные мышцы. Черные волосы ложатся на лоб, закрывают глаза. «Не может все это быть по-настоящему…» — опять думает Машихо. Но удар хлыстом подтверждает действительность. Удар пересекает спину в ширь — без предупреждения, внезапно. Йошинори вздрагивает, больше от испуга. После первого удара обрушиваются следующие. Временной отрезок — три секунды. Йошинори кажется, что его разрубают пополам. Раны будто бы становятся глубже, а хлыст своим напором продавливает плоть в два счета. Из-за боли голова пустеет от мыслей. Йошинори крепко стискивает зубы, кусает губы, пальцами вцепливается в веревку, но не выдает того, что ему адски больно. Терпит. Пару раз валится с ног, чуть не разбивая нос о камни, но или поднимается сам, или ему помогают это сделать. Он держит глаза закрытыми и пытается абстрагироваться от всего, кроме боли. Она — соперник, боятся — нельзя; нужно позволять ей наступать, чтобы понять, как обхитрить. Но она хитрее: с каждым разом атаки жестче. Лицо искажается страданием, невыносимыми муками; в уголках глаз — слезы. Машихо насчитал уже двадцать пять ударов. Спина Йошинори истерзана точными прямыми полосами, следы краснеют, позже — становятся фиолетовыми — синяками. Чудом ли, усилием ли воли юноша еще держится. Машихо не понимает, почему чувствует совсем не то, что ожидал. Он ошибся: ему не плевать на Йошинори. Сердце сейчас бешено колотится именно из-за него. Сжимается из-за него. Машихо умоляет небеса, чтобы пришел конец. Тридцатый удар — кровоподтеки, изуродовавшие бледную кожу, рвутся. Истошный, вырвавшийся-таки изнутри крик шокирует каждого. Потревоженные птицы взмывают вверх. Отвыкшие от обязанностей голосовые связки дерет, и боль добавляется. По-другому никак: Йошинори даже не знал, что может быть настолько больно. Кровь — по ребрам — на гальку. Но эта боль — дьявольская. Кожу будто сдирают, трут на терке, будто жгут на раскаленной до предела печи. Слезы хлещут по щекам, и тщетны попытки юноши освободиться от веревок. Сгибается — не лучше. Хотел ли дайме, чтобы каждый до единого самурай слышал эти позорные вопли и оставил дурные мысли о предательстве, побеге, если таковые имеются? Или не закрыл рот осужденному тряпкой ради забавы? Безразличие. Неодушевленность. Мужчина впервые проявляет подобную бесчеловечность. От этого кошмарного, зверского крика Машихо сносит крышу. Ногти впиваются в столб. В голове — шторм. Страшно за Йошинори, как за себя. Всего этого можно было избежать. Машихо мог все исправить. Судьба Йошинори была в его руках. «Я загубил его жизнь», — стрелой проносится мысль. По щекам Йошинори стремительно бегут слезы, стекают по губам; на языке чувствуется их соленоватость. Из горла теперь — один только хрип. Йошинори пытается отдышаться, следующего удара пока не следует — видимо, это лекарь, следящий за состоянием юноши, попросил приостановиться. Этим тридцатым ударом выбило весь дух. Пальцы еще крепче зажимают веревку. Колени затекли, а камни делают лишь хуже. Что, если пытками все и кончится? Они возобновляются, и Йошинори стискивает зубы едва ли не до хруста челюсти. Самураи перешептываются: наблюдать за мучениями молодого, еще не познавшего жизнь, воина — не в удовольствие. Машихо отворачивается и не может снова вернуть взгляд на Йошинори. Асахи бесстрастен, но вот Харуто вообще не знает, куда себя девать. Хлыст в руках мечника, лицо которого Йошинори даже не видит, кажется самым чудовищным оружием на всем белом свете. И как стыдно: ведь этим хлыстом обычно бьют скот. Йошинори перестает сдерживаться и в очередной раз кричит от боли, поскольку на это лишь сил и хватает. По спине струятся ручейки крови, во рту ощущается ее железный привкус. Мысли сейчас почему-то о светлом, теплом, хотя лицо кривится, а тело корчится почти что в агонии. Йошинори вспоминает свои первые достижения, первые миссии, время, проведенное в компании Машихо, Асахи и Харуто. Будет ли им лучше, когда его не станет? Некоторые из зевак не одобряют поведение Йошинори. Мало того, думают они, что предпочел казнь сэппуку, достойному уходу из жизни, свойственному самураям, так еще и не пытается скрыть то, насколько слаб, насколько ему больно. Это же не мужественно! Плешивый трус! Как они разочарованы! А были о нем совсем иного мнения… Насчет того, что о нем подумают, Йошинори спокоен: ему скоро умирать. Забавно — как повели бы себя эти зеваки, останься Йошинори в живых? Он не увидит следующего цветени умэ и, само собой, не попробует урожай слив нынешнего года. Обидно. Впереди ждало столько всего. Но теперь Йошинори сгибается в три погибели и кусает колено — хоть куда-нибудь деть пронзительный крик, а то вдруг дайме потеряет терпение и отрубит голову раньше. Йошинори не собирается умирать раньше оговоренного часа. Спина будто бы растерзана животным — нет целого места. Пот, сливаясь с кровью, убегает вдоль рук и спины. Слышно: шорох кимоно — значит, замах руки — и свист ветра от хлыста. Машихо считает в уме — отметка уже достигла пятидесяти. И вдруг эти повторяющиеся звуки стихают. Выглядывает: мечник вместе с лекарем отходят, когда дайме делает властный жест рукой. Дайме несколько секунд пристально смотрит на Йошинори — оценка — и невозмутимо говорит: — Осужденный, встать на эшафот. Машихо заново сжимает кулаки, следит за Йошинори с еще большим напряжением. А тот не шелохнется. Приказ дайме звучит повторно, однако и тогда Йошинори лишь откашливается и стонет от неутихающей боли. Дайме действительно теряет терпение и косвенно дает мечникам право обращаться с юношей пусть даже как с мусором, но наконец затащить его на помост. Йошинори чувствует, как его рывком за руки поднимают с колен и кости чуть не ломаются от резких движений. Невольно шикает и поднимает голову. С Машихо — глаза в глаза. Обоих поглощает какое-то неясное чувство — они испугались друг друга? Долго Йошинори держать голову поднятой не может. Опускает, делает глубокий вдох. Что, уже? Надоело слушать крики — решили побыстрей завершить дело. В коленях, руках, да во всем теле — дрожь. Слезы застилают глаза; Йошинори давится обидой, страхом, печалью — они клешнями хватаются за сердце. Его опять садят на колени, лицом ко всему букэясики. Потрепано — мягко сказано, Йошинори выглядит ужасающе. Наполовину окровавленный, с опущенной головой, тяжело дышащий, готовый потерять сознание от усталости и боли. Уже другой мечник подходит с левого бока. Сверкает меч в его руках. Дайме начинает зачитывать: в чем именно виновен Йошинори. Йошинори затаивает дыхание и боится того момента, когда мужчина замолчит. А кто бы не боялся? После столкновения взглядами с Йошинори желание бросится наутек у Машихо ой как велико. Конец уже так близок. Харуто придвинулся ближе к Машихо, и во взгляде второго было: «Ничего, Руто-кун, мне тоже жутко больно». Становится совсем худо. По щекам Йошинори не прекращают течь слезы, и ему кажется, словно органы растворяются в какой-то кислоте. Вспоминается, как хорошо сидеть на энгаве летом, кушать фрукты и слушать птиц. Как хорошо просыпаться, чувствовать волнующий запах нового дня и готовиться к нему. Как хорошо наблюдать за природой и в свободное время читать рукописи знаменитых и талантливых. Да и развлекаться с ойран вечерами тоже хорошо: чувствовать их ласку, греть своим телом, заботливо развязывать и завязывать цветастые кимоно, вести беседы на обычные, не военные и не серьезные, темы. Хотя это и порицается. В конце концов, как хорошо держать все под контролем и иметь право в крайних случаях поднять меч. Но меч поднимают над ним. — Осужденному предоставляется право сказать последние слова. Размышлять над ними долго — ни в коем случае нельзя. Йошинори, тихо, сквозь обжигающие слезы, с ноющим сердцем и меркнущим сознанием, кратко: — Я хочу жить… Мечом замахиваются — и Машихо вздрагивает, держится за столб, чтобы устоять на ногах. Шокированно — на эшафот. Голова Йошинори со стуком падает и катится на три сяку вперед. Ближе к наблюдателям. Тело заваливается на бок. Звенящая пустота… Самураи начинают расходиться. Асахи тянет Харуто и Машихо в том же направлении — внутрь. Оглядываясь через плечо, Машихо замечает: обезглавленное тело и отсеченную голову обворачивают в ткани и уносят. Оказавшись в коридоре, Харуто заливается горькими слезами, но Машихо, как бы сильно ни хотелось ему помочь, вынужден пообещать, что придет позже, и скрывается за фусума своей комнаты.

***

Он таращится в стену уже… сколько? Глаза — пустыни, мыслей — уйма, но ни одна не конкретна. Харуто тоже не в духе. На нем — две тяжелейшие потери, Машихо старается помочь ему справиться с этим, но самому не легче. Похороны прошли, людей было много. Хоть это для Йошинори сделали. Наверное, дайме суеверен или весьма религиозен: считает, что все погребальные обряды должны пройти как надо, чтобы душа мертвеца упокоилась с миром. Машихо побыл там недолго: показалось, что его присутствие нежелательно и оскорбительно для покойника. Машихо тонет и не может всплыть: сожалений о том дне, когда он выболтал дайме все секреты, полным-полно. Угол Йошинори остается нетронутым; это пугает — Машихо представляет, как Йошинори скоро зайдет в комнату, мелькнет его черное кимоно с журавлями, меч за поясом и как он спросит что-нибудь у Машихо. «Готов тренироваться?» — скажет, или: «Сходим к Асахи-куну и Руто-куну?». Но прошедшие два дня Машихо — в одиночестве и почти не выходит из комнаты. Чувство, словно казнили не Йошинори, а его. Что делать дальше? Как жить? Йошинори больше нет. Он не существует. Он жил здесь, ходил, Машихо разговаривал с ним, но уже — нет. Это не повторится — никогда. Нарастает тревога, когда мысли заходят в эту степь. А по ночам юноша боится сомкнуть глаза: что, если… Гложет чувство вины. Попытки вырвать его вместе с корнем оканчиваются неудачно. Наступает третья ночь со смерти Йошинори. Машихо так и не общался еще ни с Асахи, ни с Харуто. К нему тоже не заходят. Он — на футоне, но не поворачивается к стене, как изначально хотел. Вместо этого — лицом к углу Йошинори. Сознание посещает воспоминание его предсмертного вида. Моток головой — чтобы избавиться от этих образов, и вскоре — пропасть в сон. Машихо снится кошмар: в нем — сад. Их сад со сливами и прудом. Но весь — выжжен. Крыша букэясики видно, что провалилась, фонари сорваны, седзи поломаны. Дневного неба темнее Машихо ни в жизнь не видел. Выше облаков сверкают молнии. Вдруг — перед ним Йошинори. Он в том же виде, в каком был обезглавлен. Глазницы пусты. Удивление Машихо достигает апогея, когда юноша без единого слова кидается к нему и сжимает посеревшие пальцы вокруг шеи. Лицо прямо-таки изуродовано той яростью, которая в нем заточена. Пальцы невозможно разжать, Машихо со страхом смотрит в черные дыры вместо глаз и точно знает: если бы глаза были, взгляд их был бы злым. Задыхается, но не слышит собственного хрипа. Пробует вырваться — тщетно. Ужасом пронзает, как клинком; Машихо даже не в силах применить ни один из самурайских приемов. Это он — плохой ученик или Йошинори — плохой учитель? Картинка размывается и гаснет. Машихо пробуждается от кошмара посреди ночи. Лунный свет не дотягивается до его угла. Жадно юноша глотает воздух и предпринимает попытки утихомирить сердце. Нечто похожее продолжает сниться почти каждую ночь. Иногда Йошинори стоит спиной — тогда видна вся его искромсанная спина и Машихо вынужден смотреть на нее, ибо физически не способен ни сдвинуться, ни отвести взгляд. Был сон, где вокруг — сплошная темнота, а Йошинори — в ней. Он просто стоял и глядел на Машихо. Зияющие дыры глазниц гипнотизировали, Машихо постепенно сходил с ума от на первый взгляд безобидного сна. В этих кошмарах Йошинори постоянно пытается самыми разными способами убить Машихо, притом — молча. Дневное время для Машихо — спасение. Он не хочет засыпать. Недомогания уже не редки. Это совесть мучает или неуспокоенный дух Йошинори наказывает? Получается выдавить слезы; становится лучше. Машихо не сводит глаз с цветущей сливы за окном. Мысли — лишь о том, что он предатель. Машихо устает. Устает думать об одном и том же, но делать попросту нечего. Он не может взять себя в руки. Так хочется вернуть Йошинори. …Его голос, его истории, наполненные отвагой, смех и возмущения, радостные восклики и ругань, а в конце — крики. Надолго же они запомнились. От Йошинори обычно пахло опасностью и чопорностью. Но за этим, оказывается, — мягкость и неустойчивость. Если бы только Машихо разглядел в этом не слабость, а кое-что более глубокое… Футон покойника не убирают: Машихо не дает никому войти. Сам ходит как призрак. Ни на кого не обращает внимание, медлительный, словно не от мира сего. Он не знает, заслуживает ли жить, когда посмел отобрать это право у Йошинори. Страшно подумать: вдруг во сне Йошинори в итоге-то и убьет его? И восстановится баланс, и все будет по справедливости. В эту ночь Машихо решает спать на футоне Йошинори. Хочется быть ближе, пусть это невозможно. Кошмары пугают, но, быть может, в этот раз все будет по-другому? Солнечное тепло согревает лицо. Шелест ветра — у уха. Колышатся вдалеке высокие сочно-зеленые колосья на поле. Небо чистое-чистое, как из детских воспоминаний. Это лето. Сперва Машихо даже не понимает, где он. Голову — направо, и тут: шок. Йошинори болтает ногами и любуется созревшей сливой. Темно-лиловые плоды мелькают сквозь листву. Они похожи на его синяки — Машихо отчетливо их помнит. Юноша, кажется, ничем не озабочен, наслаждается хорошей погодой. Вид обычен, следов пыток нет. — Н-Нори-сан? Йошинори поворачивается. Губы — в мягкую улыбку. — Красиво здесь летом, правда? — говорит. Они сидят на энгаве. Букэясики цел, в щепки не разнесен. У Машихо целая охапка воспоминаний, где они сидели вот так, на энгаве, летом и грелись на солнце. «Если бы не казнь, Йошинори бы скоро справил двадцатилетие…» — думает Машихо. — Как ты? — интересуется Йошинори. «Почему он добр?» — Как Асахи-кун и Руто-кун? Отчего-то Машихо не боится смотреть ему в глаза. Наоборот — он так счастлив в них смотреть, счастлив видеть его здорового. Взор замыливается, ком подходит к горлу. Не продохнуть. — Шихо-кун? — обеспокоенно. — Шихо-кун, все хорошо? Машихо все слышит, но — прорывает на рыдания. — Прости меня! — говорит он, захлебываясь. — Прости… Если сможешь… Нори, прошу… прости меня… — Машихо хочет встать с энгавы, опуститься на колени и склонится так низко, чтобы коснуться лбом гальки, но пошевелиться не удается. Но он, сидя, наклоняется в сторону Йошинори и прикасается лбом к энгаве. Шепчет: — Мне так жаль, Нори… Прости… Лучше бы я был там вместо тебя… Йошинори касается его плеч — как бы просьба встать. На лице — ни тени обиды или гнева. Взгляд сочувствующий — полная противоположность тому, когда он часами напролет тренировал Машихо и игнорировал просьбы сделать передышку. — Я предал тебя, — еле слышно продолжает Машихо; капли слез падают на доски. — И убил — я. Боже, как я ошибался… Что теперь делать? Почему я не остановил себя?.. — Прекращай, — пытается сказать строго, однако нотки в голосе не рассерженные — смеющиеся. Машихо возвращает на него взгляд. Снова готов разрыдаться. Сердце принимает разные чудаковатые формы — заиграется и разорвется. Щеки мокрые, болит голова и саднит горло. Хочется изрезать себя на кусочки. Йошинори терпеливо ждет и дает время, и Машихо лишь больше чувствует себя виноватым. — Тебе снятся кошмары, да? Кивок. — Не могу тебе помочь, — с грустным выражением лица объясняется Йошинори. — Накручивать себя, думать о плохом — пустая трата времени. Почему не тренируешься вместо этого? — Нет смелости свыкнуться с мыслью, что ты… — осечка. — Мертв, — с легкостью заканчивает юноша и смотрит на пруд. Окаймляемый рогозом и камышами, он искрится, ловя солнечные лучи. — Я всегда здесь, сижу на энгаве. Думал, больше никогда не увижу это место. Как здесь хорошо! — Ты видишь нас? Молчит. — Ситуация с восстанием не ухудшалась? Я волнуюсь за вас. Только бы Руто-кун смог доучиться. Не давите на него. Особенно пусть Асахи-кун не ограничивает. Последи за ними двоими. Что Машихо слышит? Неужели вправду говорит с Йошинори? С каждой минутой все сложнее. Подавленность мешает сохранять равновесие. Хочется оступиться. Снова тишина в ответ. Вздох — какое-то отдаленное, ностальгическое: — Жизнь так необыкновенна. Хорошо, когда не боишься пользоваться ее дарами. Не трать ее впустую, Шихо-кун. Даже если взглянут косо — делай то, что приносит радость. Будут плохо говорить — какая разница, если вы все будете мертвы. Я жалею лишь о том, что теперь не могу пойти в бой вместе с вами, но не об остальном. — Из-за меня, — сдавленно произносит Машихо и роняет слезы. — Мне больше не больно, Шихо-кун. — Машихо знает: если взглянет в глаза Йошинори, увидит, что они полны доброты. — Я не держу ни на кого обиды. Йошинори устремляет печальный взор на высоко летающих птиц. Машихо — всмятку. — Не переживай, — говорит Йошинори. — Хватайся за жизнь, не губи себя. Я бы все за нее отдал. Но у меня были только вы. Машихо не кажется, что он плачет, — ему кажется, что он истекает кровью. — Это действительно ты, Нори-сан? — тихий вопрос. — Или просто сон? Йошинори вдруг улыбается. Улыбка всепрощающая, теплая, безмятежная. Разводит руки — и Машихо вначале замирает в этих объятиях, а дальше — уже обмякает. Йошинори не прозрачен, не бесплотен, он будто живой. В его руках тепло. Слезы — как хрусталики из мешочка драгоценностей — выкатываются из глаз Машихо.

***

Просыпается в слезах. Тело словно еще хранит тепло Йошинори. Первые минуты на душе легко и спокойно. Машихо ощущает неведомо откуда взявшуюся энергию. Впечатление — что с ним поделились каким-то секретом. Но дальше — только хуже. Именно этот и только этот сон можно назвать настоящим кошмаром. Машихо скучает. Хочет вернуть все назад. Не понимает, зачем просыпается каждое утро, зачем проживает день за днем. По-прежнему не встречает Асахи и Харуто. Да, он редко выходит за пределы комнаты, но пересечений нет вообще. Они будто избегают друг друга. Машихо больше не спит. Засыпать никогда не было так жутко, как теперь. Не хочется ощущать, как тебя душат или пытаются резануть мечом, после тех объятий, после того разговора. Самое паршивое — Йошинори даже не злится, даже не винит Машихо. Из-за этого тот чувствует себя еще удрученнее. Машихо не смыкает глаз всю ночь один раз, другой, третий. На четвертый тело отключается само, но Машихо не помнит, что ему снилось. Он не выспался. Следующие два дня глаза остаются открыты. Целые дни — ничего значимого не делает, но уже регулярно выходит из комнаты. У него узнают, все ли нормально. «Да», — сухо отвечает Машихо. Под глазами пролегают тени; лицо осунулось. С Машихо могут заговорить, а он может поддержать разговор, однако, оставаясь наедине с самим собой, думает лишь о Йошинори и о том, как все получилось. Вскоре Асахи и Харуто стали мелькать в поле зрения. Харуто оправился, но ненамного. И все же втроем легче. Машихо не тренируется, в отличие от них. Смысла — ноль. Они все друг другу чужие. Машихо понятия не имеет, что и зачем здесь делает. Здесь, на этой земле. Искра — запомнившиеся слова Йошинори о жизни. Он хотел жить. Он заслуживал жить. Он не желал никому зла. Уже — неделя. Погода за окном кажется сама по себе жизнерадостной. Но Машихо все равно. У него нет тяги к жизни. Засадил себя в четырех стенах и отказывается покидать эту клетку. Его преследуют странные идеи. Или он — их? Но такие заманчивые. Машихо привыкает к затворничеству, но лишь потому, что теряет желание что-то менять. Видимо, скоро встанет вопрос о его переводе в ронины, ведь юноша отбился от рук и не собирается возвращать свою жизнь в прежнее русло. Лепестки слив облетают. Ночное небо очаровывает. Звезды-малютки сыпятся на кожу — покалывает. Машихо сидит на валуне перед прудом. Свет — лишь от фонарей у крыши. Ситуация с восстанием все-таки ухудшается. Еще один соседний город в огне. Гибнут массово. Асахи и Харуто тренируются усиленно. Наставника Харуто пока не приставили, потому юноша учится от Асахи. Совсем безрадостно. Этого ли Машихо ожидал? Думал, со временем станет лучше. Что все само собой встанет на свои места. Но — нет. Важничают в воде карпы. Машихо вглядывается в омут пруда. Жар со щек прогоняет ветром. Машихо пошатывается — стал тоньше за эти дни, теперь как сухая ветка. Порыв ветра — равновесия больше нет — Машихо соскальзывает с валуна и неуклюже ныряет в воду. Всплыть? Что-то не получается. Тянет камнем вниз. И тело наливается свинцом, и веки закрываются, и мысли светлеют. Скоро — к Йошинори, на энгаву.