Сквозь снег и пепел

      Под низко нависающими, как черные грозовые тучи, занозисто ощетинившимися древесной мякотью, тут и там утыканными ржавыми кружочками гвоздей, резко скошенными стропилами, среди тихонько покачивающихся на них блеклых веничков истонченно ломких, высушенных скудным северным солнцем диких трав, в окружении пыльных мешков с зерном, древних кованых сундуков и неведомой рухляди его высокая, широкоплечая, статная фигура выглядит странно, но не сказать чтобы совсем неуместно.       Он делает шаг, будя осоловело дремлющий в щербатых, подгрызенных червоточинами, корабельно просмоленных досках пола сипловатый, по-стариковски вздыхающий, ленивый скрип, — и Санса ловит себя на мысли, что в неведомой хозяйской усадьбе где-то на затерянном в ветрах и туманах Медвежьем острове наверняка есть такой же чердак. Представить лорда Мормонта, мощного и молчаливого, окутанного, словно рыцарским плащом, какой-то невыразимой, грустной задумчивостью, непоседливым мальчишкой с буйными бледно-янтарными вихрами и незабудковым взглядом, на удивление легко. Санса видит его прямо сейчас перед собой, когда он поворачивается в мягком облепиховом сиянии масляной лампы — и тонкая, иссушенная нить блеклых губ потихоньку складывается в улыбку.       — Прекрасное укрытие, — роняет он, хитровато щурясь на нее из-под рыжих ресниц, и Санса невольно, почти не отдавая себе в том отчета, улыбается в ответ.       — Так и есть. В детстве мы все тут прятались от мейстера.       Доски пола послушно откликаются хрипловатым стоном на ее шаги.       — Джон с Роббом устраивали потасовки, Арья размахивала деревянным мечом… Своего у нее не было, она отнимала у Брана… — в каких-то далеких, неизведанных, как потайное убежище, уголках сознания просыпается вдруг негаданная тоска по сестре, от которой лишь пару дней тому ворон принес куцее письмишко со скупым рассказом, что погода стоит хорошая и корабль идет на всех парусах, а также запоздалым поздравлением с помолвкой Сансе и сиру как-там-его Мормонту.       Незабудковой глубиной ее захлестывает, как всегда, внезапно и безраздельно, до головокружения, до дрожи в коленях, до сбившегося дыхания и тягучей судороги в лопатках.       — А что делали вы?       Санса пристраивает лампу на крышку сундука. Позабытым, но мгновенно ожившим в костяшках движением пальцы легко пробегают по стыловато зияющей узкой расселине между медным боком и стеной — и неизбежно выуживают потрепанный, почти распавшийся на нити корешок.       В тусклеющем, маслянисто-желтоватом свете сплетаются изогнутыми маковыми лепестками темно-алые буквы. Сказание о Мервине и Аластрионе.       — Я ее так и не дочитала. — Санса машинально оглаживает краем ладони старенькую обложку, словно домашнего любимца. — Забыла здесь перед отъездом в Королевскую Гавань. А когда вернулась…       Она почти не успевает ощутить в глотке тошнотворно набухающий, липко отдающий железным привкусом, мерзотный ком воспоминаний. Неожиданно и несказанно близко вдруг оказывается тепло — такое спокойное и мягкое, неспешное, уютно пеленающее, такое домашнее, что в нем хочется утонуть до конца, до предела, до тех пор, пока не замолкнут навсегда сочные, словно кусок теста шваркнули о стол, отголоски ударов, зацветавшие изжелта-багровыми полосами у нее под ребрами, а перекошенное, обглоданное до мелово-белых костей лицо Рамси Болтона с вывалившимися стекольно-бесцветными глазами не истлеет в памяти. Безраздумно и невольно Санса придвигается, чуть упираясь плечом в крепкую и надежную, плотно обтянутую добротной тканью дублета грудь.       — Мальчишкой я больше всего любил эту легенду, — он произносит это почти у нее над ухом, но в мимолетном угадывании мягко теплеющего, едва уловимо, по краю, задевшего ей скулу дыхания есть что-то невыразимо естественное. — Он спас ее от дракона, а она вывела его из подземной пещеры.       Санса чувствует, как лорд Мормонт выпрямляется, отводя назад саженные плечи, возвращая учтивое, деликатное, подобающее пространство между ними — и сугробовая стынь тянет к ней свои ледышково тонкие, морозные щупальца даже сквозь крепостную надежность замковых стен.       — А что случилось потом?       Он слегка поворачивается в привычной невозмутимости, но сквозь бледно-янтарную с серебристыми промельками щетину угадывается легкий, будто вуалево акварельный набросок, жар на щеках.       — Потом Мервин долго странствовал и совершил много подвигов. Аластриона ждала его в высокой башне и каждый день глядела вдаль, в надежде увидеть его знамя.       Горло пережимает спазмом, Санса тяжко, болезненно сглатывает, лишь усилием воли удерживая отчего-то вдруг дернувшуюся в поисках сухих и горячих, словно прогретая солнцем кора кражистого дуба, худых, но сильных пальцев, мерзло сиротеющую ладонь.       — Он не вернулся к ней?       — Он погиб в бою, защищая своего короля. Но после смерти Мервин и Аластриона встретились в мире духов, чтобы больше никогда не разлучаться.       Санса слушает негромкий и ровный, чуть хрипловатый, как жгучий пустынный ветер над барханами, голос и вспоминает, сколько раз ей хотелось попросить отца пересказать ей эту легенду. Но она прикусывала язык — подчас в прямом смысле, до крови, — боясь, что могучий Нед Старк сочтет ее сопливой девчонкой, у которой на уме одни глупости. А ей так хотелось быть в его глазах самостоятельной и взрослой, достойной его уважения — не хуже, чем Арья, на которую, вопреки юному возрасту, он смотрел иначе, почти как на равную себе.       Лорд Мормонт говорит неторопливо и просто, без надменной снисходительности, без тонко упрятанной в пуховые перины обаяния игольчато острой насмешки, впивающейся зубристым терновым шипом прямо под дых, — по контрасту Санса думает о другом мужчине, так странно и необратимо перевернувшем ее жизнь. И на какую-то долю секунды вновь оказывается под кинжально сверкающим, пронизывающим до кости, обманчиво ясным взглядом Пересмешника. Бывали мгновенья, когда его близость волнующе захватывала ее, почти стирая из мыслей любые сомнения, страхи и подозрения, и все же это каждый раз было хождением по краю пропасти, шатким балансированием на цыпочках над Лунной дверью. Ни покоя, ни надежности, не говоря уже об этом невообразимом, несбыточном, но при этом так потрясающе реальном ощущении дома, в его руках она никогда не испытывала и — это было ясно с самого начала — не могла бы испытать.       — Возьмем ее с собой. Ни к чему такой хорошей книге пылиться на чердаке.       Санса ловит его взгляд — проще это делать самой, тогда она хоть немного готова к ослепительной лазоревой глубине и по крайней мере не чувствует себя так, словно из-под ног вышибли последнюю опору. Почти не чувствует.       — Нам уже пора?       Он глядит в ответ, и в уголках век тонкой паутинкой разлетаются морщинки. У отца были такие же.       — Нужно хотя бы показаться на пире, чтобы не обижать гостей. А после нескольких кубков, полагаю, они вполне смогут развлекать себя самостоятельно.       Подцепив с сундука лампу, он спускается первым, освещая путь, — две косоватые тени чернильно растекаются по стене, плавно плывут, удлиняясь, и перекрещиваются, когда лорд Мормонт останавливается у нижней ступеньки, в нарциссово золотистом круге, похожем на сочное масляное пятно, и, раскрыв широкую, дыбящуюся мозолями ладонь, протягивает Сансе — в этом жесте ей чудится больше заботы, нежели учтивости. Все еще прижимая к груди увесистый том Мервина и Аластрионы, она, не задумываясь, опирается — пальцы в первую секунду словно обжигает полуденным южным жаром.       Коридорный извив ветвится, разделяясь надвое, новый хранитель Севера чуть замедляет свой обычно твердый и уверенный шаг. Санса давит улыбку и мягко, но настойчиво тянет его к себе, когда он подается в неверном направлении.       Лорд Мормонт тихонько хмыкает в рыжеватую бороду: после целого дня странствий по своим новым владениям он все еще путается в них, словно в хитроумных плетениях лабиринта.       — Похоже, вам придется нарисовать для меня карту.       Не успев себя удержать, Санса звонко, как-то по-девчоночьи хихикает, и лишь потом соображает, что еще ни разу не слышала, чтобы лорд Мормонт шутил. Почему-то казалось, он к этому не склонен, а, впрочем, у них было так мало времени, чтобы узнать друг друга — до свадьбы.       — Вы привыкнете… милорд.       У нее едва не вырывается, как вчера ночью, в уютной и теплой, вязким ежевичным маревом повисшей между ними темноте, непривычное, случайное, но какое-то домашне бесхитростное сир Джорах. Лишь в последний миг, осознав себя не за надежно запертыми дверями хозяйского покоя, где они были одни, а в самой сердцевине набитого чужими людьми замка, Санса осекается, смутившись, и опускает подбородок, лишь бы не утонуть сейчас в головокружительной незабудковой глубине.       — Это поворот на галерею. А нам сюда.       Наглухо укутанный хризантемно пушистым, морозно искрящимся пуховым одеялом заснеженных сумерек, Винтерфелл оживает. Мельтешит снующими туда-сюда слугами, грохочет утварью. Жадно хрустит огнем в очаге пиршественного зала, когда тот, походя лизнув витые кудри кованой решетки, оголтело кидается на сочно рыдающие клейкой смолой свежие поленья. Прибойно гудит взбодрившимися голосами проспавшихся и готовых на новые подвиги гостей. Появление жениха и невесты встречают таким громово зычным, едва не сотрясающим стены и на пике переходящим в рев гиком, что Санса инстинктивно вцепляется в горячую и крепкую ладонь лорда Мормонта — до туго перетянутых жил, до сахаристо белеющих костяшек, до боли в суставах. И в какой-то еще неизведанной, странно волнующей, почти граничащей с нежностью благодарности ловит ответное пожатие загрубелой пятерни.       Среди не вконец еще осоловевших от хмеля, но и не слишком робеющих взглядов он ведет ее к нетерпеливо ждущим, жадно распахивающим слишком внезапно вчера покинутые объятия-ручки, приземистым, вырезанным из темного дуба креслам за главным столом, — неспешно и плавно, как в танце, с обычным своим невозмутимым выражением, расправив широченные плечи и стойко держа безупречную осанку.       Вдруг ощутив не нагловато веселые, с недвусмысленным любопытством, хотя и рассеянно охватывающие ее фигуру, прежде чем переключиться на какую-нибудь румяную служаночку с кувшином вина, так кстати случившуюся поблизости, а совсем другие, внимательные и острые, ловко вспарывающие нутро одним молниеносно скользящим, обманчиво легким взмахом, будто драконьи зубы, иниево серебрящиеся глаза, Санса запоздало вспоминает, что не успела — или, вернее, не подумала — сменить простое шерстяное платье на что-нибудь, более подобающее. Но ей не хочется сейчас видеть драконью королеву, тем паче — гадать, что та о ней думает. В конце концов, пусть и в присутствии всего двора, это ее свадьба, и она вправе надевать все, что ей вздумается.        А вот в стилетово узком, еще по-детски угловатом личике леди Лианны за непроницаемой маской неколебимого спокойствия угадывается что-то похожее на одобрение. Конечно, она наслышана о предшественнице Сансы и о том, как дорого ее капризы обошлись не только лорду Мормонту, но и всему Медвежьему острову. Чуть повернув голову, леди Винтерфелла на ходу осторожно, едва приметно кивает ей. И чувствует, как в груди необъяснимо теплеет, словно скупое зимнее солнце, выглянув из облаков, расходится трепетными лучиками признательности и почти даже гордости, когда темноволосая, причесанная на простой прямой пробор головка (никаких мудрено заплетенных кос, ни лент, ни украшений) чуть склоняется в ответ — будто легкий ветерок колыхнул хрупкую травинку.       Санса задерживается на мысли. Леди Лианна Мормонт — невысокая для своих лет и тоненькая, как колосок. Но в битве с иными она сражалась рядом с мужчинами, не хуже, чем мужчины. Высокий белый лоб с тех пор наискось, от правого бугра до левой брови, перечерчивает сочно румяный рубец, который, впрочем, ее совершенно не портит и которого юная воительница ни капли не смущается. Впервые увидев ее во дворе замка, затянутую в тускло поблескивавшую в лунном свете броню, как иная светская модница в корсет, с обнаженным мечом в худеньких пальцах и кинжалом за поясом, Санса испытала те же чувства, что не отпускали ее в присутствии Арьи с момента их воссоединения, — стыд и злость на себя за свою слабость, беспомощность, трусость. Девочка в тяжелом железном нагруднике с гербом — разлапистый, грозно поднявшийся на задние ноги медведь — сражалась за нее, за ее дом, за Север, в то время как сама она, хозяйка Винтерфелла, тряслась от ужаса в крипте, под молчаливыми, укоризненными, беззрачковыми взглядами своих каменных предков. Леди Лианна (а ведь она моложе, чем была Санса, когда отец взял ее в Королевскую Гавань) имеет все основания ее презирать — Санса бы не удивилась и ничуть не обиделась. Но вчера после церемонии госпожа Медвежьего острова поздравила ее вполне любезно. Возможно, со временем они смогут — не стать подругами, конечно, но найти общий язык, как удалось это им с Арьей, вопреки всем детским ссорам и обидам, которые после столкновения с внешним, подлинным, взрослым миром перестали иметь значение. Во второй раз за сегодня подумав о сестре, Санса ловит себя на том, что хотела бы, чтобы Арья была сейчас здесь, дома.       Возле леди Лианны несгибаемым, мощным утесом высится внушительная фигура сира Давоса, короткие седые волосы в зыбко бликующем свете очага и свечей похожи на стальной шлем. Вспомнив, что именно его красноречие вчера ночью избавило ее от весьма сомнительного старинного ритуала, Санса приветливо кивает ему тоже.       Джон, поднявшись со своего места на королевском помосте, произносит подобающий тост за новобрачных, но в голосе нет ни чувства, ни выражения, словно прогорклый пепел сожженной столицы забил ему глотку. Бесцветный взгляд, слепо уткнувшийся в глухую стену напротив, не теплеет даже тогда, когда напевная и звонкая, как хрустальный колокольчик, непривычная для Севера речь его королевы присоединяется к поздравлениям.       Санса придвигается чуть ближе к лорду Мормонту и про себя благодарит старых и новых богов за то, что на него увиденное в Королевской Гавани все же не произвело столь сокрушительного впечатления. Будто угадав ее мысль, он улыбается ей — чуть приметно, одними уголками ниточково тонких, обветренных губ, но Санса уже научилась угадывать это мотыльково легкое, пушинково невесомое движение, и что-то внутри нее мгновенно, нерассуждающе, почти невольно откликается затаенным, робким, как первый пробившийся из сугробовой стыли весенний цветок, паводково неудержимым, ласковым теплом, на какое она уже давно не считала себя способной.

* * *

      Осоловело разбухший хмелем, сочно сочащийся мясным жиром, грохочущий хохотом и трещащий руганью свадебный пир неуклюже и тяжко, как свинцовое ядро, перекатывается за полночь. Впрочем, до хозяйских покоев его шум долетает лишь чуть-чуть, еле слышным переливчатым рокотом, словно дальнее море.       В мягко пеленающей, чуть позолоченной и насквозь прогретой паточно густым, рыжевато мерцающим светом очага ежевичной полутьме Джорах неторопливо поворачивается на бок и, отчаявшись бороться с бессонницей, открывает глаза — как проигравший в поединке рыцарь поднимает забрало. Ловит себя на странном, садняще остром осознании того, что уже и не помнит, когда в последний раз спал в постели не один — в бордель приходят обычно с другими целями.       Лепестково нежное и робкое, дышащее тонким ароматом лавандового мыла тепло, притаившееся на другом краю широкой супружеской кровати, ничуть не мешает. Просто с некоторых пор Джораху стало трудно давать отдых своему разуму. Днем он хоть на что-то отвлекается, но по ночам — глупо, отчаянно, по-детски бессилен перед неотступно встающими в памяти угольно-черными, искрошенными, как горелая корка, чуть присыпанными седоватым нетающим снегом, останками Королевской Гавани и настырно лезущей в голову мыслью, что в этом есть и его вина.       Если бы, преодолев слабость и боль от ран, он сумел добраться до своей королевы раньше, застать ее на Драконьем Камне, все могло бы сложиться иначе. Или если бы он сделал то, что должен был сделать, когда увидел выжженную столицу, заваленную скрюченными сухарями обугленных тел, услышал полупридушенный, но до тошноты отчетливый, рвущий слух, сухо шелестящий, как гонимые раскаленным ветром белесо-бесцветные пустынные пески, хрип погребенных под завалами.       У него не хватило мужества. Как не хватило его у Джона. И оба они будут расплачиваться за это до конца своих дней. Хотя участь нового короля, конечно, не в пример тяжелее. А вот ему, неприкаянному страннику, после долгих бессмысленных скитаний несказанно, незаслуженно повезло. Словно внезапно расщедрившийся на закате дней скупец, судьба подарила ему так много. Победу в войне, прелестную юную жену, а вместе с ней — Винтерфелл и весь Север. Заносчивые местные лорды, еще вчера глядевшие на него с надменной брезгливостью, теперь вынуждены приветствовать его, почтительно пропускать вперед и склонять голову, признавая себя его вассалами. Многие из них видели его в бою и знают, что при необходимости он заставит их соблюдать клятву.       Чуть морщась от несильно, но надоедливо засаднившей боли в давно затянувшихся рубцах (должно быть, меняется погода), Джорах осторожно отгибает край душно тяжелеющей лохматой шкуры и медленно садится на кровати, стараясь не потревожить Сансу. Даже странно, что вчера он заснул так быстро и легко — вероятно, от усталости. Да и раны тогда не тревожили. С усмешкой ловя себя на непривычно крадущихся, плавных, по-воровски оглядных движениях, Джорах свешивает ноги и поднимается. Щербатые доски пола приятно холодят босые ступни и чуть слышно откликаются скрипучим всхлипом, но он успевает всего в два размашистых шага оказаться у окна.       Мерзлая слюдяная корочка залеплена снежинками, словно белоснежной рассыпчатой мукой, — за ней угадывается хрустально-прозрачный и ровный, серебрящийся, как стылый горный ключ, наконец вырвавшийся из туго пеленавших его клокасто рваных облаков лунный свет. День завтра будет подходящий для охоты, рассеянно думает Джорах, краем уха ловя приглушенные, но вполне узнаваемые слова похабной песенки, урывками долетающие из пиршественного зала.       Когда каменно суровые, обтесанные ледяными ветрами лица северных лордов начали сочно багроветь, а за дальним концом стола, надсаживаясь и спотыкаясь на согласных, завели «Медведя и деву», лорд Мормонт, пользуясь своим правом хозяина, увел Сансу наверх.       В маслянистом, нарциссово золотящемся тепле, густо заливавшем щедро натопленный господский покой, они остановились одновременно, словно преткнувшись о преграду, ничего не говоря и не глядя друг на друга. Время отсчитывало мгновенья хрустким треском поленьев в очаге.       «Милорд…»       Увидев, как вздрогнули потревоженной птичкой длинные, будто присыпанные медной крошкой ресницы, Джорах сделал шаг — но не к ней, а к старенькому креслу Неда Старка, подозрительно косившемуся на нового лорда кривоватым боком.       «Я помню, что обещал продолжить рассказ о дальних странах.»       Санса не удержала странный вздох, в котором Джораху вдруг почудилось что-то, похожее на разочарование, хотя этого, конечно, не могло быть.       Робко скрипнули половицы — она неуверенно последовала за ним.       Полагая, что следует уступить ей кресло, Джорах оглянулся в поисках ближайшего стула или табурета, но леди Винтерфелла внезапно села прямо на пол, на густую, темно-бурую, почти до черноты, медвежью шкуру, потянула к огню ландышево-бледные, стебельково-хрупкие ладошки.       Ничего не оставалось, как отстегнуть меч и, прислонив его к низенькому хозяйскому трону, неуклюже примоститься рядом с ней.       Воспоминание пришло как из другой жизни.       С переливчатым, словно звон серебряного колокольчика, беззаботным смехом, тесно приникая ивово стройным, гибким телом, обдавая головокружительным ароматом дорогих духов, Линесса жадно обвивала его шею, утягивая за собой на привольно раскинувшуюся у очага медвежью шкуру.       Джорах подавился воздухом и поспешно отвернул лицо, словно ошпаренное хрустким, искристым пламенем. Но, уловив снежинково кольнувший затылок бездонный северно-синий взгляд, потихоньку сглотнул, выпрямляя спину и заставляя себя вернуться в морозный вечер в Винтерфелле, к своей новой жене.       Отчего-то казалось, Санса ждет его слов — и они вдруг полились легко и свободно, будто стремительным паводком по весне сшибло плотину. Хотелось говорить. Хотелось рассказать не только про лазурные теплые моря, насквозь выжженный солнцем песок и сухие пустынные ветры, не только про восточные сласти и специи, неведомых зверей и птиц с радужным оперением. Про руины Валирии, где в обвалившихся щербатых расселинах, будто в разоренных гнездах, ютятся обезумевшие от серой хвори. Про свист кнута и надсадный грохот кандалов на невольничьем рынке. Про вонючую бойцовскую яму, пропитанную мочой и потом. Про распятые вдоль дороги, исхлестанные до влажно-багрового мяса тела. И даже про равнодушный, острым серебряным ножом полоснувший сердце взгляд королевы драконов.       Про все.       Он осекся, испугавшись этого странного и неуместного порыва, и вздрогнул резко и тяжело, всем телом, когда ландышево-бледная, стебельково-хрупкая ладошка вдруг легла ему на запястье, обнимая мягким и робким теплом.       «Расскажите мне, милорд».       На голос Сансы, прошелестевший негромко и ровно, беспороговым лесным ручейком почти у него над ухом, в нем отозвался не разум, но что-то затаенное и глубокое, чего сам он до конца не понимал, а может, боялся понять.       И Джорах рассказал.       Умолчав — одним богам ведомо, почему — лишь о королеве драконов.       Сидя неподвижно и прямо, до судороги отведя назад лопатки и подняв подбородок, он глядел на пламя, саламандровым языком шуршаще лизавшее кромешные, перемигивавшиеся крошечными темно-алыми глазками угли, и не видел ее лица.       Санса не перебивала, не останавливала, не задавала вопросов.       Лишь когда в глотке шероховато засаднило — он отвык от таких длинных монологов, — Джорах словно очнулся и ощутил тонкие теплые пальчики на своем запястье, недоуменно осознавая, что они так и лежали недвижимо, обнимая мягким и ровным теплом, все это время.       «Вы так много пережили, милорд», — в ровном шелесте лесного ручейка не было ни нарочитой бодрости, ни унижающей жалости, лишь затаенное, глубокое, горькое понимание.       Но Джораху все равно сделалось неловко.       «Простите, — севший голос переходил в хрип и плохо слушался. — Мне не следовало…»       Санса шевельнулась рядом с ним, но руку не убрала.       «Я рада, что вы со мной поделились».       Робким лавандовым теплом дохнуло близко — слишком близко, и Джорах растерялся.       На это надо было что-то отвечать.       Он попытался избавиться от прогорклого комка в горле, но тот сидел прочно, словно на совесть пригнанный гвоздь. Неуклюжим, как-то по-медвежьи косолапящим движением Джорах потянул к себе хрупкую ладошку и, повернув тыльной стороной, прижал к своим обветренным, иссушенным жарой и стужей губам.       «Час уже поздний, — он произнес это машинально, без всякой задней мысли, но заметил краем глаза, как порозовело тонкое девичье личико. Прибавил поспешно, почти разуверяюще: — Пора отдохнуть».       Поднимаясь, он потерял ее руку.       Чтобы не смущать еще больше, встал спиной и принялся неспешно задувать низенькие, толстобокие свечи, оплывавшие желтоватыми восковыми слезами на столе. Дождавшись, пока ворчливо просипят под легкими шагами доски пола, а застилающие супружескую кровать лохматые шкуры, на миг потревоженные, с тяжким хлопком послушно улягутся на место, Джорах нашарил под горлом верхнюю застежку дублета. Все так же, не оборачиваясь, стянул рукава и высвободился из сапогов. Нашел повод вернуться к очагу и, присев на корточки перед кованой решеткой, осторожно подложил по краям два липко просмоленных, занозистых полена, пошелестел кочергой, пока заснувшие было угли не замигали снова крошечными темно-алыми глазками. И лишь потом направился к кровати.       «Доброй ночи», — сказал, прежде чем одним коротким выдохом смахнуть нарциссово-золотою, испуганно трепыхнувшуюся головку с последней, оставшейся на колченогом столике у изголовья, свечи.       «Доброй ночи… — отозвался из ежевично загустевшей полутьмы лесной ручеек и чуть споткнулся, будто налетев на подводный камень, — милорд».       Но Джорах зря понадеялся на удачу — сегодня она явно изменила ему. Одним богам ведомо, сколько он таращился в низко нависшие, изрытые трещинами, как старческое лицо морщинами, деревянные перекрестья над головой, прислушиваясь то к негромкому, быстро выровнявшемуся дыханию Сансы, то к обрывкам хохота и брани, смутно долетавшим с нижнего этажа. И даже когда попытался закрыть глаза, уткнувшись в подушку, это не особенно помогло.       Серебристо искрящаяся кружевная завязь на промерзшей слюдяной корочке окна плавно отекает по краям. Джорах снова морщится — вслед за докучливо ноющими старыми рубцами начинают садняще отзываться на теплеющий за окном воздух и недавние. «Медведь и дева» в пиршественном зале переходит в глухое, совершенно бессмысленное, но бодрое и радостное завывание.       — Сир Джорах…       От неожиданности он коротко, рвано вздрагивает и, будя недовольное скрипучее ворчание в половицах, резко разворачивается на пятках.       Санса сидит на кровати, выпростав руку в чуть сползшем с сахаристо белеющей, рифово выступающей ключицы, примятом рукаве ночной рубахи и, рассеянно щурясь, по-детски трет тоненьким, ландышево-бледным кулачком глаз. Расплетенные косы тугими медовыми волнами заливают хрупкие плечи.       — Что случилось, милорд? У вас что-то болит?       Джорах давится воздухом.       Треклятое пекло!       Неуклюже перетаптывается на месте, не зная, то ли идти назад к постели, то ли поискать дублет и одеться, хотя это, наверное, было бы совсем уж глупо.       — Нет-нет, ничего, — голос хрипит, кажется, больше обычного. Еще не хватало пугать девочку рассказами о своих боевых шрамах. — Просто бессонница. Простите, если я вас разбудил.       — Не страшно.       Санса глядит через комнату прямо ему в лицо и вдруг одним стремительно-легким, воздушно вспархивающим движением выскальзывает из-под покрывал. На мгновенье в полутьме мелькает ее узенькая, обтянутая белоснежным полотном рубахи спина, но почти тотчас прячется в искристом чернобуром мехе.       — Кажется, я знаю, что делать. Сейчас…       Сообразив, что она двигается к двери, Джорах с трудом удерживается, чтобы не кинуться ей наперерез.       — Вы уверены, что вам стоит сейчас ходить по замку одной?       В маслянистом полусвете очага на тонком, жасминово-нежном личике вдруг мелькает непривычное, озорное выражение.       — Не тревожьтесь. Я знаю тайные пути.       И, прежде чем он успевает что-либо предпринять, закутанная в меха фигурка выскальзывает в стылый коридор.       Внезапное одиночество в хозяйских покоях Винтерфелла застает Джораха врасплох. Не зная, что с собой делать, он бесцельно слоняется от окна к кровати, от кровати к огню — и обратно.       Время отсчитывает мгновенья хрустким треском поленьев в очаге.       Внизу «Медведя и деву» заводят по новому кругу.       Свернувшася где-то в перекрестьях грудной клетки тревога ширится и растет, почти перехлестываясь в бессмысленно мутный поток глухой, нерассуждающей паники, сметающей на своем пути здравомыслие и уверенную сдержанность. Джорах уже тянется к сброшенным возле каминной решетки сапогам, собираясь на выручку, когда дверь, дохнув зябким, до костей продирающим сквозняком, пропускает тонкую, укутанную в чернобурые меха фигурку.       В руках у Сансы тускло вспыхивает медным боком небольшой кувшин. Отыскав на столе кубок, она наполняет его и подает Джораху.       — Вот, выпейте, милорд.       Растерявшись, он глядит, как на чуть колыхнувшейся белесой поверхности расходятся бледно-золотистые колечки.       — Что это?       — Молоко с медом. Старая Нэн готовила его для меня, когда мне не спалось.       Джорах внезапно чувствует дрогнувшую в уголках губ улыбку и послушно протягивает руку за кубком.       — Спасибо.       Всего на мгновенье его иссушенные пальцы задевают лепесково-нежную худенькую ладошку, Санса опускает подбородок, но не отстраняется.       — Мне всегда помогало. Кроме той ночи, накануне приезда короля Роберта. Я так ждала и так волновалась, что не сомкнула глаз, как Нэн меня ни убаюкивала. — Тонкие медвяные брови досадливо стягиваются к переносице, и между ними пролегает крошечная, чуть приметная бороздка. — Что за дура я была!       Джорах невольно тянет к ней руку, но в последний момент, спохватившись, останавливает, едва не задев искристый чернобурый мех. Чтобы скрыть смущение, подносит кубок к губам и делает большой глоток — маслянистое тепло вязко пеленает горло, тягуче растекаясь по всему телу, расслабляя напряженные мышцы.       — Вы были совсем дитя.       Все еще стоя поодаль, Санса чуть отворачивает лицо, так что ему видно теперь только ее трафаретно тонкий профиль на фоне рыжеватого отсвета очага.       — Арья была еще моложе, но сразу поняла, что представляет собой Джоффри.       — Не судите себя строго, — произносит Джорах мягко, почти ласково. — Даже государственные мужи при дворе не были готовы к тому, что наследник короля Роберта окажется таким чудовищем.       Северно-синий взгляд колет его щеку. Санса словно хочет что-то сказать, но осекается и, повернувшись, неспешно возвращается к постели, присаживается на край. Джораха до нутра, словно давешним сквозняком, прохватывает крапивно саднящим, перечно-жгучим чувством вины. Мало того, что он разбудил бедную девочку среди ночи, ради него ей пришлось красться на кухню через набитый пьяными мужчинами замок, а теперь еще и переживать не самые радужные воспоминания.       Поспешно, словно бы извиняясь, он допивает густое, сахаристо похрустывающее на зубах медовыми сгустками, молоко и, оставив кубок на краю стола, обходит широкое супружеское ложе с другой стороны. С сомнением покосившись на измятую подушку, плавно отгибает край лохматой шкуры.       — Хотите, я вам немного почитаю, милорд?       Джорах замирает, не успев улечься, изумленно взглядывает на Сансу через плечо.       — Но… разве вы не устали?       Робкая улыбка трогает шиповниково нежные губы.       — Если честно, мне ужасно хочется вернуться к истории Мервина и Аластрионы.       Он чувствует, что невольно улыбается ей в ответ.       — Ну, если так…       Скудного рыжеватого света очага слишком мало, и Санса зажигает свечу на низеньком колченогом столике у изголовья кровати. Выскальзывает из чернобурого меха и, забравшись под шкуры и покрывала, устраивает на коленях потертый том.       Джорах вытягивается поодаль, стараясь все-таки держаться ближе к краю, и, тяжко выдохнув, прикрывает глаза, внезапно ощутив, как неодолимой, свинцово давящей волной на него накатывает усталость. Потихоньку тонет в негромком, беспорогово-ровном шелесте лесного ручейка, не замечая, как проваливается в сон.