Не пытайтесь.

Крупные капли дождя стекают по стеклу окна в автобуса, и Вика прижимается к нему лбом еще сильнее – будто ей хочется проникнуть через эту преграду, ощутить влагу на коже. Она переводит взгляд на свои руки, спокойно лежащие на сумке, и машинально отмечает – в кои-то веки длинные ногти не тарабанят по коленке, не сминают какую-нибудь бумажку в комочек, и даже не сжимаются в кулак. Ничто не раздирает ее мозг на кусочки – ни раздражения, ни тревоги, ни тяжести, ни грусти – ни ненависти к себе. Она спокойна, наполнена каким-то тихим, несвойственным переходящей в весну зиме теплом. Механический голос в динамиках сообщает название остановки, и эти слова защемляют Викину душу непередаваемым ощущением, для которого еще в университете она изобрела название – тоскальгия. Много лет она корила и ненавидела себя, когда чувствовала эту смесь тоски и ностальгии – нельзя скучать по старым денькам, нельзя считать их чем-то хорошим даже про себя, бессонными ночами, плача в подушку сначала в общежитии, а потом в супружеской спальне. Сейчас же название остановки из прошлого – уже близко – мгновенно будит тоскальгию в Викиной душе, и она не сопротивляется. Картины из безумных, больных, и таких счастливых старших классов пробегают у нее перед глазами – не стоп-кадры с лесной поляны, не Саввины негромкие слова, которые заставляли кровь стыть в жилах, а то, что вообще не должно быть возможно – Вика видит, как их компания смеется и толкается в очереди за мороженым, как они с Анечкой подглядывают из-за угла за Максимом, снова пытающимся подкатить к учительнице, как Савва единственный из всех ребят учит Лешу кататься на борде вместо того, чтобы смеяться над ним. И да, наверное, мы погрешили против правды – картины из леса тоже мелькают перед ее внутренним зрением, вот только они не выбиваются из этого ряда, не заставляют ее чувствовать стыд за то, что она смела толкаться в очереди за мороженым вместо того, чтобы заявить о насилии и рыдать о своем положении жертвы – эти флешбэки идут стройным рядом, дополняя друг друга, уже не вызывая никакого стыда. Сейчас Вика – просто уставшая женщина, ностальгирующая по времени, когда у нее была по-настоящему счастливая жизнь, да, по-настоящему счастливая, жизнь в той единственной…семье – семье, которая единственная могла ее такой счастливой сделать. Вика сидит на влажном после мокрых с дождя людей сиденьи автобуса, Вика подъезжает к тому самому лесу рядом с той самой школой, и предается тоскальгии. Вика больше не думает о том, зачем туда едет, и, если честно, не может вспомнить, как пришла к этому решению. Вроде бы она много анализировала, да, много анализировала, много честно разговаривала с собой и признавалась – что со школьного выпускного так ни разу и не была счастлива, что не любит Диму, что очень любит дочь, но что может дать Еве больной на голову человек? Что БДСМ не помогает – экшены становятся непозволительно чаще, голод наступает непозволительно сильнее, а жизнь во лжи превращается в непозволительный ад. Да, кажется, Вика рассматривала варианты – уйти от семьи, Дима все равно лучше обращается с Евой – но, пролистав в воображении в ускоренном темпе их гипотетическую жизнь с Саввой, она, кажется, увидела, что закончится все в любом случае скоро и стопроцентно здесь же, на влажном сидении автобуса со лбом, прижатым к стеклу. Так не лучше ли Еве думать о несчастном случае, чем смиряться с предательством матери, - приводила себе, кажется, слабенькие аргументы Вика, понимая, что в реальности просто ищет оправданий для того, что очень хочется сделать ей – а точнее, танатосу, завладевшему ее сущностью. Да, было это все, кажется было, но это если напрячься, сильно сдвинуть брови и начать вспоминать, а Вика не хочет – прошлое как в тумане, и есть только настоящее, в котором капает тяжелыми каплями дождь, и механический голос произносит названия остановок из юности, от чего внутри все колышется и замирает, а глаза становятся предательски мокрыми. -Даже сейчас?, - спрашивает Вика, смотря на пакетик с красивыми голубыми таблетками, который протягивает ей Савва. -Да, даже сейчас не буду. Но ты бери. У меня есть еще виски. Твой любимый, - улыбается он, практически всучивая Вике пакетик одной рукой, и делая глоток воды другой. -Господи, какой еще любимый, я почти не пью лет с четырнадцати, - смеется Вика. -А я помню с тех времен. Запоминал, думал найти все-таки к тебе подход, - говорит Савва, и убрав воду в сумку, достает бутылку с кривой этикеткой и надписью «Captain’s rome». -Не думал, что с тех пор у меня могло появиться чуть больше возможностей, и вкусовые предпочтения изменились? – улыбнувшись, Вика отводит его гостеприимно распахнутые перед ней руки – в одной «Капитанский», в другой таблетки, - Нет. Если ты не будешь, я тоже. И она видит, как после этих слов из глаз Саввы пропадают смеющиеся нотки. Взгляд становится серьезным, и Вика знает, что выглядит так же. Она чувствует, как начинают подрагивать руки, которые нужно чем-то занять – нагнувшись к Саввиной сумке, она достает бутылку воды, игнорируя, что пальцы прикоснулись к кожаному чехлу продолговатой формы. -Эм, - она делает глоток, - кто-то еще придет? У Саввы вырывается сдавленный смешок. Возможность смеяться даже в самый неподходящий момент – воистину уникальная способность человека. -Ожидала повторения карусели десятых? Надо было собрать вечер встречи выпускников? – с оттенком вымученной издевки спрашивает Савва, и Вика улыбается. -Милая, это только между нами двумя, - произносит он, беря ее за руку, снова став серьезным. Вика кивает, и чувствует, как теряет силы на борьбу с излишним пафосом и серьезностью настроя на сегодняшний день. Савва убирает не понадобившиеся таблетки и бутылку обратно в сумку, и вот они – стоят вдвоем, держась за руки, у входа в родной лес, какие-то крошечные на фоне огромных, сбрасывающих с веток зиму деревьев. Дальше они идут молча, все также не размыкая рук – сначала по главной аллее, потом свернув направо, по едва различимой тропинке, и, наконец, пробираясь прямо по тающему, мокрому снегу сквозь колючие ветки, как-то привычно, так, будто и не было этого промежутка больше чем в десять лет. -Пришли, - зачем-то тихо произносит Савва, хотя Вика и без его слов прекрасно узнает эту затерянную в глубине леса полянку. -Ты…точно не хочешь? – еще раз спрашивает он, показывая на сумку, где лежат способы смягчить реальность. -Нет, - решительно отвечает Вика, и кладет ладони на его щеки, нежно поворачивая его лицо к своему, - Я хочу тебя запомнить. Сегодня в Саввиных глазах нет такого привычного ощущения власти. Этот глубокий взгляд принадлежит не хорошо знакомому Вике хищнике, не вожаку разъяренной стаи – сегодня перед ней просто уставший мужчина, однажды поддавшийся всецело завладевшей им страсти. Нет сегодня никаких метафор, эпитетов и измененки, наступающей не от алкоголя или наркотиков, а от пожирающей сознание страсти – и когда одежда двух чудных людей, пристально смотрящих друг в другу в глаза и даже не прикасающихся губами, падает на тающий снег, они ежатся от холода. Саввины пальцы пробегают по ее телу без намека на причинение боли или эротику – трогая плечи, кисти рук, живот, ноги, он будто пытается запомнить ее на телесном, тактильном уровне – а она продолжает смотреть, смотреть на его милую растерянность, потерянную в пространстве нежность, на него от макушки до ступней, на ее любимого человека. Сегодня она знает, что он – властный и хищный – не сделает первый шаг, и она встает на колени на снег, перемешанный с черной землей. Он не берет ее за подбородок крепкой хваткой, как обычно, не задирает ее голову наверх, чтобы взглянуть на нее сверху вниз – сегодня это никому не нужно, и он опускается на колени напротив нее, вытаскивая из сумки нож в кожаном чехле и бросая его на снег за ее спиной. Мягко, нерешительно, будто вложив всю нежность в это прикосновение, он обнимает ее и опускает на тающее грязное месиво земли и снега. Объятия не размыкаются, и пару минут они так и лежат – прямо на грязном снеге, дрожа от холода и страха – страха неизбежности и потери. А затем он немного отстраняется, и соприкасаются сначала их взгляды, а затем губы – и холод пропадает, будто его и не было, пропадает также, как и окружающий мир с его возрождающимися после сна деревьями, людьми и всеми живыми существами. Мир просыпается, а она готовится заснуть – и прощальный поцелуй будто опускает занавес, мягко скрывая от нее всё, что она теряет, растворяя ее в нем, растворяя их девиантность в бесконечной нежности. И когда Савва отстраняется, она понимает, что готова ко всему. Даже к тому, чтобы сказать и услышать слова, банальные в любой другой ситуации, кроме этой. -… Пора, - тихо произносит он, потянувшись за кожаным чехлом за ее спиной. -Я…Ты должен знать. Я люблю тебя, - отвечает она то ли голосом, то ли взглядом. В ответ он едва ощутимо прикасается губами к ее лбу, и это прикосновение говорит ей больше, чем слова. -Пора. Уже пора, - повторяет он, отстранившись. -Хорошо. Я готова. Савва кивает, не отрывая взгляда, пронизывающего насквозь ее душу, и Вика чувствует – не нужно ни дальнейших слов, ни поцелуев, ни прикосновений – достаточно одного взгляда, в котором бегут картины сегодняшнего грязного леса, последней встречи и «я хочу тебя убить», первого похода в Исход, той встречи на лестничной площадке… предложения обменяться на киндер у Насти из пятого класса. Вика видит в Саввиных глазах маленького мальчика, который еще не знает о таящимся внутри него чудовище, и все встает на свои места – будто кусочки паззла встали на свое место, она ощущает заполненность – внизу и слева, в районе сердца. Нож рассекает кожу, мышцы и сердце в каком-то параллельном течении времени – Вика не может сказать, быстро или медленно, и она также не знает, сколько она цепляется за объятия Саввы, чтобы не улететь в огромную черную пропасть, открывшуюся за ее спиной. Но пальцы слабеют, Савва размыкает объятия, и она падает – падает вниз, в черную бездну на том месте, где должен быть грязный снег, падает ниже, ниже, ниже… -Пора! Слышишь? - слышится Саввин голос в непроглядной тьме. -Я знаю. Уже всё…- едва слышимо звучит голос Вики, и она не понимает, почему все еще может говорить. -Вика, время. Нам пора – его голос ощущается почти физически, почти как свет, разрезающий темноту, - а вот «почти» пропадает, и голос становится светом, рассекающим тьму пополам, как занавес. -Вика! Подъем! – свет расширяется, заполняет темное пространство, и вот оно, уже ставшее светлым, содрогается, трясется и выпускает Вику наружу. Она открывает глаза – Савва потряхивает ее за плечи. -Проснулась наконец-то. Долго же ты спала, - улыбается Савва и целует ее в лоб, - Нам пора. Семьи ждут. Он слезает с кровати и деловито кидает ей на одеяло одежду, параллельно натягивая носки. Вика слегка приподнимается и садится на кровати, не притрагиваясь к одежде. Бурно собирающийся Савва где-то в зоне ее бокового зрения – Викин взгляд устремлен в какую-то несуществующую точку в пространстве. -Вик? Ау? Хочешь, чтобы Дмитрий тебе не доверял? Придешь домой вовремя – сразу и скажешь ему время следующей «тренировки». У меня свободен следующий четверг, тебе ок? Вика медленно, механически, переводит взгляд на Савву. -Савва, я не вернусь сюда. Савва так и застывает – на одной ноге, с наполовину надетым носком на другую. *** -Дим, извини, тренер опоздал на два часа, сидела ждала его в кафе при зале. Вот только закончили тренировку, выезжаю домой, - нажав на кнопку отбоя, Вика кидает телефон прямо в кучу одежды на полу, но промахивается, и трубка падает на валяющийся на ковре носок. -Не разбился, ковер толстый, - успокаивает ее Савва и прижимает к себе крепче. -Пора, - Вика высвобождается из объятий и садится в кровати, свесив с нее ноги, - Два часа прощались. Савва молчит. Молча смотрит, как Вика ходит по комнате, собирая и надевая разбросанную одежду. Молча откидывает одеяло и следует ее примеру. Молча помогает ей застелить постель и прибраться на столе – наверное, она думает, что никто из них больше не вернется в эту квартирку, хоть за себя он так уверенно отвечать не может. Вика тоже молчит. Молча собирает и надевает разбросанную одежду. Молча подает Савве предметы гардероба. Молча прибирается в квартире – он, конечно, еще сюда вернется, но ведь не с ней уже, а она хорошая хозяйка, нужно оставить его следующей женщине порядок. Молча они заканчивают суету, которая оттягивала этот момент. Но он наступил – и они молча стоят напротив друг друга, надев зимние куртки, осталось только натянуть обувь, открыть дверь, закрыть ее снаружи и, наверное, обняться, да, обняться напоследок. Вика молчит, молчит и смотрит и смотрит на него, то на него, то на зимние сапоги, и вдруг… -Один танец? – неужели это она сказала, неужели это ее голос, неужели это ее пальцы быстро листают плейлисты в поисках нужного трека, а теперь сплетаются с его пальцами, и рука тянет руку в центр комнаты, прямо в зимних куртках. Она не чувствует его тепло – только жар от синтепона своей собственной куртки – но чувствует, что сейчас тот момент, когда можно выразиться максимально пафосно, хоть печатай цитату вконтакте для статуса тринадцатилетней девочки. Она чувствует, покачиваясь с ним в зимних куртках в ритме вальса, того самого вальса, который звучал на школьной дискотеке, когда она танцевала одна, а он – с Блохиной – она чувствует, что если бы она писала рассказ про себя, она сказала бы, что не ощущает его тепло, но ощущает его душу. Они неуклюже покачиваются в жарких зимних куртках посреди снятой квартирки в ритме того самого вальса, и по стенам, обитым яичными упаковками, бегут картинки с ними, с ними на полу на лестничном клетке и в очереди за мороженым, с ними в лесу и на задней скамейке в актовом зале, с ними с Исходе и в снятой квартирке, бегут как слезы на щеках обоих. Они покачиваются, стоя будто не посередине дешевой комнатушки, а в том космосе, сабспейсе и столбе света, который так много раз их посещал. Но трек заканчивается, и Вика не включает следующий. Молча идут они к двери, и пальцы их сплетены, но чтобы обуться, их приходится разомкнуть. Дверь квартирки захлопывается, и Савва поворачивает ключ. На улице слезы на щеках сразу превращаются в ледышки – ведь с неба сегодняшним зимним вечером летят ледяные иголки – с бешеной скоростью, настоящая вьюга, и воздух, кажется, трещит от 30-градусного мороза. Вика смахивает лед с лица, и они не обмениваются взглядами в последний раз – вместо этого они разворачиваются, и молча идут в противоположные стороны – к семьям, к психотерапии, к нормальным жизням в нормальных семьях – и с каждым шагом все дальше удаляются друг от друга.