Не пытайтесь.

Вика еще далеко от того момента в жизни, когда начнет распознавать свои эмоции. Страх, как и любую другую эмоцию, сложно увидеть в зародыше – сложно понять, когда она начала бояться, когда первая капелька липкого холодного пота, стекающая по спине, превратилась в трясущиеся руки, которыми она передает бутылку «виски» Савелию. Но одному она уже успела научиться – когда в ее голову приходят ехидно-злорадные мысли, как та, что она думает сейчас – это верный признак паники. «Лицемерие. Признался бы всем, что у тебя в бутылке не виски, а чай, и что розовую таблетку, которую ты этим чаем якобы запиваешь, ты позже сплюнешь в траву – что бы они тогда сказали?», - думает Вика и хмуро, исподтишка улыбается. Не озвучивать эти мысли Вика уже давно научилась. Сложно противостоять не дрессировке, которой она подвергалась с каждой попыткой дать волю своим выливающимся в сарказм страхам, а липкой сладости подчинения, которая ползет снизу вверх после каждой полученной из-за таких высказываний пощечины. Ее сковывает паника загнанного в угол животного, которое только и может себе позволить, что напоследок храбро взглянуть в глаза преследователю и хмуро улыбнуться. Она понимает, что ее вопрос лишен смысла. Что бы сказала стая, узнав что вожак не накачивается перед регулярным ритуальным убийством наркотой и алкоголем, как они? Да ничего. На что она надеется? Что они поймут, какая тьма гуляет в его сердце, что для него это не веселое развлечение в измененном состоянии сознания, а открытие клетки его безумия, которое является его сутью, а не побочным эффектом наркоты? Что ужаснутся и назовут его маньяком? А они тогда кто, - думает Вика, - ведь если они признаются себе в безумии их вожака, долго ли смогут держаться за спасительную пелену измененки? Не в интересах соучастников преступления рушить воздушные замки самооправданий, - да и одну ли Вику он держит в плену подчинения? Упадет ли его авторитет и безусловное, инстинктивное желание следовать за ним от раскрытия любых его секретов? Вика понимает все, слушая этот фоновый шум мыслей, тихо бегущих в голове с бешеной скоростью в такт молотящемуся сердцу, но не это заставляет ее молчать. Не это заставляет ее мгновенно потупить глаза, как только Савва замечает ее хмурую улыбку – единственное, что она еще может себе позволить - и уж точно не из-за этого она ощущает жгучий стыд даже за эту малую вольность, сопровождающийся желанием упасть перед ним на колени и поцеловать руку с разбитыми костяшками. Но эта рука вдруг мягко, нежно и успокаивающе накрывает собой трясущуюся ладошку Вики, и, чуть сжимая, Савва тянет ее к себе. Она ощущает больше тактильно, чем на слух, жар его тихого шепота, который обещает ей главное – избавиться. Избавиться от стыда, от рамок, от клетки, в которой на мягкой подстилке удовлетворения нежилось ее собственное безумие в прошедшие с последнего раза две недели. Вика ощущает жар его дыхания и, сосредоточившись на нем, не замечает, как тихо вскрикивает от превратившегося из успокаивающего тепла в железную, болезненную хватку касания его ладони, не замечает голодных взглядов допивших пущенную по кругу бутылку в тишине взглядов не подростков – волков. И вот шепот заканчивается, и в спине глухо отдается боль от резкого соприкосновения с грязной после дождя землей, но Вика еще пару секунд слышит успокаивающий тембр его голоса в ушах. Когда он заканчивается, ее руки, которыми она инстинктивно пытается прикрыться, уже натянуты до боли привычными впивающимися в запястья веревками, привязанными к деревьям. Пластик дешевых веревок из ближайшего строительного уже потерт, как и ее кожа – он обхватывает запястья всегда в одном и том же месте, и шрамы двухнедельной давности еще не успели зажить. Почему же в этот момент Вика думает не о том, как трясется ее тело то ли еще от страха, то ли уже от соприкосновения горячей обнаженной кожи с мокрой, мерзлой мартовской землей, а о том, как она будет скрывать улыбку, выбирая новую кофту с длинными рукавами? Впрочем, это уже неважно, ведь Вика уже ни о чем не думает. Поступающие с каждым пинком ног, с каждым ударом по запачканному землей животу, с каждым ощущением грубой, резкой заполненности эндорфины вырубают к чертям все в ее голове, что может думать. Только крики разрезают тишину мартовского леса, только боль застилает глаза, только резкая перемена ритма и стихание мужского гогота выдергивают ее из ее личной нирваны, ее измененки, куда не могут привести никакие розовые таблетки. Держа глаза закрытыми, Вика понимает, что ее горящие от ударов губы против воли расползаются в улыбке – потому что в эти моменты, под самый конец, она уже не может контролировать свою мимику. Потому что настает то самое именно то мгновение, которое заставляет ее потом, в темной комнате, ночью, тянуть руки вниз, под теплое одеяло. Настает момент, когда они остаются одни, и резкие разрывы внизу живота сменяются на тепло заполненности и слияния. Еще минуточку, еще мгновение – и все закончится, и он сгребет ее в обнимку, и посадит на колени, одев в порванную кофту и юбку, как пятилетнего младенца, и будет расчесывать пальцами спутанные волосы с комками грязи, и они будут снова говорить обо всем на свете заплетающимися языками или молчать о вселенной, молчать еще два или три часа этой холодной, мокрой от дождя ночи. И об этом она тоже думает в темной комнате, думает, когда достает руки из-под теплого одеяла, обнимает плюшевого зайца и лежит на боку, расплываясь в счастливой улыбке – но еще минуточку, еще мгновение заполненности и слияния, еще секунду тепла внизу, и вот бы продлить это мгновение, думает расплывшаяся против воли улыбка на грязном и горячем лице Вики, а Вика ничего не думает. Ничего не думает, потому что нечем думать, и просто находится в моменте, и просто разделяет с ним это мгновение – и вдруг происходит то, что ни разу не происходило за все эти шесть раз, не считая первого, конечно. Вдруг к губам Вики, ощущающим солоноватый привкус крови, прикасаются губы Саввы – и если бы Вика сейчас могла думать, она могла бы поклясться, что несет это прикосновение не только нежность и успокоение, которое несет порой касание его руки или даже удары. Его губы говорят ее губам «спасибо». Благодарность, благодарность, которую не умеет чувствовать хищник, настигший свою жертву, но умеет человек, нашедший отражение своего безумия в другом человеке – вот о чем говорят его губы, находя в ее губах точно такой же ответ. И в этом слиянии, в этой минутной слабости, застывает мгновение, зная, что их нужно оставить наедине – зная, что неумолимое время совсем скоро даст о себе знать и понесет их дальше, в будущее.