И пусть

– Эй, – смеясь, сказал Сакамото. – Гинтоки, я тебя люблю. Они лежали в огромном сугробе, а сверху на них опускались пушистые большие снежинки. Очки Сакамото запотели и сползли на нос – покрасневший и от мороза, и от выпитого в забегаловке, – а сам он был таким умиротворённым, что делал больно глазам. Гинтоки отвернулся и упрямо начал лепить снежок. – Даже не думай, – заржал Сакамото и завозил руками туда-сюда – как будто пытался выползти из поглощавшей его трясины. Он всегда это говорил, Сакамото, с самого начала. Гинтоки помнил, как всё вышло. Стояла промозглая осень; ребята из тех, что помладше и пободрее, стащив в костёр все ветки, которые нашлись в ближайшем лесу, с гиканьем прыгали через пламя. Все они пропахли дымом и пеплом, отсыревшей тканью. Под задницей хлюпало, но Гинтоки упрямо сидел на поваленном стволе подальше от костра и пялился в никуда. Сакамото подсел к нему, просочился, подобравшись совсем близко, накинул на плечи своё просохшее за день одеяло, всунул в руку полупустую бутылку, тёплую от его пальцев, и потрепал по плечу. – Холодно, да? – спросил он так, будто ответа не ждал, и уставился в небо. Он всегда начинал смотреть на звёзды, едва выдавалась минутка, даже в разгар ливня или в солнечный полдень. У костра смеялись, и под весельем прятался приторный, с гнильцой, вкус осени и шальной обречённости. – Всё сложится, Гинтоки, – сказал вдруг Сакамото. Он щурился, и тень от огня освещала лишь половину его лица. – Веришь? – Какая разница, – подумав, ответ Гинтоки. – Сложится так сложится. Что толку гадать. – Правильно, – согласился Сакамото, погладил его по руке. И добавил буднично: – Отдыхай, Гинтоки. Я тебя люблю. Он исчез в сумерках прежде, чем Гинтоки выпал из усталой заторможенности и смог осознать его слова. Вот так просто и всё: “Я тебя люблю”. Гинтоки в один глоток прикончил бутылку и зашвырнул её в кусты, явно в кого-то попав. Из кустов послышалось "Гинтоки, какого хрена", а потом наружу выбрался злой, как разбуженный медведь, Такасуги. – Давай-ка я в тебя тоже чем-нибудь швырну, – предложил он кровожадно, явно стоя так, чтобы Гинтоки не заметил, как из-за тех кустов выбирается симпатичный солдат из его отряда и редкостный, кстати, мудак – прямо под стать отшибленному командиру. Гинтоки расплылся в ухмылке и уже собрался показать всеми доступными конечностями, как он рад, что Такасуги хоть раз в жизни перепало – явно же из жалости и чтобы меньше зверствовал от недотраха, – как тот, скопировав его ухмылку, подсел на бревно и громким, едким, как кислота, шёпотом сообщил: – А я слышал, как Тацума признался тебе в любви. Всё ещё хочешь об этом поговорить? Гинтоки разом сдулся и отвернулся от него, уставившись обратно на костёр. – Нет, – буркнул он. Такасуги, подняв и отряхнув от листьев съехавшее на землю одеяло, снова закутал Гинтоки. Хотя в его движениях не было ни грамма бережного отношения, только холодный расчёт. – Ты слепой, – безжалостно сообщил он. – И тупой. Но тут вы с Тацумой похожи. – Что ты несёшь? – уныло поинтересовался Гинтоки и пихнул его плечом. – И я же сказал, что не хочу об этом говорить. Такасуги долго изучал его в отблесках костра, не глядя отмахнувшись от приглашения присоединиться к веселью. Потом сдёрнул с бревна вместе с одеялом и потащил в палатку. – Спать, – приказал он. – Мы будем спать и не будем разговаривать. Гинтоки привалился к нему и послушно зевнул. – Хороший план. А одеяло верни Тацуме, – велел он, забираясь под полог. – Замёрзнет же, придурок. – Вот и согрел бы, – тихо хмыкнул Такасуги. Исчез куда-то, а потом влез следом и обнял так, что заныли рёбра. Было неудобно – и тепло. – Спать, – повторил он, и Гинтоки в самом деле заснул. Если Гинтоки думал, что Сакамото начнёт избегать его или молчать, то просчитался. Тот носился между ними, как метеор, мирил их с Такасуги – пока они оба хором орали "Мы не ругаемся!", вцепившись друг другу куда придётся, – доставал Кацуру и не учил свой отряд разве что тому, как прыгать через колечко и носить в зубах палочку. Поймать его одного Гинтоки смог только через неделю. Дожди ненадолго закончились; ярко светило солнце, и небо казалось сочным и синим, нависая над золотисто-красными макушками деревьев. – Эй, – позвал он, а Сакамото обернулся и просиял. – Кинтоки! – Я хочу поговорить, – упрямо продолжил Гинтоки, не давая втянуть себя в водоворот пиздеца и веселья, который всегда начинался в мирные периоды, стоило его боевым товарищам собраться в пределах видимости. – Ты говори, – разрешил Сакамото и занырнул в ближайшую гору листьев почти по пояс, выставив на обозрение неплохие тылы. – А я пока поищу. Гинтоки поколебался, но всё-таки спросил: – Что поищешь? – Чудеса, – радостно заржал Сакамото, и Гинтоки потёр лоб. Боги, какие же придурки у него в друзьях. – Я хотел поговорить о том, что ты мне сказал неделю назад, – произнёс он, собрав в кулак всю имевшуюся у него силу воли. Сакамото, отряхиваясь, как пёс, и мотая головой, оглянулся. Вид у него был удивлённый – А что я такого сказал? – Что... – Гинтоки запнулся, почувствовав, что краснеет. – А! – воскликнул Сакамото. – Ты, наверное, про то, что я тебя люблю? Гинтоки промолчал. Жар растёкался по щекам, сползая даже на шею. Сакамото же безмятежно вернулся к своему занятию. – Ты что-то ещё хотел спросить? – заботливо уточнил он пару минут спустя. – Нет, – решительно сказал Гинтоки и шагнул назад, с размаху вписываясь затылком в крепкую ветку. – Ну вот, – донеслось до его уплывающего сознания. – Теперь шишка будет. Самым удивительным было, что если кому эта любовь и доставляла проблемы, то точно не Сакамото. Тот шутил, успевал делать десять дел и ещё пару испортить, задорно смеялся, то братался, то дрался, крутил романы с симпатичными селяночками, коллекционировал красивые кленовые листики, пялился на звёзды и умудрялся подбивать их всех на сумасбродные авантюры, от раза к разу становившиеся всё безумнее. Его отношение к самому Гинтоки не изменилось: он по-прежнему опекал его; таскал ему простенькие, неизвестно на что выменянные в ближайшей деревне сладости, чтобы подбодрить; подставлял плечо, всегда оказываясь именно там, где нужен; ерошил волосы и безо всяких опасений встречался с ним взглядом. Казалось, он ничего от него не ждал и ничего не хотел, но изредка, в тихие часы, когда пьянки скатывались в посиделки, мутные от плохого пойла и усталости, он смотрел на него, смотрел так, что разделявший их костёр занимался сильнее и вспыхивал жаром. Потом Сакамото брал себя в руки и отводил глаза, принимался тормошить задремавшего Кацуру и смеяться – честно, искренне и так же громко, как и всегда. Он не пытался прикоснуться, не переходил границ и явно не томился от неразделённых чувств. Гинтоки ничего уже не понимал. – Ты слишком загоняешься, – сказал Такасуги однажды. Они плескались в озере под мелким июньским дождём; пышно цвела сирень, и воздух был одновременно густым от сладости и свежим, как ключевая вода. Гинтоки, как он думал незаметно, то и дело косился на Сакамото. Тот, окружённый своим отрядом, пытался развести их, уставших до черноты, на игру в салочки. Оттуда доносились плеск и его заливистый хохот, перекрываемый обещаниями Кацуры найти камень потяжелее и привязать Сакамото к ногам. Такасуги, услышав это, рассмеялся. Спрыгнул с валуна, на котором он обсыхал, обратно в воду, и заметил: – Если не хочешь, просто не обращай внимания. А теперь поплыли спасать его от гнева Зуры. Гинтоки окунулся с головой, а вынырнув, хмыкнул. – До ночи не уймётся, если вмешаемся. – Ну и пусть, – ответил Такасуги. Он казался расслабленным – впервые за много месяцев, – и Гинтоки решил "будь, что будет". – Наперегонки, – объявил он и заколотил ногами по воде, обдавая Такасуги брызгами. – Ты за это ответишь, – рявкнул Такасуги вслед и настиг его в пару мощных гребков. Они ввинтились в отряд Сакамото, как нож в масло, и притопили их всех. С берега засвистели, раздался слаженный топот. – За Кихейтай, – дисциплинированно завопил отряд Такасуги, ныряя на помощь. Остальные отозвались рыком и присоединились к веселью. А в центре хохотал Сакамото, то и дело рискуя захлебнуться и пойти ко дну. Увидев Гинтоки, он тут же повис у него на плечах. – Мы все об этом пожалеем днём, – сказал он с улыбкой. – С ног будем валиться. – Ну и пусть, – повторил Гинтоки слова Такасуги и от всей души окунул Сакамото под воду. Они все угомонились, когда уже занимался рассвет, попадав, где пришлось. Гинтоки, зажмурившись, пытался дышать на счёт и считать овечек, чтобы уснуть: но те, как на подбор, получались то кудрявыми, синеглазыми и лукавыми, то зеленоглазыми злобными бычками, прокравшимися в стадо с фланга. – Отдыхай, Гинтоки, – шепнул невесть откуда взявшийся Сакамото и погладил прохладными пальцами по виску. – Я тебя люблю. То же самое Сакамото сказал, оставляя их всех позади, чтобы полететь к звёздам. Гинтоки помнил тот день, помнил ясное небо и плывущие по нему облака. Помнил, как Сакамото улыбался – как человек, наконец делающий всё правильно и уверенный в своём выборе. – Я буду скучать, Гинтоки, – произнёс он мягко, с подкупающей честностью. – Но мы ещё увидимся. Я тебя люблю. – Иди уже, – улыбнулся Гинтоки. После стольких месяцев и стольких повторений он просто не мог относиться ко всему этому серьёзно. И не хотел. Вместо этого он похлопал его по плечу и, сведя брови к переносице, спросил: – Или придать ускорения? Сакамото только рассмеялся в ответ, легкомысленный и беспечный, дурак дураком. Только синие глаза смотрели тепло и тревожно. Гинтоки обнял его, не успев передумать, и повторил ещё раз: – Иди. Почему-то уверен был, что они ещё свидятся – и не раз. Так и случилось. Годы ничуть не пошли Сакамото на пользу: как был идиотом, так им и остался, и никакой торговый флот и освоение космоса не выбили из него привычку чуть что хохотать и влипать в дурацкие ситуации. Когда они выбрались из песка, снова оказавшись на корабле Кайентая, Сакамото беспечно повалился на палубу и от души заржал. – Кинтоки, – произнёс он сентиментально и похлопал по месту рядом с собой – в тенёчке. – Я тебя люблю. Гинтоки почувствовал, как заалели уши. Он сел и пихнул его сапогом под рёбра. – Ума не приложу, как ты выжил, ходячая катастрофа. Сакамото довольно зажмурился. – У меня хорошие друзья, – счастливо выдохнул он. – Даже те, кого я не думал, что встречу. Гинтоки заметить не успел, как тот подкатился поближе и привалился затылком к плечу. – Я так рад тебя видеть, – тихо сказал Сакамото. Гинтоки рассеянно погладил его по волосам. – Да, я тебя тоже. Но всё равно ты идиот. – Здорово же, правда? – произнёс Сакамото расслабленно. Издалека доносились чёткие команды Муцу и восторженные вопросы детей. Солнце палило, отжирая кусочки от тени; воздух был раскалённым и обжигал лёгкие при каждом вдохе; рубашка липла к спине. – Здорово, – согласился Гинтоки. С тех пор они начали видеться время от времени. Сакамото появлялся из ниоткуда, никогда не предупреждая о визите, и утягивал Гинтоки в череду попоек, прогулок по ночному городу, и приключений, находивших его задницу, куда бы он ни пошёл. При встрече он окидывал его внимательным взглядом, пытаясь угадать, нет ли на нём новых бинтов и повязок, свежих, едва заживших ран; хлопал по плечу так, словно хотел раскрошить в пыль позвоночник, и тащил за собой, куда глядели глаза и на что хватало содержимого кошелька. А на прощание – или раньше, когда они, сидя на крыше заброшенного дома, встречали рассвет; или наоборот, в три утра прятались от дождя под одним одеялом в доме Гинтоки; или в полночь, когда в баре было шумно и людно, настолько, что казалось, они одни, он привычно произносил: – Я тебя люблю, – и улыбался. Иногда Гинтоки хотелось задушить его подушкой, чтобы не слышать – и не видеть эту улыбку. Воображаемый Такасуги – тот, из прошлого, который ещё умел смеяться, дружить и не натравливал на них с Кацурой Харусамэ; тот, который смотрел на него двумя глазами и тащил спать, чтобы он не думал "и не поломался с непривычки", – в его голове напоминал: "Ты слепой и тупой, но тут вы похожи" и "Ты слишком загоняешься". Но Гинтоки уже не знал, может ли ему верить. И ему, и Сакамото. Сакамото, который бесцеремонно хватал его за что придётся и тащил за собой, ластился, как кот, когда хотел внимания, а потом улетал на долгие месяцы; который редко, совсем редко наблюдал за ним, задремавшим на соседней подушке, с такой усталой и застарелой нежностью, что сердце стучало, как после долгого боя. Который ни разу в жизни не сделал ничего, чего Гинтоки бы не хотел, но не уставал повторять одну и ту же заезженную, давно истёршуюся фразу. Как сейчас. – Я тебя люблю, – сообщил он, едва они, кое-как перепрыгнув сугробы, которые намело на ступеньках, поднялись к Гинтоки на верхний этаж. Снег всё сыпал и сыпал, а у Сакамото намокли и заиндевели ресницы. Где-то внутри себя Гинтоки очень чётко почувствовал громкий хлопок, с которым лопнуло его терпение. Он дёрнул Сакамото за шарф, притягивая его ближе, и зло прошипел: – Может, ты что-то уже с этим сделаешь? Сакамото улыбнулся, но не так, как улыбался обычно – а будто вся мягкость застыла в нём на этом проклятом морозе. – О, – произнёс он спокойно и расчётливым, привычным жестом сунул в карман очки. Пальцы обхватили подбородок, так крепко, что чтобы вырваться, пришлось бы сломать ему руку. – Так ты наконец захотел. Они застыли – на долгую, бесконечную секунду, – а потом Сакамото поцеловал его: жёстко, уверенно, как будто пытался сожрать. В нём не было ни сантиментов, ни сдержанности. Его язык, бесцеремонно втиснувшись между губ, исследовал рот Гинтоки, пытаясь добраться до горла, а свободная рука шарила по спине, притискивая всё ближе и ближе. – Хочешь продолжить? – уточнил он, даже не отстранившись и продолжив покрывать поцелуями щёку, линию челюсти, шею. Гинтоки, с трудом переведя дыхание, фыркнул. – Ты же уже продолжаешь. Сакамото с выверенной нежностью погладил его большим пальцем по нижней губе, но не отпустил. – Я расцениваю это как "Да", – сказал он, насмешливо сощурив глаза. – Но внутри, – поправил его Гинтоки. – Внутри и в тепле. – С выключенным светом и под одеялом? – серьёзно уточнил Сакамото, даже не улыбнувшись, и Гинтоки от души наступил ему на ногу. – Ещё чего, – сказал он и, обхватив его за талию, начал подталкивать в сторону двери. На пороге Сакамото произнёс: – Последний шанс отказаться, – а руки держали так, что сопротивление было бесполезно. Гинтоки покачал головой. – Правильно Такасуги говорил, что ты тоже слепой и тупой. Сакамото захлопнул за ними дверь и впечатал его в стену, забрался холодными ладонями под одежду и сжал член, больше не размениваясь на пустые вопросы. Только сказал: – Если с тобой, я согласен. Гинтоки, выгнувшись дугой, сварливо заметил: – Конечно, со мной, куда от тебя теперь денешься. А Сакамото, успевший опуститься на колени и стащить с него штаны, всё-таки рассмеялся. Скотина. – Никуда, – пообещал он, применяя неодобряемые обществом пытки. – Совсем никуда, Гинтоки. У тебя было много возможностей, а теперь я всё-таки буду тебя любить. Звучало как угроза: жадная, жаркая, беспорядочная и неотвратимая, как восход. – Люби, – кое-как произнёс Гинтоки; исполнение было таким страшным, что слов не находилось – будто сметал ураган. – Я же тебя тоже.