Scater Boy

Они перестают разговаривать, переписываться, а к концу апреля даже видеться. Поначалу в Джебоме играет обида или что там отвечает за желание послать человека, который ведёт себя как гандон и причиняет боль. Потом, когда он понимает, что молчанием не решить проблему, Марк игнорирует его сообщения, а в классе ведёт себя так, словно они не тусили вместе и не трахались буквально пару недель назад. Джебом предпринимает ровно одну попытку разобраться в происходящем между ними. Он надеется, что они обсудят всё, как взрослые люди, ну или почти взрослые, и дожидается Марка после отработки, которая прилетает тому за хамское поведение на уроке английского. Он может знать свой родной язык хоть в сто раз лучше учителя Юна, но субординацию никто не отменял. Марк сразу замечает Джебома, едва выйдя на школьное крыльцо, и ощутимо мрачнеет. Взгляд исподлобья, поджатые губы и рука, до побелевших костяшек стиснувшая в кулаке синие провода. Пара секунд — он опускает глаза, продолжая распутывать наушники, и пытается пройти к воротам как ни в чём ни бывало. — Эй, погоди, — зовёт его Джебом, хватая за плечо и разворачивая к себе. — Get your hands off! — шипит Марк, резко подныривая рукой под его предплечье, обводя и ударяя сверху. — Ты ёбнулся? — Джебом потирает ушибленное место и отступает на шаг назад. — Давай поговорим. — Не о чем разговаривать. Если ты собрался ебать мне мозги, спасибо, не голодный. — Не веди себя как гандон. — Давай, расскажи, что и как мне делать. В очередь — сразу после родителей и учителей. — Марк… — Back off! Keep ignoring me, you’re doing great. Выплюнув последнюю фразу, Марк зло усмехается. Джебом хмурится, не понимая ни слов, ни что вызвало эту вспышку ярости, но не пытается останавливать, когда тот разворачивается и уходит. Сказать, что он в ахуе, — ничего не сказать. Такое ощущение, что все предыдущие месяцы он знал какого-то другого Марка, а сейчас перед ним его злой брат-близнец. Всю дорогу домой и за ужином Джебом не может перестать думать, где он облажался и в какой момент всё пошло по пизде. Он возвращается к разговору на крыше, и жалеет, что вообще его начал: промолчи он тогда, поцелуй Марка или просто возьми за руку — ничего не сломалось бы, и никакие ледяные щупальца не сжимали бы его внутренности. Джебом с трудом осиливает половину своей порции и, отговорившись тяжестью подготовки к суныну, уходит спать, но хрен ему, а не сон. Он впервые курит в окно, наплевав на запах и задумчиво ковыряя синяк от удара на предплечье. На следующий день Марк в школу не является. На обеде Джебом обшаривает глазами столовую, но не находит его, зато видит Джинёна. Внутри всё снова холодеет — больше вины богу вины. Честно говоря, они почти не общались после дня рождения Джебома, который был в январе. Он херовый друг, раз настолько упал в Марка, что не видел за ним никого и ничего. Хотя нет, Джебом херовый друг, потому что променял лучшего друга на мнимые отношения. Недолго думая, он набирает на поднос всё, что любит Джинён, и подходит к его столу. Тот не поднимает взгляда от книги и продолжает читать, потягивая через трубочку шоколадное молоко. Джебом стоит какое-то время в почётном карауле, а потом не выдерживает, пихая коленом ногу Джинёна и плюхая поднос прямо перед ним. — Не делай вид, что меня нет, — вздыхает он, усаживаясь напротив. — Это нетрудно, когда человека действительно нет. — Не будь стервой. Смотри, я купил пуноппаны. И мяска. И шоколадного молока. — Иди нового друга покорми, — фыркает Джинён, потом поднимает голову и осматривается. — Ах да, его сегодня нет. Как так? Ну, денёк скоротать и старый сгодится, да? За его язвительным тоном отчётливо проступают боль и презрение, а взгляд такой, что бьёт по лицу не хуже пощёчины. Всё справедливо: Джебом облажался, как ни разу за всю их дружбу. Сколько они знакомы — лет десять? Одиннадцать? Он складывает руки в молитвенном жесте, опуская голову, и потирает ладони друг о друга. — Прости меня, я долбоёб. Можешь даже ударить, если захочешь. Джинён не отвечает, переворачивая страницу, — Джебом посматривает краем глаза, видя в основном только синюю глянцевую обложку с белыми буквами. Они сидят так какое-то время: вокруг скрипят отодвигаемые стулья, стучат палочки и ложки о пластик, жужжит многоголосый рой. И вот, когда шея затекает и Джебом уже готов сдаться, на его затылок с громким хлопком опускается книга. Его нос едва не встречается со столом, а рядом взвизгивают девчонки. — Эй, ты не охуел? — возмущается Джебом, вскидывая на Джинёна округлившиеся глаза и потирая голову. — Ты меня ударил! — Ты сам разрешил, — отвечает тот равнодушно, кусая «рыбку» с сахарным кремом. — Если что, я тебя ещё не простил. — Но душу-то отвёл? — Иди нахуй. В следующий раз возьму книгу потолще. — Я так по тебе скучал, — хнычет Джебом, строя плаксивую рожицу и выпячивая нижнюю губу. Сделав вид, что сейчас блеванёт, Джинён пихает его мыском туфли в голень. Окончательно он оттаивает только к выходным, после исправных подношений еды. Настолько, что даже зовёт к себе порубиться в приставку или устроить ночной киномарафон. Честно говоря, Джебому похуй на оба варианта — Марк отсутствует который день, и под диафрагмой копится тревожный холодок, — но он тут дружбу спасает, так что готов даже в демилитаризованную зону ехать. Они договариваются встретиться у школьных ворот через два урока — завтра начинается Золотая неделя, и никакой самоподготовки не будет, — и расходятся по классам. У Джебома пара математики, но последние тесты написаны хорошо, и он собирается спать. Всё идёт по плану, пока перед самым звонком не заходит их классный. Дождавшись тишины, тот говорит, что Марк совершил правонарушение и по решению дисциплинарной комиссии отстранён от занятий до конца года, а также лишён права присутствовать на выпускной церемонии. Учитель снова открывает рот и что-то затирает им с суровым выражением лица, но звуков больше нет — в ушах Джебома стоит белый шум, а по внутренностям словно разливается холод. Он не помнит, как их отпускают с урока, как собирает вещи, как с ним прощаются одноклассники, — сплошная мутная пелена и только одна мысль в голове. Что, блять, могло случиться, чтобы дело дошло до отстранения, а главное — когда, и сколько в том вины Джебома? В памяти всплывает злое, разочарованное лицо Марка в их последнюю встречу, а также слова про брошенный в кого-то стул в самую первую. А что, если на эмоциях он сделал подобную херню и сейчас? Джебом жмурится и сильно сжимает переносицу пальцами, чтобы успокоить взбесившиеся мысли, подкидывающие одну за другой картинки с драками, синяками и сбитыми костяшками. Тут же поверх всего ввинчивается болючее: вряд ли он значил для Марка столько, чтобы из-за их перебранки выходить из себя, если даже о планах на отъезд тот не собирался говорить и не считал, что они встречаются. Кровь приливает к щекам и шее, прокатывая по телу тёплую волну, неприятную до тошноты, а ладони становятся влажными. Джебом ощущает всё, как при температуре: звуки доносятся через вату, его мутит, каждая нога весит под тонну. А ещё он словно качается на маятнике, чувствуя себя потерянным всё больше и больше. Хочется домой и под одеяло, и чтобы никто не доёбывал вопросами, а утром всё оказалось бы просто вывертом мозга на стрессе. Ничего не слыша и не замечая, Джебом умудряется дойти до школьных ворот, где его кто-то встряхивает за плечи. В сознание разом врываются краски и звуки — перед ним стоит Джинён и смотрит обеспокоенно. Надо что-то сказать, надо рассказать ему про Марка — пусть позлорадствует, что не зря недолюбливал, — но челюсть дрожит и голос не слушается. Руки тоже: Джебом вцепляется пальцами в колючую синюю шерсть чужого пиджака, чтобы заземлиться, найти что-то прочное, в чём он может быть уверен. Джинён медлит секунду, а потом обнимает, стискивая крепко-крепко, — будто чувствует, какой шторм разыгрывается в его голове и груди, будто без слов понимает, что сейчас ему нужен надёжный якорь. Джебом утыкается лбом в подставленное плечо и долго, сипло выдыхает воздух, жгущий лёгкие недостатком кислорода. Он прикусывает губу, слыша свой позорный скулёж, жмурится и сильнее сжимает кулаки. Надо перестать, надо, блять, успокоиться, не должен стоить таких эмоций и нервов человек, о них не заботящийся. Джинён молча обнимает его, похлопывая по спине, и не задаёт ни единого вопроса, даже когда ткань пиджака — да и рубашки, конечно, тоже — намокает. Сказать получается не с первой попытки, рассказать про Марка получается только севшим голосом. Собственные же эмоции не требуют быть озвученными, вырвавшись наружу, как в детской игре, той самой, где “мы не скажем, а покажем”. Рука, похлопывавшая по спине, замирает ненадолго, а потом снова пускается в свой успокоительный ритмичный пляс. Друг из Джинёна оказывается лучше, чем из Джебома. Он не злорадствует.