The Symbol of Salvation

— Ночь безлунна и темна. Звезд не видно из окна. — шумит раздолбанное радио, разгоняя мертвую тишину. Уже давно пробило полночь. Все нормальные люди сладко спят в своих кроватках. Всем нормальным людям завтра на работу, кому-то вставать к первой паре или к первому уроку. Но Чес никогда не был нормальным. Холодно. Очень холодно. Это закономерно, если учесть, что на крышу он притаранил все: ящик пива, радио, гитару, бутылку Дэварса и четыре Грэнтса, чтоб окончательно проняло — но не принес одеяла и вышел в трусах и майке. Сигареты горчат. Трудно быть Богом. Но зато приятно, так ведь Чес? Молодой мужчина снова затягивается. Ночь на дворе вся в звездах как в алмазах. Вопреки песне, что играет между помехами. Малобюджетная, романтическая попса. Голова гудит от не покинувших ее мыслей. Горьких словно сок свежесорванного одуванчика и тяжелых как целая тонна. Стать Богом просто, но быть им… А ведь он создал «Глэма.» Пусть и случайно, перепутав пластинки. Создал живого человека с горящим от безумия и эйфории взглядом, широкой как у Джокера улыбкой и нескончаемой энергией. Создал и не смог уберечь. Четвертая банка пива сбивает маленькую пирамидку из своих собратьев. Сегодня Чес точно доведет себя до гроба. У них тоже была своя звездная ночь. И не одна, не две. Целое лето таких ночей, когда свобода будоражит кровь, играет тяжелая музыка, а впереди только счастливая неизвестность… Будущее кажется таким далеким и бесконечным, до него не дотронуться, а значит все это враки, не существует никакого конца. Вот только реальность и сладкие сны мальчика-подростка различались кардинально. «Глэм» был символом свободы. Безбашенным, никогда не спящим, и все-таки крепко-накрепко прикованным к бледному, несчастному созданию по имени «Себастиан». Был бы Чес хорошим Богом, то не в жизнь не поверил бы, что его друг добровольно отказывается от нового, настоящего себя. Но Чес был, скажем честно, Богом второсортного качество. Создать-то создал, только крылья выдал сломанные, на таких далеко не улетишь. Балласт в виде тяжелых, ржавых цепей утянет вниз, в бездну. Конечно Чес! Легче отвернуться от окошка, бросив что-то ядовито-едкое наподобие «ну как знаешь», вроде ничего страшного в трех словах, но именно ими был заколочен последний гвоздик в крышку гроба Глэма. Легче сделать вид, что поверил в то, что решение принимал именно блондин. Этот пришибленный калека с нервно бегающими туда сюда водяными глазками, явно опухшими от слез, дрожал как облитый ледяным кипятком на морозе несчастный пленник концлагеря и разбитыми в кровь от пощечин губами вещал, что все произошедшее было сладким сном, глупой, но приятной ошибкой. Трудно быть Богом, верно? Особенно, когда твое самолюбие кусает за душу: он мог сбежать, но вместо этого предал все то, что стало для двух мальчишек целым миром; предал их дружбу, музыкальный коллектив, фанатов. Он мог… Да нихера он не мог! Глэм существовал в этот мире слишком мало, чтобы вытолкнуть Себастиана прямиком в яму забвения. А Себастиан прожил в доме Швагенвагенсов пятнадцать лет. Пятнадцать лет под гнетом ублюдка-отца. Такое не проходит за одно лето. Но ты ведь понимал это, Бог? Замен ему не было. С завидной регулярность в составе группы менялись гитаристы, но не один даже близко не подошёл к тому уровню, к уровню Глэма. Бог скучал по своему творению. Хотя…какой блять Бог? Обыкновенный торчок-алкоголик, у которого в арсенале раньше было парочка клевых песен. Странно, но потеряв свое пусть и случайное, но такое любимое творение Чес потерял и свои песни. Ноты перестали вплетаться в слова, в мелодию. Чес долго думал, но даже в мыслях не смел признать, что ту часть себя, своей личности, он оставил в том сером, холодном городе лежать за каменной плитой вместе с умершим по чужой неосторожности и адскому легкомыслию Глэмом. А ведь все могло бы быть по-другому. Только этот выбор должен был делать не затюканный побоями подросток, а тот самый Бог, что смог создать, но уберечь и не попытался. У него на окнах были решетки. Но это ничего. Страшнее были те, что заперли его крохотное, испуганное сердечко. Боже, а ведь Чес почти не помнит черты его лица. Алкоголь притупил боль и тоску, лсд послал красочный сны и эйфорию, но взамен они забрали самое важное — память. Он путается в хронологии событий, иногда не в силах назвать сегодняшнюю дату, по долгу сверлит настенный, пожелтевший календарь, не в силах донести до воспаленного мозга, что значат эти закорючки на бумаге. А потом плачет. Плачет и бьет себя кулаками по голове, утопая в ненависти к себе. Он — отброс общества. Мусор, который ходит между могилами и с минуты на минуту свалится в одну из них. У него нет друзей, стабильного заработка, и квартиры. Одинокий, никому не нужный Бог. Чес должен был забрать его. Не важно как!!! Любым способом, но только не бросать его в импровизированной темнице, не убегать навстречу славе. Потому что ничего без Глэма не имело смысла… Он создал Глэма, а Глэм… Глэм создал Чеса. Не Хав*****, а именно Чеса!!! Стал его первым, настоящим другом. Почти братом… Никому никогда, даже родной матери, не было дело до того поел ли подросток или нет, болит ли что-нибудь у него, как настроение и самочувствие. Но Глэм… Этот гениальный в некоторых сложных вещах и абсолютный профан в простых безделицах человек был первым, кто позаботился о нем. Это была такая мелочь на первый взгляд. Всего лишь пластыри. Но если сделать отступление, вспомнить, что денег богатый папаша сыночку и не думал давать, то можно сразу понять — взял из личных запасов. Второе отступление, пластырь из мягкого силикона отличался качеством и держался от двух часов до трех суток. Значимо вещь дорогая, с позиции Чеса конечно же. Третье отступление — пластырей было много. А значит пропажу обязательно заметили бы. Себастиан знал это и все равно пошел на такой поступок. Чес на подсознательном уровне догадывался, что не от хорошей жизни марсианин лампочки собирал. Поступок тронул его до глубины души. И лицо этого человека Чес умудрился забыть. Мать все-таки была права. Он редкостный идиот. Говорила она гораздо грубее и обычно не ограничивалась одним словом. Однажды Чес бросил пить. Просто проснулся со спонтанной мыслью — надо заканчивать. Собрал вещи и сбежал со съёмной, так и не заплатив. Душа его, устав от самоненависти, потянула его туда, где все начиналось. Трудно быть Богом, Чес? Его совесть сжала пальцы на горле. Снова. В тот момент Чес был на грани немой, никому не видимой, жуткой истерики. Он видел его. Видел Глэма. Вот только от как от Глэма, так от Себастиана там не осталось ничего. Пустой взгляд. Абсолютно безжизненный. Даже у бедолаги Себастиана не было таких глаз. Чес самолично убил обоих. Пусть косвенно. Пусть он этого ни капли не хотел. Когда молодой мужчина обернулся, загремел колокол. Церковь вздрогнула. К Себастиану подошел отец, уводя того в глубь толпы. Эх люди-люди. Всем было плевать, а ведь в пяти метрах от старой, суровой церквушки умирал гордый и глупый Бог. Чес лежит на крыше. Радио давно заглохло. Сигареты кончились. — С днем рождения меня… А ведь у них с Глэмом так и не получилось отметить вместе этот праздник. Ни разу… Все могло быть по другому. Сейчас бы сидели все вместе. Глэм, Лорди, Боб. Маленькой, дружной компанией. Были бы торт и свечи, веселый разговоры, воспоминания. Но маленький Бог оказался незрячим. Не разглядел истину. Не захотел разглядеть. Обиделся, видите ли!!! Не помог. А мог… Мог ли?.. Чесу стукнуло двадцать пять. Глупо хотеть умереть в двадцать пять? Глупо. Чес не спорит. «Трудно быть Богом, Чес?» — шипит родная совесть, не затыкающаяся вот уже целую декаду. «Да…» — отвечает ей гитарист, что вот уже пятый месяц не может держать гитару. Струны жгут пальцы, будто серебряные монеты в руках Иуды. Чес поджимает колени к груди и тихо плачет, отворачиваясь от звездного неба. Он бы предпочел заволоченный тучами небосвод и тысячи созвездий в глазах такого далеко, чужого, и в то же время родного человека. Но сейчас все наоборот. Зачем было создавать, если сберечь возможности не было? — Прости меня… — шепчет чуть слышно. — прости… Богом быть трудно, Чес. Богом быть трудно.