О девчонках

Девчонкам доверять нельзя — это знают все, кто общался с ними в детстве. Худые руки, качающие грязного пупса. Плач как отчаянная попытка привлечь к себе внимание. Постоянное ощущение колючей стены между ними и нами. Все кололись об эту стену, только не говорят. Даже Ральф, даже Фазаны. Я до сих пор мучаюсь, хотя Закон отменили и с девчонками можно общаться. И сплетни. Эти бесконечные смешки над моей вязаной шапочкой или над тем, как Слепой ест штукатурку. Они не забывают ничего, но при этом даже ничего не помнят о Таратуле. Ух, и бесили вы! — Ты говоришь прямо как… Македонский закусывает губу. Мы в спальне одни не спим. Почти всех к ночи разнесло играть или на девичий, или в снежки с Крысами. Лежим на одеяле на полу, обдуваемые зимним ветром из закрытого, но очень старого окна. От воспаления лёгких нас спасает ещё одно одеяло, две кружки с дымящимся чаем и тяжкий труд. — Как кто? В Доме не принято отмечать Новый Год, как это делают в Наружности, хотя мы безбожно впадаем в застолье. Кто-то протестует и ложится спать до темноты, кто-то нет, а вот подарки любят все. Я плету браслеты из больших деревянных бусин до мозолей на пальцах. Македонский ступкой размельчает крапиву в лечебную пыль. Торопимся. Ведь Новый год близко, и нет времени растягивать удовольствие от создания чего-либо. — Ну как кто? — Тебе не понравится, что я скажу, — шепчет Македонский и заливается краской. Почему-то это пугает меня до мурашек. — М-мак, ты не скрывай ничего. Подумаешь, расстроюсь! Тебе же самому легче станет. Да и ты почувствуешь это облегчение, когда сбрасываешь тяжкую ношу на кого-то другого. Удобно! Вздох. Македонский немного колеблется, сжимая и разжимая деревянную ступку, а потом отбрасывает ее. Занозу, наверное, схватил. Это уже знак свыше! — Ты говоришь прямо как Волк. Грохают об пол браслеты, бусины катятся врассыпную. Македонский смотрит в пол и якобы достает занозу зубами, да грызет кость на пальце. Я бы тоже отдал все, чтобы так же сосредоточиться на какой-нибудь мелочи, но ум ушел в тартарары. Я уму: «Не думай о Волке!», — и в голову вбрасывает его смех, игру на гитаре, его запах и, наконец, внешность. Зажмуриваюсь. Образ пропадает, но тут же появляется, стоит открыть глаза. Если сдавить себе виски, то станет больно и будет не до Волка. — А если… а если выколоть глаза? Я же тогда ничего не увижу, а от боли все забуду! Кто-то спешно прошлепал мимо, буркнув что-то про поехавших. Это Черный. Я выкидываю все из ближайшей тумбочки: где-то здесь должны быть и ножницы, и ножик, и крысиный яд. — Табаки… Табаки! — Македонский вскакивает с места и хватает меня за плечо. — Успокойся, пожалуйста. Волк перед глазами померк, я слышу последний приглушённый аккорд…моргаю. Тумбочку Македонский закрыл. Он держит меня за щеки, в глазах плещется такой же страх. Сначала становится спокойно. Потом думаю, а что это у Мака щеки мокрые? А, из-за Волка! Когда я уже задыхаюсь от рыданий, не вижу ничего вокруг, руками выдираю волосы и Волк режет все внутри, замечаю кое-что. По спине никто не гладит. Успокаивать… даже не пытается! А где?.. Я поднимаю голову, протираю глаза и нахожу Македонского. Он стоит на подоконнике. От удивления даже не всхлипываю. Но очень страшно пугаюсь. Ну никогда человек не был там, а тут — залез! — Ты…не надо, не надо! Македонский подлетает ко мне, с неестественной силой встряхивает и твердо и низко говорит: — Сядь на кровать. Моргаю. Это точно Мак говорит, не Черный. Ну нифига себе! …И вот, Луна перекатилась вверх, спряталась за крышей, ветром разнесло темные облака и оказалось, что небо обсыпано звёздами. Я считаю их вслух. — Восемьдесят три, восемьдесят четыре… Все у нас в Четвертой лекари. Сфинкс может одним предложением раскрыть тебя и вывернуть наизнанку, Курильщик иногда дарит Черному какие-то рисунки для поднятия настроения, а Мак маг. Потому что, стоило ему положить руку мне на макушку, все дурные мысли будто высосало из головы. Я ещё немного поревел и отошёл. Если что, я в порядке. Иногда выплеск эмоций необходим. После этого так хорошо: приятная усталость, холодно, щиплет глаза и насморк. Я практически больной. А значит, достоин ухаживаний! — Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, — рукой закрываю кусок неба. — Сбился. Спасибо тебе за всё, Мак. — Не за что, — Македонский укутывает меня в плед. — Может, ляжем спать? Он грустит. Это сложно не заметить. — Ага. Я-то усну, а вот ты… — картинно съеживаюсь в комочек. — Ах, Волк, не убивай меня, нет! Македонский дёргается. — Я не хочу думать о Волке, Табаки. — Но ты же только это и делаешь! И мысли у тебя такие нехорошие, — стучу пальцами по спинке кровати. — А хочешь послушать о Волке, когда он был мелким? Ты в курсе, что он называл себя рыцарем? — Нет… ладно, расскажи. От неожиданности своих же собственных мыслей даю себе пощечину. Почему захотел рассказать о Волке, решительно не понимаю. Наверное, сказывается привычка разжевывать все, что беспокоит меня и других. Мы устраиваемся поудобнее: я в позе лотоса, а Мак кладет голову мне на колено. Под мирное посапывание Толстого и далёкий гул тусящих я начинаю. — Итак, часть первая: представление. Когда рыцарь Дома был жив, он носил гипсовые доспехи. Он по-лисьи хитер, смел, как Лери во снах. Ему было двенадцать лет. Язык его общения — брови и тело. Он мог сыграть любую роль, переиграть любого в шахматах и играть на гитаре до разрыва струн. Я рассказываю, а в голове параллельно идёт сама история: однажды Волк выписывался из Могильника. Пауки-студенты сделали последнюю процедуру: обмотали его бинтом от шеи до пупка, но чутка перестарались. Придушили. Сообщать об этом Волк не хотел. «Расхожусь», — решил он, вывалился из палаты и поплелся в спальню. А ещё он не ел два дня от нервов. Он зашёл к нам, держась за грудь и кашляя. Все отвлеклись от своих дел и радостно кинулись к нему. Волк хотел что-то сказать, но его глаза закатились под лоб, рот приоткрылся, и он бы разбил голову об пол, если бы Макс с Фокусником его не подхватили. — И даже корчась в неимоверных мучениях, он благодарил достойных от всего сердца. Что тут началось!.. У Кузнечика затряслись даже протезы, Слон разревелся, Сиамцы тут же увели его в коридор. Горбач со страху так сдавил хомяка, что бедняжка укусил его за палец, шлепнулся на кровать и скрылся под подушкой. Худшее, что было в их жизнях — это видеть чье-то умирание. Волк синел все сильнее. Паника нарастала. В восемь рук его перетащили на кровать, и трясли, и по щекам хлопали — ничего. «Нужен Лось, — Кузнечик почти плакал. — Он умрет! Задохнётся!» «Задохнётся?» Слепой потрогал его и нащупал толстый слой бинта под футболкой. «Дайте ножницы» Красавица грыз кулак, Фокусник и Горбач умоляли спасти Волка побыстрее, а Кузнечик скакал вокруг да около. Суета! А Слепой разрезал бинт неспешно, будто старался на оценку. Бинт был сильно натянут, отскакивал от ножниц, руки Слепого все были в красных полосах. Наконец Волк резко вдохнул и закашлялся. А потом, — о боги! — пожал руку своему спасителю. — Он выдаст врагов, не скрывая ничего, не боясь расправы! Волк отдыхивался долго. У меня температура успела упасть до тридцати восьми и трёх. Я то и дело подскакивал и пытался что-то высмотреть. Зануда дал мне воспитательный подзатыльник, насильно уложил в кровать и пошел смотреть сам. «Вот твари, а! — начал Волк. — Нашли подопытного!» Кузнечик присел на корточки и потерся носом о его лоб. «Ты как?» «Ничего без меня не могут сделать!» — не унимался Волк. Слепой ухмыльнулся. «Они меня вяжут, как преступника. Я им — у меня ребра скоро треснут! А они мне: потерпи, малыш, так надо! Дверь в палату была открыта, весь коридор слышал их! А потом Пауки ещё и удивились: чё это я встал и виском в стену влетел?» Кузнечик не Паук — помог встать. — Опаснейший враг рыцаря — самолюбие. Гордыня. Тщеславие! Начинаю вкрадчиво, заканчиваю криком. Это я зря. Македонский же только-только расслабился, а тут опять зажался. Чтобы успокоить его, колдую с зажигалкой. И вот мы в облачке аромата палочек для йоги и воска. — А неловкие ситуации самолюбие ой как задевают. Однажды рыцарь ударился виском о стены темницы, из-за чего — о боже! — выглядел глупо. В таком уязвленном положении его застали две юные красавицы, посмеялись и убежали прочь. — Они же могли помочь, — Македонский ломает пальцы на руках. — Что смешного в том, что кто-то пострадал? — А вот, — развожу руками. — Старенькая поговорка о дружбе гласит: «Друзья падают — посмейся, падают и плачут — помоги». А рыцарь не плакал никогда. По крайней мере, на людях. — Табаки! Это из-за Волка вы не общались с девчонками? — Рано, ра-а-ано! Волк рассказал про подглядывающих девчонок. Не повезло им всем. Если бы Волк не повернул голову вправо, если бы не подлый скрип коляски Русалки, если бы не смешок Рыжей, то с девчонками все бы водили хороводы. А Волк от злости весь красный, кулаты сжаты, ходит туда-сюда. У меня аж голова закружилась от его ходьбы, а оторваться от зрелища не мог: Волк, скотина, ещё и ужасно обаятелен. «Ой, фигня», — махнул рукой Зануда и ускакал в коридор. «Девчонки, — философски изрёк Горбач. — Существа любопытные». Я тоже высказаться захотел. Потому грохнулся с кровати, словил ноги Волка и ухватился за подол джинсов. Несмотря на накатившую тошноту и тяжесть в плечах, я чувствовал себя невероятно взрослым и мудрым. — Мудрец посоветовал рыцарю смириться, ведь: «Ты просто пошатнулся, как пьяный, а мог пьяно обоссаться, а это унизительнее во столько раз, что я даже считать не буду. Да и можешь доказать, что они смеялись с тебя? Это азарт, мой дорогой, а твое поведение — вот самый настоящий бред!» Рыцарь его не послушал. Македонский хмурится. Мудрец-то сказал Волку все, только голос сипел, хрипел и прерывался кашлем. Он, то есть я, заелозил по полу в поисках бумажки с карандашом, но его тут же подхватили и отнесли болеть в кровать. Роль взрослого перенял Кузнечик. «Волк, Рыжая хорошая, не злись на неё. Она всегда смеётся». «Всегда и надо мной!» «Но ведь она столько раз помогала тебе сбежать из Могильника. И не лезет к Лосю» «Зато они лезут» — Друг начал наставлять его на путь истинный, но рыцарь отвернулся и от него и запрыгнул на подоконник. Даже несмотря на совет Мудреца не лезть на холод. Друг был тем, кто к ревности невозмутим. Молчу секунду, молчу вторую. Трудно! Но говорить «конец» — это штамп. Македонский прямо-таки транслирует мое состояние: прикрытые глаза, свободное дыхание, которое не сковывают руки на собственной шее, благость на лице. Мы оба успокоились, хотя только что мы расковыряли свои воспоминания. Ну? Чем я не психолог? А то все Сфинкс, Сфинкс… Первым подаёт голос Мак: — В твоей сказке впервые есть концовка. — А ты слышишь, какой в коридоре топот? Сейчас Лери сюда залетит, потом все остальные. Они сейчас в таком возбуждении, что сладкая сказочная нега на них не подействует, или даже возбудит ещё больше! Улыбаюсь так, что зубы на воздухе сохнут. Тишина, которая пугала до глубины души, все ещё стоит, только другая. Македонский засыпает рядом, видимо, надеясь, что никто сегодня не придет. Наши с ним разговоры всегда очень личные, даже если это болтовня о бабочках. Не притираться друг к другу — это круто.

***

Покопавшись в воспоминаниях, нахожу гадость. Словно в пакете с яблоками одно испортилось и размазало свою гниль по всем остальным яблочкам. Но что такое, чувствую только по запаху. Что служит моим бессонным ночам, я пока не вспомнил, хотя это дико: я должен помнить все!