Омут

У нее были серые раскосые глаза и очень пушистые, темные ресницы, на которых часто сверкали слезы от всплесков эмоций. Густые брови вразлет, придающие скуластому личику хитрое, лисье выражение, которое многие путали с надменностью. Пухлые губы, верхняя чуть больше нижней, упрямо изогнутая, которые Юнги обожал зацеловывать до красноты, сминать грубо и настойчиво, пробовать на вкус и растворяться в сладости. Волосы цвета жженой карамели она в порыве очередной перепалки назло ему остригла до ушей, и теперь беспорядочные пряди топорщились в разные стороны, вызывая у него нежную улыбку. Он любил гладить ее золотистую, поцелованную солнцем кожу, обводить пальцами каждую веснушку, родинку и шрам — тонкий, едва заметный полумесяц на левой скуле под глазом, белый кривой росчерк на правой коленке, длинную слегка выпуклую линию на ладони от большого пальца к запястью. Он обожал ее запах — нагретая на солнце кожа, соленое море, аргановое масло, кокосовый вакс для серфборда и земляника. Она пылала неугомонной, солнечной энергией в противовес его спокойной прохладе, палила к чертям выдержку и разум, и он готов был сгореть в адском пламени бушующем в штормовых любимых глазах, даря в ответ так необходимое ей спокойствие, замедление и прохладу. Юнги иногда казалось, что он окончательно ебнулся и не мог понять, как эта своенравная упрямая девчонка из Пусана так быстро подмяла его под себя, завоевала все естество и заменила воздух. Он отдавал себе отчёт, что их отношения были не совсем здоровыми, но каждый раз видя ее выходящей из воды в ярком гидрокостюме, счастливую, запыханную, с доской подмышкой, его сердце замирало на пару секунд и возвращалось к жизни бешеным ритмом, и уже плевать — здоровая у них любовь или нет. Они познакомились на пляже полгода назад. Компашка его друзей силком вытащила Юнги посерфить, наплевав на то, что парень недолюбливал спорт в любом виде. Чонгук ему мозг выел чайной ложечкой — хён, ты не понимаешь, это неебически круто, это чистый адреналин. Восторга от катания он не испытал, страдая каждое мгновение пребывания на доске — равновесие ему так и не далось, и практически все время Юнги позорно валился в воду под смех Гука и Хосока. Но уже сидя под зонтом, прячась от палящего солнца под двумя полотенцами, он заметил ее. Мирэ уверенно управляла доской, ловко выписывая катбэки, флоатеры и эйры, выделяясь на фоне синевы ядовито-малиновым гидриком. Адреналин, обещанный Гуком от волн, хлестнул Юнги под дых и тяжелым камнем рухнул в низ живота при виде невысокой, но жилистой девушки с золотистой кожей и необычной для этих мест внешностью. Она грациозно вышла из воды, встряхнула тогда еще длинными волосами, и парню казалось, что она сияет словно солнце. Все его инстинкты начали вопить и бесноваться. Не медля и секунды, он рванул к ней, не думая, что может напугать резкостью, но один взгляд в неожиданно серые глаза дал понять, что она уж точно не боится. Его встретили слегка надменно, выжидающе, оценивающе, но в глубине плескался шторм и Юнги моментально попал под девятый вал. Они встречались каждый день на пляже под предлогом того, что Мин жаждал катать как Келли Слейтер. Мирэ быстро поняла, что серфер из парня никудышный, но попыток не оставляла, зажглась идеей поставить его на доску, а Юнги был готов каждый день обгорать на солнце, лишь бы рядом с ней. Что он и делал — его белоснежную кожу не спасал даже толстый слой цинка, которым Мирэ обтирала его перед каждым заходом в воду. Юнги едва сдерживался, чтобы не наброситься на нее с объятиями, тая под сильными пальцами, и нежась как кот. Девушка сама быстро прониклась им, видела тяжелый, жаждущий взгляд темных глаз, дразнилась, то прижимаясь к его спине грудью, то медленно и чувственно проходясь по рукам, покрывая кожу Юнги мазью. Ей нравилось заводить его, вводить в ступор, ненавязчиво ласкаться и наблюдать за реакций — подрагивающие пальцы, сжатые губы, томный взгляд и, довольно часто, выпуклость в паху, которую смущенный парень прикрывал доской. Надолго выдержки Юнги не хватило и после очередной тренировки он жадно поцеловал ее, впитывая в себя привкус морской соли и земляничного бальзама для губ, с восторгом понимая, что она отвечает, подается и тихо стонет в его рот. С этого момента их отношения развивались стремительно. Юнги понял, что его размеренному и немного ленивому образу жизни пришел конец — Мирэ раскрасила его дни в яркие, неоновые цвета которые так любила. Для нее не существовало полутонов. Если любить — то отчаянно, мощно, до дрожи в пальцах. Если серфить — то покорять самые высокие волны, вытворять трюки, заставляющие сердце парня падать в пятки от страха. Если жить — то на максимум, дыша полной грудью, не стесняясь, не останавливаясь. Юнги часто казалось, что он отстает, не успевает за своей гиперактивной малышкой, пытается догнать, но черпает лишь воздух за ее спиной. Через месяц они съехались. Он покидал квартиру, которую снимал вместе с Хосоком, без особых сожалений, предвкушая дни и ночи (особенно ночи) вместе с Мирэ. Через полтора месяца Мирэ знакомит его с родителями, оказавшимися яркими, своеобразными, но очень теплыми людьми. Кажется, что они всей семьей жили на грани. Отец Мирэ, Сон Се Джун, кореец из консервативной семьи, бунтовал с детства, выделялся из толпы сверстников взрывным характером, цветными волосами и любовью к экстремальному спорту, которую передал дочери. Будучи подростком он влюбился в серфинг, мечтая участвовать в международных соревнованиях, но из-за травмы оставил свою мечту, переключаясь на новую страсть. Отец Мирэ участвовал в различных, не всегда легальных, автогонках, с гордостью показывая Юнги свою Ниссан Сильвию S15. Вопреки родителям мужчина женился на ирландке, Лиоре О’Каллаган, огненно-рыжей, своевольной и невероятно красивой женщине, которая приехала в Пусан на отдых, без памяти влюбилась в харизматичного Се Джуна и осталась с ним. Юнги был заворожен ее открытостью, любящей манерой говорить и показывать эмоции, глубоким голосом и громогласным смехом, идущим прямо от сердца. Она смотрела на мир такими же серыми, как у дочери, глазами, и улыбалась с хитринкой, по-доброму. Юнги, по жизни скованный интроверт, у которого в семье всегда присутствовала прохлада в общении, сначала был поражен, а затем потянулся к ним, как мотылек на свет. Мирэ и Юнги спорили. Постоянно. Собаки или кошки? (Он — кошки, она — собаки). Триллер или драма? (Он — драма, она — триллер). Кимчичиге или рамен? (Она — рамен, он — кимчичиге). Сотни мелких шутливых споров, десятки крупных, жарких, заканчивающихся жарким примирением. Ссорились они со страстью, с искренней яростью, не стесняясь в выражениях, ревнуя друг друга, страдая от колких слов, но продолжались их обиды недолго. Иногда парню казалось, что если она будет дуться на него дольше пары часов, он сойдет с ума и будет ползать на коленях, лишь бы увидеть улыбку на любимых губах. Их игры устраивали обоих — Мирэ обожала быть в центре внимания, слушать признания и восхищение, и отчаянные, страстные заверения Юнги о любви и верности, которые он щедро ей дарил, растекались в ней горячей патокой, скатываясь в низ живота, и заводили так сильно, что она сама набрасывалась на него, в пару мгновений возбуждая парня до болезненного стояка, и затрахивала до сбившегося дыхания и изнеможения. Свою любовь Мирэ демонстрировала открыто, наплевав на других и сконцентрировавшись лишь на своих ощущениях и обожанию в темных глазах. Она затаскивала Юнги на вечеринки, танцевала с ним до упаду, и обычно домашний Юнги понимал, что именно с ней был готов тусить хоть ночи напролет. В один из таких ночных загулов, когда алкоголь и адреналин в крови дошли до пика, у обоих окончательно сорвало крышу. Мирэ затащила Юнги на танцпол, музыка и атмосфера развязности и восторженной свободы окутали обоих с головой, сминая границы и приличия. Мирэ с хищной улыбкой прижалась всем телом к парню, плавно, под ритм скользнула вниз, задевая его пах, выпрямилась и поцеловала глубоко, тягуче, неспешно вылизывая рот Юнги, раскатывая на языке привкус сигарет, текилы и мяты. Люди на танцполе не обращали внимания на откровенность парочки — практически все были угашены или пьяны, двигаясь под грохот битов и теряясь в блеске стробоскопов. Юнги улетал от тепла ее тела, ощущения крепких бедер в руках, от аромата чертовой земляники, цветочного парфюма и легкого запаха пота, от сладости ее языка и неспешных толчков бедрами о его бедра под ритм. Он отвечал на поцелуи с жадностью, словно пытался целиком проглотить ее, невесомо сжимал мягкую грудь, обтянутую лишь тонкой тканью короткого платья, проходился языком по шее, прикусывая пульсирующую венку, и понимая, что больше не выдержит, с рыком утянул ее за собой в сторону туалетных комнат, где затолкал в кабинку и набросился как изголодавшийся зверь. Стоны Мирэ слились с музыкой, когда Юнги упал на колени, задрал ее ногу на свое плечо, слегка кривясь от боли — высокий тонкий каблук впился в кожу, и со стоном провел языком по горячей середине кружевных трусиков. Ему хотелось выпить ее без остатка, довести до грани безумия и сорваться с ней в пропасть. Он нетерпеливо сдернул мешающее белье, снова припадая губами к желанным складочкам — терзал ее клитор, прикусывал, облизывал, вторгался языком в горячую влажную глубину и кайфовал от ее вскриков, как наркоман от дозы. Ему нравилась легкая боль, когда пальчики Мирэ с силой сжимали его волосы, когда ногти царапали скальп, когда она подавалась бедрами навстречу его языку и прижимала его голову ближе, сильнее. Юнги практически посадил ее на лицо, крепко удерживая за талию и ягодицы, упиваясь, дыша ею, выпивая до капли, пока его девочка не задрожала в его руках, умоляя заполнить ее. Тогда оставшиеся крупицы осознанности растворились и зверь внутри вырвался наружу. Юнги слышал грохающую музыку, слышал стоны в соседних кабинках и вся эта какофония превратилась в симфонию, когда он рывком поднялся, подхватил Мирэ и вошел в нее резко, на полную длину пульсирующего от желания члена, не давая ей привыкнуть, двигаясь в бешеном темпе, прижимая ее к разрисованной стенке кабинки, хриплым от возбуждения голосом шепча ей пошлости, которые заводили обоих. Он ловил каждый стон, не сдерживая свои. Мирэ скрестила ноги на его пояснице, сжав так крепко, что Юнги было сложно двигаться, ее каблуки царапали его ягодицы, посылая по телу болезненно-сладкие импульсы удовольствия. Она раздирала его спину, но Юнги был не против — каждый засос, укус и царапина отдавались в сердце щемящим чувством принадлежности. Ее метки. Он принадлежит только ей, той, что покусывала его мочки, исследовала каждый изгиб чувствительного уха, широко проводила языком по взмокшим от жары щекам парня и сама насаживалась на член, цепляясь одной рукой за его плечо, а другой за стенку кабинки. Мирэ скулила от размашистых движений, шептала его имя, рвано дыша и наслаждаясь касаниями его длинных пальцев на бедрах, талии, лице, шее, резко выгибаясь, когда Юнги ласкал клитор. В кабинку кто-то стучался, и Мирэ дьявольски улыбаясь громко вскрикивает, стонет пошло, протяжно, так что за дверью слышатся мат и извинения. Понимание, что их слышит весь клубный туалет уносит Юнги в новые, неизведанные дали разврата, территорию которых он никогда не изучал. Он уже беспорядочно вбивается в податливое тело, сцеловывая шипение и свое имя с ее губ, чувствует, как член сжимает мышцами и протяжно стонет от вида Мирэ, рассыпающейся в его руках. Ее трясет от оргазма, она смеется в голос, врывается языком в его приоткрытый рот и мычит в раскрасневшиеся от укусов губы. Юнги хватает на пару секунд и он падает следом за ней, тело дрожит от напряжения, он кончает сильно, едва сдерживая полувскрик, лишь тычется лицом под шею Мирэ, где обжигающе жарко, и бессвязно шепчет бесконечное «люблю». Мирэ ерзает на нем, размазывая свою смазку и его сперму, вновь целует и шепчет пошлости на ухо, пропуская через пальцы его длинные, мокрые от пота волосы. Юнги хочется застыть в ней навсегда, остаться в этом мгновении, оплетенный ее руками и ногами, впитывать в себя жар ее тела, целовать каждый участок кожи, и любить до умопомрачения. Он словно тонет в ней, захлебывается, но с какой-то извращенной радостью. Мирэ его сирена, и Юнги с трепетом уйдет с ней на дно. Он опускает девушку на пол, тянется за туалетной бумагой, приводит себя и ее в порядок и вдруг краснеет, понимая, что в кабинку выстроилась очередь. Мирэ хитро щурится, крепко сжимает его руку и выходит первая, вскинув голову и сияя, как начищенная монета, не обращает никакого внимания на свистящих и улюлюкающих людей. Юнги смотрит лишь на ее цокающие каблуки, пока их обоих снова не оглушает битами клубной музыки. Юнги тянет свою девочку в сторону выхода, радуясь тому, что Мирэ не сопротивляется. Ночной Пусан встречает их прохладой и шумом проносящихся машин, гулом людских голосов и неоном. Мирэ, раскрасневшаяся и растрепанная, виснет на шее Юнги, целует уже нежно и мечтательно улыбается. Она вся словно соткана из эйфории и восторга. Потягивается, как сытая кошка, так что короткое платьице практически оголяет обнаженные ягодицы, и заявляет, что не хочет домой. Сегодня они будут гулять всю ночь, объедаться токпокки в ближайших палатках и любить друг друга, сгорая от прикосновений, вздохов и взглядов. Никто из них не хотел думать о будущем, переживать за завтра, строить планы. Они были здесь и сейчас, окуатнные запахом соленого бриза, облюбленные ночным городом, обласканные нежным ветерком и друг другом. Юнги обнимает Мирэ, любуясь рассветом на берегу океана, греет в объятиях, улыбается ее восторгу при виде первых лучей, и благодарит все высшие силы и своих друзей за то, что уломали его тогда пойти посерфить. Спорт ему так и не дался, но далась она, затащила в свое сердце, свернулась вокруг него клубком и утопила в тепле. Юнги целует ее макушку и чувствует себя счастливым до боли в сердце.