Пока не настанет рассвет

— С днём рождения, Инис, — растекается по подвалу голос, в котором едва удаётся сдержать злорадство. — Мне тебя благодарить за поздравление? — устало, безо всяких эмоций интересуется Инис. — Сегодня твой день рождения, но ты можешь сделать подарок мне, — судя по тому, как перемещается голос, девушка ходит по полукругу, постепенно приближаясь. — Иногда так делают. Она опускается на корточки перед юношей, сидящим на полу холодного подвала, и холодными пальцами ласково касается чужой щеки. На кончиках её пальцев медленно растекается безумное пламя и перебрасывается на осунувшееся лицо. Инис не находит в себе сил отстраниться, чувствует, как ужасно медленно сгорает под её касаниями плоть, и груз собственной усталости оказывается сильнее, чем боль, хотя и та кажется нестерпимой, сколько бы раз не разыгрывался один и тот же сценарий. Яркой вспышкой перед глазами мелькают искры, и всё постепенно прекращается. Девушка сидит на стуле напротив, закинув ногу на ногу. В подвале прежде было абсолютно темно, но сейчас под потолком мерцают тусклый огонёк, позволяющий рассмотреть девушку. Она склоняет голову на бок и хищно улыбается тому, как её стараниями человек перед ней медленно сходит с ума. — Какой это уже раз? — тихо спрашивает Инис. — Какой раз я убиваю тебя? — уточняет она. — Семьдесят первый. Ты здорово держишься, но и я не отступлюсь. А когда ты сдашься, я вернусь к твоей семье. Рассказать тебе, что будет? Хочешь? — Обойдусь, — грубо отзывается юноша. — Твою сестру убьют чувства, которые она придумала сама себе, — девушку не смущает отказ. — Твоя жена никогда не будет чувствовать к ней ничего из того, что хотелось бы твоей сестре, и это будет медленно сводить её с ума. Уже сводит. Твой брат остаток своей жизни проведёт в своей комнате, но не переживай, его жизнь будет не такой уж и длинной. Думаешь, он выдержит хотя бы один раз? Инис качает головой, зная, что ответа его собеседнице и не требуется. Она поднимается со стула, шагает ближе, и каждый её шаг звучит забитым в крышку гроба гвоздем. Фигура опускается на колени, руки обхватывают лицо Иниса, и девушка вновь сменяет тон с угрозы на мольбу: — Освободи всех нас, Инис, — мягко просит она. — Меня, себя, свою семью, весь свой род. Этот сон не закончится, понимаешь? Не закончится до тех пор, пока ты не проснёшься. Я могу убивать тебя тысячи раз, но для того, чтобы проснуться, тебе нужно убить самого себя. Я ведь хочу помочь тебе. — Я хочу увидеть твоё лицо, — сухо просит Инис. Девушка не колеблется. Прежний облик медленно меняется, словно художник перерисовывает неудавшийся портрет. Лицо вытягивается, глаза в полумраке начинают отливать фиолетовым, а волосы становятся грязно-серыми. На лице проявляется засохшая кровь, а на теле уродливые шрамы от ожогов, уходящие под чёрное платье. Инис поднимается, шагает мимо девушки, не произнеся ни слова, и останавливается в середине подвала. Спустя секунду девушка отчаянно обнимает его со спины, и руки сцепляются на груди. Кажется, она боится, что останется одна. — За что ты прокляла и себя, и всех нас? — Ваш род предал мою любовь. Вы и я — болезнь, которую можно излечить лишь огнём. — Поэтому ты всё это время принимала облик Инспиры? — наконец понимает Инис. — Потому что не хотела, чтобы я доверился ей? Ведь она не под твоим проклятием, да? — Глупый мальчик. Её создала я, и она погибнет вместе с вами и вместе со мной. Прощай, Инис, — знакомым мелодичным голосом откликается она. — И спасибо.

***

В твоих словах совсем нет места истине; Известно мне, что ты способна на обман. Мы были твоей ненавистью избраны, Нам всем без жалости насыпала курган. То будет утро или ночь — какая разница? Всё это не имеет больше никакого смысла. Ты в собственных глазах — одна участница Игры, которая над нами злым мечом нависла. Погибли все — не все нашли заслуженный покой. Но, может быть, хотя бы ты освободилась? Нам всем мучения своей глупой игрой устрой, Ведь ты того, о чём мечтала, наконец добилась.

***

Инспире всё кажется дурным сном или неудавшейся шуткой, но на сон происходящее совсем не похоже, а пошутить так жестоко с ней не мог никто. Она стоит у ворот, отделяющих территорию особняка, и впервые не чувствует морского запаха, когда море так близко. Вместо солоноватого аромата распространяется запах гари, а вместо приветливого тёплого ветра, радостно шумящего листвой деревьев, девушка слышит, как обваливается этаж и трещат сгорающие балки. Всё повторяется, как повторялось из раза в раз в её сне — особняк полыхает в огне. С одним только отличием — это больше не сон. Девушка не находит в себе сил сдвинуться с места, хотя внутри всё отчаянно рвётся внутрь, вместе с тем признавая очевидное: она только погибнет сама, но никого не спасёт. Инспире кажется, что она сейчас там, внутри, потому что она задыхается от противного осознания того, что опоздала. Она должна быть рядом, должна помочь и спасти, а вместо этого она стоит снаружи, смотрит, как поднимается вверх столб чёрного дыма и ощущает, как вместе с теми, кто находится в особняке, погибает сама. Сзади кто-то что-то говорит, вокруг суетятся люди, но до Инспиры не доходит их речь через кокон, в который она пытается укрыть себя, чтобы огородиться от происходящего. Это ей почти удаётся, но все попытки идут крахом, когда в щель кокона просачивается хлопок автомобильной двери, а после звучит растерянный, пока ещё не признающий очевидное дрожащий голос: — Что здесь произошло? Все возведённые стены падают. Вокруг оказывается много людей, пожирающее всё пламя отзывается гулом, кто-то кричит, кто-то плачет, в стороне звучит сигнал пожарной машины. Сзади девушку укрывают чужие руки, она слышит знакомый голос и мгновенно определяет, кому он принадлежит: вспоминается друг Иниса, с которым они виделись лишь раз и который был приглашён на день рождения. Неприятная ночь, ставшая очередной деталью паззла. Инспира выворачивается, отступает в сторону и, почти не ощущая собственного тела, лбом утыкается в мужскую грудь. Она узнаёт парфюм, но вскидывает голову, видит лицо сквозь пелену слёз и только тогда понимает, что они непрерывным потоком текут по щекам. — Верум, — выдыхает она и, сглотнув, больше не сдерживается, понимает, что не перед кем. Сдавленные рыдания всё усиливаются, грозятся перейти в истерику, но Инспира чувствует, что Верум разделяет её боль, и это не позволяет отпустить себя окончательно, потому что тяжело не только ей. Верум прижимает её ближе, боясь, что случись что с Инспирой, Экли ему этого не простит, и взглядом лихорадочно продолжает высматривать Экли, надеясь, что сейчас она появится и расскажет о том, как спаслась. С каждой стороны надежда бесследно тает. Там, в голодном пламени, рождается сильнейшее человеческое отчаяние, обрушившееся на плечи двух людей, совершенно к этому не готовых, не ожидающих, что сегодня и сейчас они погибнут вместе с теми, кто был захвачен проклятием. Верум передаёт Инспиру Рисусу, заставляет себя сделать шаг вперёд и продолжает двигаться дальше, взглядом пытаясь выискать Экли. Все, кто ему попадаются, сочувствующе отводят глаза, но разделить чужую боль не решается никто, потому что уверены в том, что не выдержат. Это боль ощущаема, она липкой паутиной расползается во все стороны и чувствуется жадным пламенем, только и ищущем, на кого перекинуться. Веруму теперь со своей любовью жить вечность, с ней просыпаться и с ней засыпать, хранить в себе каждое воспоминание, потому что новых уже не будет, и вместе с тем молить, чтобы всё забылось. Потому что иначе будет невыносимо. Уже невыносимо. Рисус плачет. Это Инспира понимает не сразу, а лишь тогда, когда находит в себе силы поднять взгляд. Рисус плачет беззвучно, не размыкая губ, смотрит на особняк, не отрываясь, и не сдерживает слёз. Он не плачет со дня, когда погибает сестра, когда погибает он сам, но сейчас слёзы не спрашивают разрешения, как не спрашивает разрешения смерть, явившаяся за теми, кто ещё не принадлежал ей. Девушка оборачивается, ищет Верума и находит его, сгорбившегося под тяжестью собственного горя, неподалёку. Ему бы тоже спрятаться в кокон, Инспира даже поделится своим, заберёт хотя бы часть боли, потому что Веруму наверняка больнее, и девушка не понимает, как тот ещё держится. Верум — тень, едва напоминающая человека, и это — последнее, что с того дня помнит Инспира. Она закрывается от внешнего мира, падает во тьму, в которой не существует горя, и впервые из этого состояния выныривает ночью следующего дня. Она находится в тёмной комнате, по виду из окна понимает, что на улице глубокая ночь, и вновь проваливается обратно. Инспира не реагирует на то, что кто-то приходит, даже не замечает никого, оставшаяся наедине с собой, не ест и не встаёт с кровати, не ощущая разницы между сном и реальностью. Кажется, будто она вовсе не спит, и вместе с тем кажется, будто она не просыпается. Впервые её полноценно выкидывает из этого состояния через неделю. Инспира находит в себе силы сползти с кровати, замечает в комнате дверь, ведущую в ванную, и долго отмывает с кожи въевшийся запах пепла, преследующий её всё это время. Девушка лишь в воде замечает, что всю неделю из пальцев не выпускает серебряный браслет с изумрудами, и пальцы разжимает тяжело и неохотно, хотя украшение ей вовсе не принадлежит и должно быть у того, кому оно было приготовлено. Им бы только встретиться ещё раз, чтобы Инспира смогла передать последнее, что остаётся от Экли. Вернувшись в комнату, Инспира слышит речь, доносящуюся из коридора, и приоткрывает дверь. Незнакомый женский голос звучит визгливым криком: — Сколько можно? Почему я должна терпеть её в своём доме? Ты всё теперь будешь за Экли подбирать? — Перестань. Ты и не терпишь её в своём доме, здесь живу я, — звучит устало ответ, и женщина, не решившись спорить, громко хлопает дверью. Инспира слышит голос Верума, разбирает доносящиеся шаги и возвращается в комнату. Парень спустя минуту приоткрывает дверь, не надеясь на то, что что-то изменится, но вместо привычной картины видит, как Инспира сидит в кресле, осознанным взглядом встречая хозяина особняка, и проходит внутрь. Он выглядит осунувшимся и уставшим, постаревшим за несколько дней на десяток лет, с вечным отпечатком горя на лице. Под глазами залегают тени, лицо теряет румянец и бледнеет, а сосуды в глазах лопаются от постоянного напряжения и окрашивают белки в красный, и звучит Верум едва слышно: — Как ты? — Какого ответа ты ждёшь? — так же тихо откликается Инспира, устремив взгляд в пол. — А ты? — Не лучше, наверное, — пожимает плечами Верум. — Похороны были четыре дня назад. — Ты не должен был этим заниматься. Прости, — Инспира недолго молчит, застывая в той же позе, и вместе с ней не двигается Верум, никак не реагируя на её слова. — И мне помогать — вовсе не твоя обязанность. Спасибо. Девушка поднимается, оказывается рядом, разделяя чужое горе и пытаясь перетянуть на себя хотя бы часть боли, и Верум ощущает её безмолвную поддержку, благодарит кивком. Инспира поднимает руку, в которой всё так же зажимает браслет, и протягивает украшение парню. — Я знаю, ты подарил ей такую же диадему. Она заказала его для тебя и в то утро попросила меня забрать его, так что это твоё. Верум принимает браслет, скользит взглядом по переплетению изумрудов, и слабая улыбка трогает его губы, когда он вспоминает день, в которой подарил Экли диадему. Сейчас всё это кажется ужасно далёким, бывшим в прошлой жизни. Потому что в том пожаре погиб и сам Верум, а теперь, переродившись, вынужден существовать в жизни, где счастью нет места. Он притягивает к себе Инспиру, осторожно обнимает её и мягко произносит куда-то в волосы: — Спасибо. Это становится последней фразой между ними. Инспира шагает к выходу, когда Верум, отпустив её, проходит вглубь комнаты. У двери девушка оборачивается, кидает взгляд на Верума, который стоит у окна, прижимая к губам браслет, и лишь после Инспира выходит наружу. Вся её жизнь будет вечным напоминанием случившегося, потому Инспира, понимая, что иначе она не справится, принимает решение, кажущееся единственно верным. На следующий день она возвращается домой.

***

Всё кажется ненужным и неправильным. Книги пылятся в шкафу, скрипка давно лежит в чехле нетронутая и неудостоенная даже взглядом. Инспира сидит в собственной комнате и, открыв окна, позволяет морозному воздуху касаться голых плеч, потому что так она чувствует хотя бы что-то. Со дня ее возвращения проходит полгода, и с тех пор девушка ни разу не берёт в руки ничего из того, что раньше заставляет её жить. Она практически не разговаривает, питается через раз и только под присмотром дяди, который всерьёз обеспокоен состоянием племянницы, но помочь ей не может. От любой помощи Инспира отказывается, даже не выслушав предложений. Всё то, что с ней произошло, она считает заслуженным и несёт с собой. Медленно текут дни. Их смену Инспира ощущает только благодаря тому, как за окном то сияет солнце, то рассыпаются звёзды. Природа не сочувствует чужой утере, продолжает жить и радоваться каждой мелочи, а внутри Инспиры выжженная степь. В один из дней она впервые за долгое время заговаривает сама, но речь её короткая и обрывистая и касается лишь одного — Инспира просит весь тот бизнес, который перешёл ей в наследство, передать Веруму, и дядя обещает заняться этим вопросом. Останки её души покрыты пеплом, но из пепла когда-то обязательно возрождается жизнь. Это Инспира ощущает летним утром, когда, открыв глаза, чувствует, как что-то меняется. Она ещё пока не понимает, в чём дело, но эта смена предвещает что-то хорошее, во что Инспира уже давно не верит. Девушка впервые принимает завтрак без напоминаний, а после достаёт из чехла скрипку и долго настраивает инструмент, добиваясь идеального звучания. Инспира почти не разговаривает с момента возвращения и даже сейчас себе не изменяет, но постепенно начинает играть. В первый день её хватает лишь на несколько минут. Инспира не справляется с инструментом, хотя такой проблемы до пожара у неё никогда не возникает, и сдаётся дрожащим рукам. Дрожь в них не проходит со дня пожара, остаётся ещё одним напоминанием, которые Инспира теперь видит везде. С каждым днём она понемногу увеличивает время игры, кропотливо работая над каждым звуком. Дядя радуется переменам в ней, потому что Инспира начинает выходить из собственной комнаты и подолгу проводит время в его кабинете, пускай и по-прежнему молчит. Так Инспира совсем не следит за временем и не обращает внимания на смену времён года. Она видит из окна, что проходит зима, а значит, что и её день рождения, но девушка даже не знает, в какой день должен был быть праздник. На улицу Инспира почти не выходит, не уходит дальше крыльца, но, когда случаются вылазки, подолгу сидит на ступенях, дозволяя солнечным лучам обогревать своё тело. Инспира, часто проводя время в кабинете дяди, знает, что в стране зреют перемены. Она подолгу слушает рассказы о происходящем, в диалог не вступает, но запоминает и осмысляет всё то, что слышит. В один из дней Инспира снова берётся за игру в рабочем кабинете дяди. В окна ударяет солнечный свет, расползаясь яркими лучами во все стороны. Инспира берётся за марш, который долго избегает, боясь, что с быстрой игрой ей не справиться. За свою игру девушка получает сдержанную похвалу и, заметив неожиданного гостя, ставшего невольным свидетелем её исполнения, удаляется. На улице солнечно и тепло. Ласковый ветер трепет золотистые волосы и светлое платье, пока Инспира, став на крыльце и развернувшись спиной к выходу, вновь играет. Она впервые исполняет не то, что писали великие композиторы, а то, что давно написала она сама, только пробует звучание и прислушивается к тому, что выходит из-под её рук. В эту песню Инспира вкладывает всё то, что копится глубоко внутри, и с удивлением признаёт, прислушавшись к себе, что ей нравится. Им бы наверняка понравилось. За своим занятием Инспира упускает момент, когда хлопает за спиной дверь, но замечает тень, и слова срываются с языка сами по себе: — Вам нравится, как я играю? — Разве есть те, кому не нравится? — спрашивает, не обернувшись на голос, беловолосый мужчина. Этот короткий диалог заставляет её улыбнуться. Инспира ведёт смычком по струнам, и мелодия, звучащая от её игры, переплетается с тёплым ветром, вплетаясь в него и становясь единым целым, чтобы везде сопровождать гостя. Так она благодарит за слова, ставшие для неё очередным толчком к тому, чтобы выбраться из тьмы, но до выхода ещё очень далеко. И всё же, первый шаг самый сложный — дальше только взять разгон. На следующее утро Инспира впервые за долгое время встречает рассвет.