Если только

«Только бы там был ты, только бы ты, только бы…» — это не мантра даже, не молитва. Ритм сердца Гето, отскакивающего от рёбер при каждом новом шаге вверх по ступеням. Если Тоджи мёртв… Это значит, значит… Он распахивает двери, и ослепляющий свет вливается в его лёгкие хлороформом, струится по его венам ядрёным отбеливателем, прожигает сетчатку фотовспышкой. Это — первое, что видит младенец, заполняя криком экзистенциального ужаса родильную палату: жизнь. Это — последнее, что видели жители Хиросимы, прежде чем обратиться в тень на развалинах: смерть. Годжо стоит перед ним с телом девочки на руках — почти святой, почти мученик. Он мог бы стать иконой — он станет ей, с ужасом понимает Гето, оглядывая ликующую толпу. Они хлопают. Они хлопают. Они хлопают. Улыбки сочатся из их лиц, как гной. Благоговением на их лице можно вспороть себе глотку. Они хлопают. Хлопают, словно они в театральном зале, и трагедия перед ними — лишь игра. Хлопают, как заводные обезьянки с пустыми глазницами и железными тарелками в руках. Хлопают, как крылья падальщиков, слетевшихся на запах смерти. Хлопают, хлопают, хлопают… — Сугуру, скажи, может… мне их всех убить? Да. — Скорее всего, нынешний я ничего не почувствую. Нынешний… ты? Сугуру чувствует, как сердце подкатывает к горлу комком рвоты — он хочет выблевать его себе под ноги, ему под ноги. Оно содрогнётся и поползёт к Сатору изуродованным проклятием, потерявшим хозяина: «Мамуля?.. Об-ни-ми ме-ня…» В глазах Годжо сингулярность приобретает новый смысловой оттенок: момент во времени, после которого всё выходит из-под контроля. После которого пространство Вселенной обрывается и перестаёт существовать. После которого ни крика, ни шёпота. Ни страха, ни боли. Ни Годжо, ни Сатору — ничего. Его движения, его мимика, его взгляд — всё кажется в нём онемевшим и онемелым. Это не он. И это ничто, кроме него. «Я так боюсь, знаешь? — с неловким смешком, с пепельной горечью. — Потерять её в бесконечности». «Вернись ко мне», — думает Гето. «Вернись ко мне». «Вернись». Тело Рико. Аплодисменты сектантов. Глаза цвета анестезии, общего наркоза, летаргического сна. Его сердце, сгустком желчи и крови, плевком, слизким месивом расползающееся по земле: «Об-ни-ми ме-ня…» Оно тянется, ползёт к нему, оно… Годжо делает шаг вперёд, и под его окровавленными ботинками ничто не хрустит, ничто не лопается, не чавкает. Может, там ничего и не было. Может, сердце Гето Сугуру всё ещё в его груди — но почему тогда там так пусто? Почему там только эхо хлопков, нарастающих, как гроза, как буря, как лавина… Она придавит его, не правда ли? Она уже его придавила. Может, кто-то ляжет рядом с его трупом, живой и тёплый, чтобы собака-ищейка не скулила, когда найдёт под завалом лишь мёртвое тело. Может, она слижет шершавым горячим языком всю кровь и грязь с его кожи. — Это бессмысленно. — А так уж нужен этот смысл, Сугуру? — Да. Без него никак. Без тебя — и подавно. Останься. Вернись. Останься. Мне нужен смысл. Здесь и сейчас, пожалуйста, хотя бы капля смысла. Нужен смысл в мёртвой девочке на твоих руках. Нужен смысл в хлопках и омерзительном помешанном счастье. Нужен смысл в твоих глазах, в твоих бесконечных далёких глазах, в которых есть место каждой звезде, каждой туманности, каждой галактике — в них так много всего, так много, что я не могу там себя найти. Я есть там, Сатору? Во мне есть смысл? Они хлопают, хлопают, хлопают. Если бы только они прекратили хлопать…