Осень и водка

Осень бьёт в лицо началом последнего, выпускного класса, коротким, но не менее раздражительным, бабьим летом, желтеющей, взопревшей на влажной от ливней земле листвой и всё тем же неуловимым духом мистики, веющим от леса. Родители в эту пору предпочитали забирать с собой Олю и перемещаться на весь следующий год, за исключением посещений Антона на праздники, в город. Отец таки разобрался с делами, наладил их и если Антон в этой школе уже прижился, не желая расставаться с нажитыми друзьями, врагами и завоёванным уважением, то вот Олю предпочли отдать в городскую школу. Мол, там и дети посмирнее, и условия получше, да и в городе побезопасней будет. Антон, погрузившись в хлопоты учёбы, почти самостоятельной жизни и в принципе переживший многое в этом лесу, чему никогда не хотел бы подвергать ни маму с папой, ни Олю, был только рад их отъезду. Теперь он, Пятифан и Бяша могли спокойно, в дружеской атмосфере, оставаться у Антона, параллельно веселью подтягивать предметы. Антон, признаться, тоже надеялся переехать из села после окончания школы и поступить в ВУЗ, обязательно, на художественное направление, так и друзьям сказал, что нечего им пропадать в этом захолустье — ничего хорошего из этого не выйдет. Им, по-сути, было не так важно где стрелки забивать, но к Антону они прислушивались, благодаря его почетному званию ботана. Рома затягивается, дым бьёт по горлу, никотин бьёт по голове, мир на секунду слетает с орбиты, делает пару оборотов и возвращается на своё место, руки дрожат, по мышцам скатывается расслабление. Рома только сейчас замечает, насколько был напряжён. Передержанный в лёгких дым выдыхается через нос, двумя полупрозрачными струйками, сливающимися в одну. Сегодня на удивление тепло, асфальт и бетонные стены школы, ещё не успевшие забыть жаркое палящее солнце, тёплые. Уже едва-едва, потому что тепло осеннего солнца не способно согреть, даже если это мерзкое бабье лето. Честно — Рома любил лето и зиму. Там всё как-то попроще: жарко — значит жарко, холодно — значит холодно и всё тут. А Рома не любил изобилие вещей в своём гардеробе и уважал пацанский стиль, практичность и удобство, никогда не знаешь с кем и когда придётся стрелу забить или просто кого-нибудь забить. Себя например и чувства свои, к Антохе. Антоха, для Ромы, до ужаса сложный. Слишком много думает о слишком многих вещах одновременно. Только он, в разговоре о какой-нибудь ерунде может упрекнуть Рому и Бяшу за то, что они опять курят, попутно похвалив их и осудив за драку. Рома в такие моменты терялся, всего себя терял, смотрел на Антона, как на седьмое чудо света и недоумевал: как вообще можно замечать столькие вещи, думать о них и говорить, при этом пытаясь разобраться в вообще левых, непонятных для себя темах. Если Рома курит — значит он курит, если Бяша хавает — значит Бяша хавает. Всё, два плюс два равно четыре. У Антона, наверняка, два плюс два равно сорок четыре и пойди разбери, как у него это вышло, и даже так он всё равно в конечном итоге окажется прав. Нет, Рома себя глупым не считает, скорее, он просто не видит смысла жопу рвать попусту. На двух стульях усидеть можно попытаться, но вот на сорока четырёх — сложновато. Или невозможно, но, судя по всему, не для Антона. Короче влип Рома конкретно, в одного только Антона, причём, давно уже. Он никогда не сможет сказать в какой момент их дружбы это произошло, с чего началось, просто потом Рома начал подмечать вот такие вот моменты. К примеру, что Антоха невозможно красиво розовеет на холоде. Его бледная кожа настолько красиво принимает румянец от холода, что глаз оторвать невозможно. Или, что когда солнце светит прямо за спиной Антохи он становится похож на пушистый одуванчик, будто светится. Бяха как-то поделился, что возможно, Тоха это ангел, посланный чтобы спасти их. Слышать такие философские мысли и вообще что-то более сформулированное, чем «Чё как, на? Сижка есть, на?» из уст Бяхи казалось более поразительным, чем мысль о том, что Тоха — ангел, заставляя не то что задуматься, нет, скорее поверить. А ещё у Тохи красивые руки, вечно утыканные чернилами ручки или в грифеле карандаша, потому что вновь весь урок что-то рисовал. Тонкая, длинная шея, крылатые ключицы, словно лист бумаги, — такие же тонкие и острые, всегда слегка порозовевшие, — длинные, худощавые ноги, да и сам Тоха худой, как спичка, но талия у него красивая, чётко очерченная, разворот плеч не слишком широкий. Рома его даже подкармливает, всем, чем может. И пирожки, и яблоки, и ягоды летом лазил собирал, потому что кусты колючие и Антоха пораниться может или очки потерять, если они зацепятся, рубашку порвать, нет, такого нам не надо. Рома помнил, как Тоха порезался на физкультуре обо что-то, не заметил, зато заметил Рома и так это красиво было, как в Белоснежке, когда кровь на снег падает. Не то чтобы Рома ценитель высокого, но это просто банально красиво, так, что хотелось облизнуть. Что он и сделал, собственно, а почему нет? Тоха его потом больно стукнул, потому что «Рану обрабатывать нужно, йодом, перекисью, зелёнкой или мазью, чтобы зажила и инфекция не попала, а не облизывать, чтобы эта инфекция не попала быстрее.», Рома попытался оправдаться тем, что у собак слюна лечебная, может, у него тоже скрытые способности есть. Ты что, собака? — Строго посмотрел на него Антон. — Только не говори мне, что ты ранку собакам даёшь облизывать. Ну Рома ничего и не сказал, потупив взгляд. Бяха тоже потупил взгляд и старался сидеть потише, чтобы Тоха и его не шибанул. Что ж, Роме досталось второй раз. Сначала Тоха целился в макушку, потом передумал, больно ударил в плечо. И тут же извинился, но лицо его не смягчилось, вдобавок они вместе с Бяшей получили скучную лекцию о бактериях, собаках, ранках и дези… Дезин… Дезин-фекции. Сложное слово, зато Петров выговаривал его так, что от зубов отлетало, будто он специально готовился. Потому то он и не избавился от своего клейма ботана, а умудрился сделать его не позорным, а почётным. Потому что на других ботанов он похож не был, а Ромка помог ему в том, чтобы его уважали, никто ведь не хотел потом со сломанным носом ковылять домой, в заляпанных вещах, за которые мамка отругает сильнее, чем за драку. — Романыч, ты чё застыл то, на? Тебя уже листьями всего засыпало, стоишь как на сожжение. — Бяша гоготнул, потряс ветку дерева, осыпая Рому листьями ещё больше. Сигарета выпала из рук. — Бяша, ты берега совсем попутал? Я те не Тоха, сразу бить буду и не куда-нибудь, а в морду. — Он набычился, сжал руки в кулаки и пнул Бяшу в бедро, коленкой, с размаху, чтобы побольнее было. — Сука, больно же, на. — Скажи спасибо, что не в морду. Из-за тебя без сигареты остался. — Рома нахмурился, пересчитывая папиросы в пачке. Ну, до завтра хватит. — Ага, ты там пока мечтал — у тебя она сама вся истлела, нефиг на меня спихивать. — Бяша нахохлился обиженно но тут же оживился, он просто так никогда не отстанет. — А о ком мечтал то? О девчонках небось, а? Катька то наша, хоть и стерва, но так, на разок пойдёт, на. — Бяша поиграл бровями и пихнул Ромку в плечо. Тот раздражённо дёрнул губой. — Тебе, Бяша, лишь бы на разок кого. Ни о ком я не мечтал и вообще — не начинай больше эту тему. Думай лучше, чё сегодня пить будем и как это достать. Тохе ни слова. — Так точно, на. Антон выпивку не одобрял, но если с ребятами мог дать слабину. Когда тебя уговаривают двое, причём беспрерывно капая на мозги — сдаться хочется просто чтобы они уже заткнулись. Но как не курил, так Антон и не курит, вот это ему уж точно не нужно. Хотя иногда так тянет коснуться Ромкиной руки, чтобы затянуться, с одной на двоих, задеть своими губами его пальцы на фильтре, пристально посмотреть в глаза. Антону нравятся руки Ромки. Они грубые, но аккуратные, увенчанные венами, со шрамами и острыми сбитыми костяшками, которые хочется поцеловать, каждую, пересчитать губами, слизывая свежую кровь. Антон выронил из пальцев карандаш, вовремя успев поймать его на краю парты, чтобы не вставать и не поднимать. Учитель подняла не него полный укора взгляд, но быстро потеряла интерес и вернулась к своим делам. Ромка рядом слегка толкнул его в плечо, Бяша обернулся к ним. Антон засмущался, улыбнулся неловко, покачал головой, мол, всё нормально, просто задумался. Свою контрольную он уже решил и теперь просто сидел, потому что в тетради не порисуешь, если заметят, что тетрадь открыта – контрольную даже проверять не будут — сразу двойку в журнал. Ромка писал самостоятельно, иногда сверяя ответы, Антон честно старался не пялиться на него и его руки, не вдыхать этот запах сигарет вперемешку с едва уловимым запахом мыла и, более четким, одеколона. Сидеть с Ромой было равно ребёнку, которого оставили дома одного, а на столе стояла целая миска конфет, которые тебе нельзя, потому что у тебя манту. Антон всегда сдерживался, в отличие от Оли. Она могла съесть пару штук. Или пару десятков штук из-за чего манту у неё частенько едва-едва вписывалось в норму. Бяша писал самостоятельно, иногда оборачиваясь к Ромке, спрашивая у него ответы и Антон гордился собой, потому что сумел сделать то, что не удалось целой своре учителей — заставить этих двоих учиться. Бяша и Рома всегда говорили, что у него другой подход, попроще и объясняет он понятно, а не лает на всех подряд. Иногда, правда, у него возникло настолько сильное желание зарядить им учебником промеж глаз, да так, чтобы они днём звёзды увидели, вот уж тут трудно было сдержаться, несмотря на то, что Антон всегда спокойный, если его не выводить. *** В деревянную дверь уверенно и нетерпеливо постучались, Антон выглянул в окно и поспешил спуститься открыть. На пороге стоял Ромка, упираясь согнутой в локте рукой в дверную раму, весь взъерошенный, будто бежал. Антон смотрит вверх, потому что Рома уже давно выше него, разглядывает зелёные глаза и веснушки, Рома смотрит на него, опираясь на дверной косяк, будто нависает и Антон, честно, совсем не о том думает. — Может, впустишь меня внутрь? — Антон инстинктивно отходит вбок, пропуская Рому, а сам уходит на кухню, ставит чайник и до него только-только доходит смысл сказанного, потому что он и вправду думает не о том, а теперь и вовсе растерялся, оперевшись о столешницу локтями и уронив голову на ладони лбом, чтобы не задеть очки. Что-то он совсем уже свихнулся, если по-другому не говорить. — Тох, у тебя всё нормально? — Рома садится за стол полубоком, закидывает руку на спинку и смотрит. — Да, я просто задумался. — Антон переворачивается лицом к Роме, так же облокачиваясь локтями на столешницу, вытягивает ноги, кости в спине хрустнули. — О чём ты постоянно думаешь? — Рома хмурится. — Да так, книгу недавно одну прочёл. А до этого не помню. Рома хмыкает многозначительно. — Ты уже даже не помнишь, о чём думаешь. Может, хватит грузить себя по хуйне? — Ой, Ром, а ты вообще не думаешь. Как и Бяша. Считай, что я думаю за нас троих. — Ты чё щас, быканул? — Рома медленно встаёт со стула, хмурит красивые брови и лицо становится таким угрожающим. Рома из детства сейчас кажется Антону просто безобидным. Когда хмурится взрослый Рома — вот что страшно. — Да нет, что ты. Скорее констатировал факт. — Тоха скалится в ответ, а сам внутренне сжимается. Рома медленно приближается, опасно скалится: верхняя губа ползёт вверх, как у волка, показывает ровный ряд зубов и сильно выделяющийся клык, действительно острый. У Ромы вообще почему-то клыки ярко выражены, точно у вампира из глупых Олиных романов, но это всегда завораживало Антона, поэтому он так любил, когда Рома улыбается. Даже его улыбка предостерегает, мол, это сейчас я весёлый, попробуй криво пиздануть и пизданут тебя. — За кривой базар, знаешь что бывает? — Рома нависает над Антоном, упирается руками в столешницу, совсем рядом с антоновыми руками, смотрит так нехорошо, будто и правда сейчас в глотку вцепится. — А где ты тут кривой базар услышал, я по-факту говорю. — Если Антон сейчас заднюю даст, то Рома его точно прибьёт. Он у них с Бяшей тоже кое-чему научился. А Рома совсем близко, Антон слышит, как у него сердце бьётся. Неспокойно так, быстро, чувствует его дыхание. Но Антон знает, что может запросто победить. Ноги то у него всё ещё выпрямлены, а Рома так удобно свои расставил, что Антон даже без причинения вреда вполне может вниз сползти и убежать. Ну или подраться, главное — ничего не сломать, а то от родителей потом такой нагоняй получит. Рома вот не подумал о том, что вовсе не он тут в проигрышной позиции. Антон улыбается. В дверь постучали, и Антон, и Ромка вздрогнули, слишком поглощённые своими играми, Рома отошёл, улыбаясь. — Ну, Тоха, ну, молодец! Научился таки кое-чему. — У меня хорошие учителя. — Тоха подмигнул и поспешил выпутаться из капкана столешниц и Ромкиного тела, чтобы открыть дверь. Наверняка Бяха пришёл. У Ромы чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Он тяжело осел на стул, посмотрел на себя в отражении холодильника, нахмурился. — Ты, Рома, долбоёб. — Ещё бы, он едва сдержался, чтобы на этой самой столешнице не разложить Антоху. Если бы не Бяха. Он мысленно поблагодарил друга за своевременное появление, как всегда выручил. Ну или почти как всегда. Водку они так и недопили. Потому что пили в основном Бяха с Ромой. И то, Бяха потом домой ушёл, оправдываясь тем, что мать нагоняй даст. Рома, с Антоном его проводили, конечно. Ну как, тут скорее Рома с Бяхой друг на друга облокаичвались и слегка пошатываясь шагали в обнимку, там Бяха ещё и Антона с собой прихватил, обниматься. Гоготали на всё село, если Бяха и надеялся, что мать ничего не поймёт, то он знатно спалился. Путь назад Антон, честно говоря не продумал. Позволил Ромке выкурить сигарету, за что потом поплатился: Ромку развезло ещё сильнее, так что он нагло сгрёб Антона и, облокачиваясь на него едва ли не всем весом, пошёл в направлении вообще противоположном. Антон не переставал возмущаться, дёргая Ромку на себя, когда тот отходил. Дорога обратно заняла больше времени, чем до Бяхи. Надо было уговорить Бяху остаться, тогда бы он просто уложил их спать вдвоём и жил бы спокойно, без больной спины завтра. Добрались они уже затемно, Рома проветрился, пока они по лесу шли, да и шли они медленно. Хотя всё ещё пошатывался. Тоха сделал ещё бутеров, пока Ромка налил каждому ещё по рюмке и если раньше собутыльником был Бяха, то Антону особо много и не наливали. Голову окутал приятный туман, Антон облокотился локтем о Ромино плечо, глубоко дыша. Мысли проносились в голове лениво, зацепиться за них не получилось. После третьей рюмки и думать то уже не хотелось, они с Ромой переговаривались и смеялись с какой-нибудь ерунды, вроде шестиклассников, которые услышали слово «многочлен». Но по Роме уже видно было, что ему спать пора. Он голову положил на антонов локоть, переодически мычал, вместо ответа. От пузыря водки оставалась четверть. — Рома, Ром, давай спать, вставай. — Антон, с трудом, помог ему подняться, Рома медленно встал, практически упав на Антона, втянул его в объятия. — Рома, ты тяжёлый, у меня сейчас спина сломается, Ром. — А сам гладит Рому по спине, мнёт пальцами шею. — Антош. — Рома сжимает в объятиях крепче, пока у Антона едва ли ноги не подкашиваются, от такого ласкового обращения и веса Ромки, который говорил, что нежности это не по пацански. Ну вот и договорился, видимо. — Ты, Антоша, такой хороший. Очень хороший, не то что я. И Бяха тоже хороший. — Он промычал что-то невнятное. — Но ты Антоша — самый хороший! Антон засмеялся, закидывая руку Ромы себе на плечо, поддерживая его руками со стороны груди и спины, повёл в комнату. Самое сложное — это лестница, дай бог не свалиться. — Ты тоже, Ром, очень хороший. Рома куксится, как-то даже по-детски, будто Оля, которая хочет смотреть Алладина, а Антон Русалочку. — Не правда, я не хороший. — Хороший, Рома, это я тебе говорю. Очень хороший, очень добрый, очень смелый и сильный. — Антон едва не прикусил себе язык, под хитрым, но пьяным взглядом Ромы. Он надеется, что Ромка ничего не вспомнит. — Ну, раз ты так говоришь. Я тебе поверю. — Рома улыбается пьяненько, спотыкается и только Антон удерживает его от столкновения роминого лица и лестницы. Он бы не обрадовался разбитому носу. В комнате предстояло переодеть Рому и себя. Посадив его на кровать, Антон прошёл к шкафу, в котором для Ромы и Бяши было выделено по отдельной полке на каждого и не зря. Покопавшись, Антон выудил футболку и, надо же, треники, какой сюрприз. Положил на кровать, рядом с Ромой и осмотрел фронт работ: если с олимпийкой справиться будет просто, то вот со штанами придется попотеть и не только потому, что Рома ему не помощник. Вздохнув, Антон подошёл, расстегнул олимпийку, снимая сначала с одной руки, а потом и с другой, откладывая вещь на стул, рядом с рабочим столом. Футболка, аккуратно сложенная осталась там же, пока Рома сидел подозрительно тихо, сверля Антона осоловелым взглядом. Он сразу же надел на Рому футболку, чтобы не маяться с этим потом, слегка толкнул его в грудь, чтобы тот упал назад, сам Антон уселся к Роме на колени, чтобы не брыкался, он же упрямый до чёртиков. Расстегнул ремень, быстро стащил штаны, казалось бы что сложного? И правда ничего. Антон выпрямился, встав с чужих колен, судорожно размышляя о том, а в чём же подвох. И вспомнил про то, что нужно надеть на Рому треники. Сука, вот в чём подвох. Раздеть то ладно, а вот попробуй одеть пьяного человека. — Ром, встань пожалуйста. — В отсвет только мычание. — Рома, не упрямься — надо. — И снова мычание. Быком что-ли был. — Ну Рома, блин. — В жопу дрын. — И хохот. Задушить его что-ли подушкой. Сказать, что домой пошёл и не вернулся, — ноль подозрений, план надёжен, как швейцарские часы. Антон подумал. Попытался стащить Рому вниз за ноги — слишком тяжело. Не зря говорят, что пьяные тяжелее трезвых. Точь в точь как трупы. Антон трупы не таскал, прочитал в книжке какой-то детективной, которую из библиотеки отца вытащил. С горем пополам надев на Рому шорты, повертев его и так и сяк, Антон увалился на него, тяжело дыша, совсем выбившийся из сил, его ведь теперь уложить надо. На матрас его спустить — нереально непосильная задача. Надо просто уложить Рому вертикально, на кровать. — Рома, ложись нормально, нам так неудобно будет. — И, о чудо, Рома, не спихнув лежащего на нём Антона, пополз вверх и наискосок, улёгшись на подушку и смяв всю простынь, накинул на них одеяло. Антон хотел было слезть, Но Рома ему не дал: перевернулся на бок, прижав к себе Антона и, кажется, сразу уснул, уткнувшись Антону в макушку. Он тяжело вздохнул, улёгишись поудобнее, притёрся к Ромке спиной, чтобы поудобнее и сам уснул. Проснулся Антон один, ощупал вторую половину кровати — пусто, но ещё тёплая, значит, Рома недавно встал. Потянувшись и разлепив веки Антон откинул одеяло, встал, потупил в стену. События вчерашнего дня, вечера и ночи проносились перед глазами. Надо обмозговать всё, в ванне. Спустившись на кухню, Антон увидел Рому, сидящего на стуле, согнувшегося в три погибели, голова лежит на руках, закрывая глаза от солнца, пробивающегося через окно на кухне. — Ром, ты как? — Тош, пожалуйста, поставь чайник. Только потише. Антон улыбнулся. *** Крупный дождь барабанит по стеклу, гром сотрясает небо и сверкающая молния изредка озаряет кухню. Если бы Антон сидел в своей комнате он бы никогда и не услышал, что в дверь постучали. Кто мог придти в такую погоду? Рома сырость не любит. Отворив дверь Антон вздохнул. — Рома блять. За дверью стоял Пятифан, весь мокрый, грязный и побитый. Рука в крови, костяшки в мясо, на лице ссадины, а что там со всем остальным и подумать страшно. Опять подрался. Пропустив его в дом, Антон поставил чайник, достал аптечку, которую он периодически проверял и пополнял именно для таких случаев, вернулся к Роме. Тот стоял нахохленный, недовольный и до жути виноватый. Точь в точь как пёс. — Сначала в ванную, потом на кухню. Быстро, а то с тебя уже лужа целая натекла. — Антон строго на него посмотрел, в ответ Рома только фыркнул, разулся и на цыпочках побежал наверх, едва не навернушись на лестнице. Антон вздохнул. Он только вчера помыл полы. Но, на самом деле, злой он был вовсе не из-за этого. Рома опять подрался и, наверняка, из-за пустяка. К этому, на самом деле, можно было и привыкнуть, да вот только Антону с каждым годом всё тревожнее: дети старше, забавы у них тоже взрослеют, как и драки. Рома, без сомнения — всё село под пяткой держит и всё же находились смельчаки, а точнее — сумасшедшие, которые этот авторитет хотели оспорить. Хуй там плавал, как Бяша бы сказал. Но это редко. В основном Ромка сам на рожон лезет, всё ему неймётся пиздюлей раздавать направо и налево, да и самому получать по тыкве — самое то, ведь. Антон вздохнул, поставил чайник, достал ромину любимую кружку, свой же чайный сбор: не зря же они летом в лесу шатались, Антон, вот, чай научился делать, свой собственный, насыпал в заварник и оставил настаиваться. Роме его чай всегда нравился, Бяша, в принципе, не любитель был чаи гонять, ему либо воду, либо водку, ну или кофе. Какао не любили ни Бяша, ни Рома, мол, бабская херня. Зато, когда Антон заваривал им, мол, пейте что дают, а то ишь ты, раскомандовались, — причмокивали только в путь, только что добавки не просили, Антон сам по второй кружке им заваривал. Матушке Антон друзей представлял только в лучшем свете и только когда они были без синяков. Рома, правда, плевал на все эти правила, ну и завалился как-то к Антону весь в синяках, в бинтах. Матушка тогда ужаснулась, спрашивала, что случилось, а Антон смотрел на Ромку хмуро так, нехорошо. Рома, хитрый, выкрутился, сказал, что местные хулиганы недавно до Антона докапывались, мол, за то, что в футбол не гоняет, а рисует, ну и за очки, так Ромка им и наподдал, а то как же Антон рисовать будет, если руки повредит. Матушка странно посмотрела на Антона, который усиленно закивал головой, подтверждая слова Ромки, похвалила их дружбу и ушла накрывать на стол. Вот, если бы Антону не было жалко и так побитого Ромку, если бы ему хватило сил — он бы его прямо в гостиной придушил. Или ночью — подушкой. — Анто-он. Приём. — Тоха вздрагивает, смотрит осоловело. — Ты чё, брат, с открытыми глазами уснул? Или опять задумался? — Рома откровенно веселится. — Ага, думал о том, как ты до своих лет дожил. — Антон открывает аптечку, достаёт бинты, зелёнку, перекись и, секунду подумав — недопитую водку из морозилки. Чтобы отработать. — А не рано ли, для водки то? — Спрашивает Ромка с подозрением. — А не поздно ли, для драки? Погода неподходящая, тебе не кажется? — Язвительно спрашивает Антон, складывая кусочек марлевого бинта в несколько раз и смачивая спиртом. Ромка дёргается. — Испугался? — Ухмыляется Антон. — Не испугался. И вообще — это грязные приёмчики. — Антон вздёргивает изящную бровь, смотрит на Ромку, у которого от этого жеста всегда дух захватывало и протягивает руку, признав свою капитуляцию. Антон бормочет себе под нос «то-то же», склоняется над рукой Ромки, осторожно прикладывая спирт. Ромка резко вдыхает сквозь зубы, потому что водка до ужаса холодная, как вода зимой, а потом спокойно выдыхает, смотрит на макушку Антона, который берёт вторую руку, но замечает там менее серьёзные повреждения, хотя, ещё бы чуть-чуть. В конце концов бить Рома предпочитает правой рукой. Антон наклоняет голову, смотрит вверх, на напряжённое лицо Ромы. — Больно? — Нет. — Твёрно отвечает он, смотрит в глаза Антона. Не врёт. — С кем подрался? — Да так, сцепился с пацанами с параллели. Много хуйни базарили. — Антон обработал костяшки на обеих руках, взял мазь, заживляющую какую-то, ему матушка передаёт с города, специально для Ромы с Бяшей. Намазал костяшки на левой руке, обвязав бинтом, с ней было полегче. А вот на правой ситуация оставляла желать лучшего: рука, если честно напоминало месиво: порез, совсем маленький, но достаточно глубокий, содранная, с внутренней стороны, ладонь, разбитые костяшки пальцев, ещё и в синяках. Антон вздохнул, зачерпнул побольше мази, обильно смазывая костяшки, порез и внутреннюю стороны ладони, принялся за бинт, нежно порхая тонкими пальцами по больным местам, чтобы, ненароком не сделать ещё больнее, перематывает, крепко, а у Ромы что-то в сердце щемит, так трогательно. Он смотрит на то, как бережно с ним обращается Антон, как заботится о нём и внутри так тепло-тепло, совсем как в детстве, когда мама качала его на качели и покупала мороженное. А Антон радуется таким моментам, пусть это и неправильно: Рома подрался, ему, вроде как, больно, а Антон думает лишь о том, что может касаться его рук, смотреть на них совершенно законно, гладить, намазывая мазью. Рома замечает, что у Антона дрожат руки. Интересно. Перевязать на запястье, чтобы сидело удобно и держалось дольше, отрезать бинт, разрезать посередине, завязать, обмотать ещё раз вокруг запястий, завязать на два раза и обрезать лишнее. Аккуратная и крепкая перевязка, что уж сказать, у Антона было много времени и возможностей, чтобы натренироваться. Рома не выдерживает: кладёт руку на макушку Антона, зарывается рукой, перебирая необычные белые пряди, спускается ниже, вкрадчиво проводит большим пальцем по местечку за ухом, пока Антон, кажется, даже и не дышит, зато слышит, как собственное сердце бешено стучит в груди, отбивает ритм, как барабанщики на парадах в честь Дня Победы, слушает, как кровь стучит в ушах от недостатка кислорода и напряжения. Рома и сам не лучше: едва сдерживает руки, чтобы не дрожали, сердце вот-вот проломит грудную клетку, но отступать уже так поздно и так не хочется. Его рука ведёт по линии челюсти, подбирается к подбородку. Большой палец ложится на антонову нижнюю губу, гладит, рука осторожно, но уверенно поднимает голову наверх. Зрительный контакт, Рома смотрит прямо, Антон перебегает глазами от одного участка Ромкиного лица к другому, изучает, останавливаясь наконец на глазах. Обоих прошибает током, оба подаются вперёд, Антон томно прикрывает глаза, он, честно, не уверен, что это всё наяву происходит. Рома более чем уверен, что всё взаправду, ему хочется в это верить, потому что подбородок Антона в его руке, губы приоткрыты, большой палец гладит нижнюю, оттягивая вниз, он смотрит на Рому с надеждой, его глаза блестят, они прикрыты и Рома решительно сокращает расстояние между их лицами, до сущих миллиметров. – Ты можешь остановить меня сейчас, пока не поздно. – Шепчет Рома, задевая своими потрескавшимися, обветренными губами, губы напротив, вечно искусанные, но такие желанные. Антон не отвечает – сам сокращает оставшиеся миллиметры, просто прижимается к Ромкиным своими губами, крепко. Рома немного отстраняется, чтобы захватить губы Антона в свой плен, начать мадленно, неспешно, пробуя на вкус, проверяя границы дозволенного. Но с каждым ответным движением становится увереннее, целует более пылко, пока Антон, опираясь руками отколени Ромы, медленно приподнимается, не разрывая поцелуя, пересаживается с пола, на колени к Роме, обхватывает его шею руками, притягивая ближе. Он не умеет целоваться, делает это скорее интуитивно, повторяет за Ромой, становясь более смелым. Они оба только мечтали об этом. О том, как будут целовать друг друга, о том, как будут сжимать друг друга в объятиях. Они отрываются друг от друга, тяжело дыша, прислоняются друг к другу лбами, смешивая дыхания, руки сильно осмелевшего, ну и обнаглевшего, видимо, в край, медленно ведут от антоновой талии, по пояснице, к бёдрам, не забывая сжать ягодицы, вынуждая Антона на громкий вздох от неожиданности. Рома раздвигает и сжимает бёдра Антона шире, подтягивают его ближе, большие пальцы почти невесомо, но так вызывающе гладят внутреннюю сторону бёдер, в относительной близости паха, так, чтобы Антону было странно. И Антону действительно странно: ощущения будоражат и раздражают одновременно, заставляя ёрзать на Роминых коленях, заставляя его дышать тяжело и шумно. Рома, признаться, не мастер стратегии, своей затеянной игрой он вывел из себя, как ни странно, только себя, разжигая в себе пламенный пожар ощущений, который поливают бензином чувства. – Не ёрзай. – Рома не сдерживается: хрипло рычит опасным зверем, куда-то в сгиб шеи, сжимая ладони сильнее, так, что Антон томно вздыхает вновь. От этого рыка у него мурашки проходятся по всему телу одной большой, холодяще-возбуждающей волной и хочется больше, сильнее, жёстче, чтобы Рома взял его так, как он его желает, плевав на мнение Антона, чтобы не сдерживался, до синяков от сжимающих ладоней, до закатывающихся глаз и сорванного в крике голоса. Поэтому Антон, конечно же, не слушается, елозит, притирается, поднимается выше, чтобы почувствовать возбуждение Ромы своим и в глазах темнеет, из горла вырывается тихий всхлип, от осознания того, что у Ромы уже так крепко стоит на Антона. От Антона. От поцелуя, его неугомонности, непослушности, тихих вздохов, поцелуев, запаха кожи. Рому от Антона ведёт, похлеще, чем от водки, пьянит сильнее, в тысячи раз быстрее и не отпускает. Никогда уже не отпустит: Антон въелся в подкорку, его образ сам собой выжегся тавром на внутренней стороне века, заполз под кожу, пробрался в кровь, в мысли и сны, да так плотно засел, что никакая Полинка и рядом не стояла никогда, потому что всем им вместе взятым до Антона, как до луны верхом на черепахе. – Я не буду извиняться. – Сбивчиво и хрипло говорит Рома. – Я тебя и так прощу, если мы продолжим. – Антон смотрит на Рому и в глазах у него черти, похлеще, чем у самого Пятифана.