coffee and flowers?

This silent moonlit night

Insincere words

Got me confused, got me missing you

But I'm hiding those feelings tonight

„Last night“ by JEONGHAN X WONWOO.

У них было все время в мире, он был уверен в этом. Мингю садится на ступеньки крыльца дома синьоры Чон и щелкает зажигалкой в ночи. Никотин с привычным вишневым привкусом обжигает слизистую горла и легкие, пробирается под кожу, забирая с собой тревожную дрожь. Они с Сынчолем курят один чапман на двоих, а тревогу разделяют с Джонханом. Такой вот парадокс. Мужчина даже не оборачивается на хлопок двери и шарканье шагов за спиной, впившись взглядом в шелестящую листву. — Мама была рада тебя видеть, — глухо произносит Вону. Он садится рядом и поправляет очки на переносице. — Наверное, даже больше, чем меня. — Как она себя чувствует? — Неважно. Потребуется посещение дневного стационара в лучшем случае. Я лишь надеюсь, что не будет так, как с отцом. Мингю медленно переводит взгляд на Чона и хлопает его по плечу. Совсем слегка, словно они хорошие приятели. — Все будет хорошо. Если твоей маме будет нужна помощь, мы поможем. Я помогу. Ты это прекрасно знаешь. Тишина затягивается на долгие мгновения, почти мучительные, пока Ким выкуривает сигарету до фильтра и выбрасывает в урну возле входа. Он накидывает на плечи младшего свою ветровку с тяжелым сердцем, которое острой болью отзывается где-то в груди, и одергивает себя от того, чтобы взлохматить спутанные пряди волос. Точно так же, как он делал это последние годы. Прежде чем зайти в дом, он чувствует, как Вону слегка тянет его за руку, пряча лицо. — Почему ты делаешь это? — Что ты подразумеваешь под «этим»? — Почему помогаешь мне и моей матери? Согласился взять отгулы на работе, оставил дом и брата, за которым обещал присматривать, пока родители в штатах. Ты даже не высказал неодобрение, когда я попросил довезти меня до Флоренции, — Вону говорил надломленным голосом, словно еще мгновение — и он расплачется, вот так постыдно, вот так по-детски. — Почему ты проявляешь заботу даже после того, как мы расстались? После всех моих грубых высказываний в твой адрес? Ты должен ненавидеть меня, а не наоборот. Мингю с теплом в глазах горького кофе садится обратно, притягивает к себе за плечи Чона и ласково целует в макушку, согревая. — В этом и разница нашего воспитания, Вону. Ты переехал в Италию с семьей, когда поступил сюда в университет, до этого прожив в Корее долгие годы. Я же рос здесь, у моря и под палящим солнцем. Под воспитанием я имею в виду даже не влияние родителей на нас, а влияние разного общества и менталитета. Меня учили жить, пока тебя учили выживать. Я всегда старался проявлять заботу, пока ты проявления этой самой заботы боялся и закрывался от всех угнетающей речью. Это не плохо, не хорошо — просто мы разные. И даже если мы разошлись в романтическом плане, это совершенно не значит, что я брошу твою семью, тебя, уйду и забуду, как страшный сон. Я продолжу быть рядом, пока тебе это нужно. Ты можешь прийти ко мне, и я приготовлю твои любимые спагетти, нарежу сыр к вину, выслушаю тебя. Или мы просто будем молчать часами, сидя плечом к плечу. Я не ставлю на тебе крест, Вону, и тебе нужно это осознать. Я никогда не сердился на тебя и уж тем более не ненавидел. Мужчина надеется хоть на какой-то ответ со стороны Чона, но в ответ слышит лишь приглушенный всхлип и обнимает крепче, в успокаивающем жесте перебирает жесткие после краски волосы. Мир жесток. Мингю кажется еще более жестоким, заставляя чувство вины подниматься к горлу с ощущением легкой тошноты. Сегодня ночью они спят вместе, в одной постели, как все прошедшие годы, переплетая пальцы и ощущая опаляющее дыхание друг друга на собственных щеках. И на утро Вону уже тянет легкую улыбку, когда помогает матери развешивать постиранное белье на заднем дворе их дома вместе с Мингю. Старший ее зеркалит, вставляя редкие шутки в разговор, разбавляя тишину раннего утра своим смехом. И чужим, вероятно, тоже. — Не перенапрягайтесь, мама, — просит Ким за завтраком. Они втроем расположились на летней террасе на плетеных креслах, но синьора Чон то и дело бегала с кухни и обратно. Кофейный столик гнется от разнообразия блюд. — Вам не стоит так усердствовать. — Не беспокойся, мальчик мой, я буду в порядке, — она улыбается в ответ так же ласково, как Мингю улыблась мама в детстве. Мужчина со вздохом поднимает руки в знак капитуляции. Вону неловко помешивает сахар в чае серебряной ложкой. — Доктор посоветовал мне пропить некоторые препараты для улучшения состояния, не вижу поводов для беспокойства, — продолжает женщина, когда наконец занимает свое место за столиком и тянется к творожной запеканке. — Придется какое-то время придерживаться определенной пищевой диеты и отдыхать больше, чем я привыкла, но это пустяки. Я больше сама распереживалась, а оказалось, что все не так страшно. Но я рада, что ты почтил старушку своим визитом. Вы оба. Мингю с Вону бегло переглядываются и дарят друг другу легкие улыбки с приправой грусти со стороны младшего. — Я рад навестить Вас, мама, — смеется первый так ярко и тепло, словно он является солнцем в этом бренном мире. — Не наговаривайте на себя, Вы еще молода, в самом расцвете сил. К тому же, я достаточно давно не был во Флоренции. Пора наверстать упущенное. — Мы планировали прогуляться по местному рынку и заглянуть в какую-нибудь винодельню на экскурсию, — поясняет Чон матери, забавно щурясь от солнца. Мингю хочет купить сувениры Джонхану. — Точно! — синьора Чон воодушевленно хлопает в ладоши. — Как поживает мой ангельский мальчик? — Окончил второй курс бакалавриата с отличием. Ничего особо не поменялось кроме того, что теперь он либо занимается балетом, либо хандрит. Вону поджимает губы. — Он ведь пьет свои лекарства? — Говорит, что пил, но на днях они закончились, а идти на прием к врачу он категорически отказывается. Я не хочу настаивать. Так он уйдет в себя, и ничего хорошего мы от этого не получим. Ему нужно... время. Семья Чон понимающе кивает, скрывая лица в собственных тарелках. Мингю молчит немного, прежде чем последовать их примеру и перевести тему. Не стоит о наболевшем.

✧

— Воды? — Буду благодарен. Джошуа снимает с себя сетчатую металлическую маску и зачесывает взмокшие волосы назад, дрожащей рукой все еще крепко сжимая рапиру. Колени болезненно ноют. Он опускается на скамью из мрамора и кладет маску с рапирой подле себя. Не то чтобы прошло много лет с его последнего поединка в одной из старейших лондонских академий, но форму он растерял, это факт. Крупные капли пота скатываются по виску к шее, пока Хон наблюдает за чуть менее измученным Минхао, в руках которого покоились две бутылки с водой. Джошуа вежливо улыбается и благодарит, забирая одну бутылку себе, и пьет так жадно, что несколько капель попадают на экипировку. Джун, стоя чуть поодаль, восторженно хлопает в ладоши. — Хороший поединок, приятное зрелище, — медленно проговаривает он, поднимая с земли рапиру Сю и завороженно проводя кончиками пальцев по ней. — Мингю бы оценил. — Мингю занимался фехтованием? — с нотками удивления в голосе спрашивает Минхао и вытирает воду с губ тыльной стороной ладони. — С шести лет, но он давно не практиковался. Погряз в работе. У архитекторов много хлопот. Джошуа молча слушает, привалившись спиной к прохладному мрамору. Он несомненно точно помнит, что Мингю — старший брат Юн Джонхана, но сомневается, что видел его однажды. Почему-то в голове скользит образ изящного, статного юноши, высокого и с аккуратным телосложением, благодаря которому с легкостью можно наносить удары и отражать чужие атаки в фехтовании. Был ли этот Мингю умелым фехтовальщиком, или это лишь смелые доводы? Мужчина не знает, но думает, что познакомиться со старшим сыном семьи Ким — идея стоящая, и ее нужно реализовать в обязательном порядке. Джун немного неловко мнется и поднимает взгляд к затянутому черными тучами небу. — Хао, Джош. Что вы будете делать теперь? Названные по имени обмениваются недоуменными взглядами, и Вэн с тяжелым вздохом поясняет. — Я имею в виду... мы окончили бакалавриат в этом году. Что дальше? Будете поступать в магистратуру или нацелите курс на работу? Планируете ли переезжать? — Честно, я еще не думал об этом, — с тенью грусти произносит Джошуа совсем тихо. — Наверное, буду продолжать работать, как амбассадор брендов и основатель своего собственного ювелирного? У нас с мамой неплохие продажи. Но я бы хотел покинуть Лос Анджелес. — Это же твой дом, — с прищуром подмечает Минхао. — Я знаю. Но он как будто... давит. Я действительно устал. — Я понимаю. Уже несколько лет думаю о том, чтобы уехать из Пекина, но там меня держит мода. В Китае достаточно хорошие условия для дизайнеров и моделей, и мое имя уже на слуху. Не уверен, как поступить. — Переезжай ко мне? — улыбается Джун. — Посмотрим. Сказал, как отрезал. Они забирают экипировку в дом, где Минхао и Джошуа принимают такой необходимый прохладный душ, скидывая с себя фехтовальные костюмы. Пока струи воды стекают по лицу и лопаткам, Хон крепко жмурит глаза и плотно сжимает губы. Мыслями он все еще в солнечно-обжигающей Калифорнии, стоит на колючих ракушках и делит бриз океана с трупом на двоих. Призрачные объятия смерти сдавливают чересчур сильно и душат-душат-душат, прижимают к стене с невиданным рвением, разбивая в крах все утекающие сквозь пальцы надежды. У Джошуа дома осталась только родная мать, думающая, что сын уехал разрешить дела для бизнеса, пока он бежал в другую страну по первому дружелюбному зову Джунхуэя, трусливо поджав хвост. Куда угодно, лишь бы запах соли и песчаная пыль не забивали легкие хлеще никотина. Но он определенно не учел, что можно уехать далеко, спрятаться на соседнем континенте, но мысли по-прежнему останутся в маленькой черепной коробке, где продолжат гнить и разлагаться. По правде говоря, в Бога Хон Джису уже давно не верит. Грудь сдавливает теплый воздух после необходимой прохлады, и мужчина плотнее перевязывает пояс халата на талии. Двенадцать апостолов, право, молча осуждают. ”Не желай жены ближнего твоего и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, что есть у ближнего твоего.“ Желал ли он чего-то чужого в своей бренной жизни? Он не уверен, что помнит. Но зависть — один из главных смертных грехов — пропиталась глубоко в кости. Отчего-то Джошуа думается, что он хотел бы ощутить мозолистые отцовы ладони на сгорбленных плечах в двадцать и услышать наставления на будущее; отец был у его соседа по парте и по совместительству лучшего друга. Раздается шум кофемашины с кухни в конце коридора. ”Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.“ — Когда Вы видели его в последний раз, сэр? — В 16:00 четверга. Мы разминулись после класса фехтования. — Были ли у Вас с ним конфликты в последнее время? — Чужая пассивная агрессия без причины считается конфликтом? — с кондиционера капает конденсат. — Ничего серьезного не припомню. ”Не кради.“ Знойным маем 2016 Хон тайком пробирался в окутанный ночью цветочный магазин, чтобы утром в вазе у кровати матери благоухал свежий букет белый лилий. Детская шалость. ”Не убивай.“ Излюбленный китайский дуэт весьма ярко критикует глупое телешоу, заваривая эспрессо на три кружки. Джошуа терпеть эспрессо не может, но благодарно принимает полную кружку, обжигая подушечки пальцев о горячие стенки. Он не убивал. Но он нашел ледяное тело с посеревшей бледной кожей и закатанными к рассветному небу стеклянными глазами в их любимом для душевных бесед месте. На побережье Лос Анджелеса, которое так и не смогло согреть окоченевшие пальцы ног. Кровавое месиво, разорванная в бесполезные тряпки одежда и такой по-чужому родной (когда-то родной) взгляд. Он был спрятан за булыжниками и закидан противным песком. Юный Джошуа оказался в неверном месте в неверное время. Но он не убивал, пусть вина так и гложет на подкорке сознания. ”Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицем Моим.“ Неверующий католик. Какая ирония, какой абсурд. Хон Джису остался похоронен в песчаной могиле подле тела, что еще накануне имело свою историю жизни и имя. Столько лет впустую. — Джош? Ты с нами? Мужчина поднимает слегка виноватый взгляд на друзей, растерянно смотря между ними. — Я, кажется, прослушал. — Джонхан приглашает к нему на ужин, — цокает Минхао, уже предвкушая хороший вечер и отвратительно глупые шутки про его рост. — Просит не одеваться, как на показ мод в Париже. — Наш повседневный стиль его не устроит? — со смешком больше констатирует, чем спрашивает Хон, разглядывая темную жидкость на дне кружки. На пороге дома семьи Ким они появляются так, словно собирались в фотостудию. Джонхан лишь закатывает глаза с тяжелым вздохом и переводит поддетый меланхоличной тонкой пленкой взгляд на Сынчоля, который обменивается теплыми приветствиями со всеми мужчинами и возвращается к морковному пирогу в духовке. Вишневый, его и Минхао любимый, уже остывает на столешнице под деревянной подставкой. Или он с черешней? Джунхуэй с присущей ему элегантностью опускается на давно знакомый диван и переводит взгляд на плазменный экран, где на паузу поставлена какая-то романтичная комедия. В стиле Юна. Когда Минхао опускается рядом, рука самостоятельно обхватывает чужое плечо. Оба в брюках, рубашках и носках — только цвета различаются. Без строгих туфель с острым носом они выглядят скорее комично, но до удивления уютно и гармонично рядом друг с другом, а выкрашенные в голубой редкие пряди, так контрастирующие с остальными темными волосами Сю, даже почти не бьют по глазам. Джошуа же неловко стоит возле дивана, не зная, куда себя деть. Вечер в компании Джонхана парой дней ранее был, несомненно, восхитительным, но на чужой территории все кажется другим. Словно их поменяли местами, и теперь уже именно он тот самый смущенный молодой человек с родинкой на щеке. И ведь в диалог уже не влезешь; младший сын Ким разговорился со старыми друзьями, рассказывая во всех подробностях о последней прочитанной книге, дурацком Ромео и глупых медузах в море, которые обожгли ему все ноги. — Поможешь? На звук Хон оборачивается моментально и скованно кивает, подходя ближе. — Не бойся, я не кусаюсь, — Сынчоль с добрыми ямочками на щеках подмигивает и просит придержать противень, пока он сам достает пирог. Аромат моркови и выпечки резко бьет в нос. — Какого ты года? — Двухтысячного. — Месяц? — Декабрь. — Я старше, — самодовольно тянет улыбку шире Чхве. Он ставит пирог на деревянную подставку и снимает прихватки, вешая их на маленькие крючки над столешницей. — Восьмое августа двухтысячного. Они выходят на террасу под гулкие раскаты грома и убивают неловкость, разбавляя ее с сигаретным дымом. Вишневый чапман остался на прикроватной тумбочке в спальне Джонхана, поэтому Джошуа предлагает свой яблочный, и оба слегка щурятся от кислинки в привкусе свежести. Сынчоль большой — не в смысле, что кажется более зрелым. Само телосложение у него довольно внушающее. Такие руки запросто могут обхватить за шею и сжать достаточно сильно, или переломать позвонки. Глупые-глупые-глупые мысли. Но Стивен Кинг оценил бы. Правда, не жилец почти уже. Или семьдесят шесть лет — возраст увядающей молодости? — Так что, мне звать тебя хеном? — шутливо тянет гласные Джошуа, сбрасывая пепел в крыжку из-под банки кофе. — Сынчоль. Мужчина в ответ лишь качает головой: — Как пожелаешь. Все же, мы итальянские корейцы. — Или корейцы в Италии. — Верно подмечено. Послушай, тебе не слишком неудобно? — Чхве оставляет тлеющую сигарету в крышке и прячет руки в карманах шорт. — Знаю, вы с Джонханом только позавчера познакомились, а тут тебя уже в гости с остальными тянут... но Джонхан настоял. Говорит, что ты очень интересен ему. — Звучит так, словно я подопытный. — Вроде того, — жмет плечами, дергая плечом от накрапывающего дождя. — Скажу честно, я с подозрением отношусь ко всем новым людям рядом с ним, но его предчувствию доверяю больше, чем себе. И оно говорит, что ты хороший парень. Так что, — он склоняет голову на бок с мягким смехом, — любишь морковный пирог? У моей звезды он любимый.

✧

Минхао склоняется над унитазом совершенно далеко от изящества и грации. Стоило опрокинуть в себя невесть какую по счету стопку обжигающего язык спиртного, как высокий градус вытравил весь здравый смысл из организма. Вэн лишь заботливо придерживает длинные волосы и успокаивающе гладит по плечу под слова Юна о том, что они могут остаться в одной из гостевых спален на ночь. Джошуа хочет покоситься в презрении, как девица самых голубых кровей, но зрелище не новое. Да и найдется ли в его окружении человек, который хоть бы раз не перебрал? Гораздо более жутко становится от пустого взгляда Джонхана, на который он натыкается сразу, стоит переступить порог ванной комнаты и коридора. Он словно живой мертвец — или восставший из мертвых? Разницы особо нет. Кожа при холодном свете ванной бледная и тонкая, но когда их пальцы случайно соприкасаются, Хон ощущает тепло. И это тепло разливается по венам, передается от касания к касанию, будучи самой опасной инфекцией. Если он океан, то Юн перед ним — непроглядный туман. — Не горишь желанием вздремнуть с ними? — Честно? — старший слышит рвотные позывы Сю и морщится. — Абсолютно нет. — Тогда пойдем. Длинные пальцы так правильно обхватывают сильное запястье, окольцовывая. Джошуа давит в себе улыбку. Когда они перешли на «ты»? После четвертого бокала белого вина? Или под конец морковного пирога, за последний кусок которого прошло сражение не на жизнь, а на смерть? Но не то чтобы он жалуется. Щелкает выключатель, и мягкий желтый свет окутывает солнечным одеялом. Не греет, правда, как калифорнийское солнце. Покои золотого ангела вызывают легкий трепет в грудной клетке: воздушные белоснежные подушки и простыни, пуховое одеяло, развевающиеся на сквозняке в подоле шторы. Вся мебель черная, но не глубокая, как квадрат Малевича, а с примешанными серым и индиго. Шкаф, стол, две прикроватные тумбы. Все по стандарту. Большее внимание привлекает трельяж напротив кровати, на котором аккуратно стоят кисти в глиняной вазе, предназначенной изначально для сухоцветов; деревянная резная шкатулка, расписанная золотом, наверняка с украшениями; несколько конвертов и смятые в комки тетрадные разлинеенные листы. Ароматические свечи отдают лавандой и цитрусами, укачивая получше всякой колыбели. Ковер из ворса под босыми ногами ощущается непривычно. Он пришел в сандалиях. — Я постелю тебе здесь, хорошо? — взгляд молодого человека слегка оживает, когда он принимается взбивать подушки. — И дам тебе что-нибудь из своих вещей. Мы схожей комплекции, думаю, найдется подходящее. — Ты хочешь, чтобы я спал... с тобой? Неуверенность расплетается красными пятнами по шее. Джонхан же тихо смеется и вытаскивает из комода простую белую футболку и такие же спортивные шорты. — Смущен? — Есть такое. — Не волнуйся, приставать не буду, — уверяет Джонхан и снимает с себя толстовку, пропитанную ароматом смородины и жасмина. Она сразу отправляется на банкетку у трельяжа. — Простейшая невербалика, да, синьор? Джошуа замирает в удивлении и непонимании. — Ты боишься темноты и тишины. Заметил вечером, когда ты в коридорах заплутал. Думаешь, я позволю себе так жестоко поселить тебя в отдельную гостевую? Или, чего лучше, к Минхао с его пьяными бреднями? Сынчоль сегодня поспит в гостиной, хочет досмотреть какой-то из любимых боевиков. Удается только молча кивнуть и попросить отвернуться. Молодой человек не роняет неудобных фраз, от которых бы мурашки льда пробежали бы по копчику и выше, и Хон действительно благодарен. Наверное, он никогда не будет готов показать кому-то исполосованное старыми, совсем бледными шрамами тело. Не сейчас, не завтра и не через месяц. Сменить одежду — пара минут, шумно вздохнуть, набрав в легкие побольше воздуха — еще секунды четыре. Четыре, кстати, проклятое в Южной Корее число. Никаких прикосновений. Он помнит это достаточно четко, когда они ложатся на разные половины огромной кровати. Ортопедический матрас заставляет тихо выдохнуть в расслаблении и прикрыть глаза, перевернувшись на спину. Здесь мужчина стойкого запаха соли не ощущает, как и песка, застрявшего под ногтями. Здесь только мягкий свет двух ночников на прикроватных тумбочках и размеренное дыхание сбоку, шлейф свечей и свежесть дождя, ночная прохлада, пробирающаяся через приоткрытое на проветривание окно. Здесь куча книг на полках, мольберт в самом углу комнаты и мягкое одеяло, которое приятно пахнет новым кондиционером после стирки. Здесь зеркало напротив кровати, потому что Юн, вообще-то, мальчик взрослый и в глупые приметы старшего поколения не верит, а утром не полюбоваться на себя прелестного в постели — дело последнее. Здесь все самое домашнее и теплое, шоркающий в тапочках Сынчоль, заглянувший всего на мгновение, чтобы пожелать спокойной ночи и скрыться за дверью. Только треск свечей в тишине на нервы действует больше, чем фантомное тиканье часов. Приходится поерзать мгновение. Джошуа незаметно вздрагивает, когда Джонхан придвигается ближе, хрустальными руками слабо обнимая поперек груди, словно на пробу. Гаптофобия прочно засела на подкорке дыхания. А молодой человек тем временем придвигается еще ближе и кладет отяжелевшую голову на сильное плечо. Чужое дыхание с нотами мятной зубной пасты щекочет шею, опаляет ушную раковину, вызывая по телу табун мурашек. — А как же запрет на прикосновения? Тебе самому комфортно? — он тихо совсем шепчет, стараясь не спугнуть, но Юн лишь плотнее к вздымающейся груди жмется и облизывает сухие губы. — Ты теплый. Мне спокойно с людьми солнца. Мужчина хочет горько усмехнуться, но сдерживается. — Привычка у меня одна такая дурацкая, нужно обнимать, чтобы заснуть. И так тебе будет менее страшно, — в мягком голосе нет ни намека на издевательство, только искренняя забота. В самом деле ангел? — Спрячу от всех монстров под кроватью. — Меня или себя? — Обоих. Улыбка все же проявляется на лице Хона, а руки сами тянутся притянуть ближе, обнять, вжаться в самые кости. Они сплетаются конечностями, как будь знакомы не дурацкие трое суток, и носом Джошуа зарывается в шею младшего. Белые цветы и масло ши. Удивительно, сколько ароматов собралось в этой спальне, но так ярко он чувствует только нанесенный на острые ключицы миск. В последний раз в его объятиях была мама. Она была такой же мягкой, нежной и хрупкой. Пряди Юна покалывают лоб Джошуа, но он лишь наслаждается ощущением неожиданной близости и плотно закрывает глаза. Джонхан скрывает лицо в удобном плече. Он может по пальцам пересчитать, кому позволяет прикасаться к себе вне обстоятельств и времени — Мингю, Сынчоль, родители... Когда-то это, вероятно, был Вону, но с ним они давно не виделись. Дети не в счет. Теперь на последнем пальце правой руки он смело загибает Джошуа и с нежностью целует в подбородок, когда калифорнийское солнце собственной персоной жмется как можно ближе в попытках найти покой. Юн Джонхан — тот еще черт по натуре, каким бы ангелом его ни считали. Но черт заботливый и нежный. Поэтому укачивать тело старшего получается с завидной легкостью, а тихое мычание служит колыбельной. Он сам такие у Сынчоля и Мингю перед сном выпрашивает, потому что детские мелодии — со словами или без — помогают заснуть. Как капли лавандового масла на подушках. Молодой человек опытный. Годы бессонницы заколяют. Доверие пропитывает усыпанные снегом простыни с пуховым одеялом, течет в крови, вызывая привыкание. Джошуа проваливается в сон с необычайной легкостью. Итальянское тепло смешивается с калифорнийским солнцем. Он наконец-то не слышит в мыслях проклятия соседской семьи, которые сыпались на него без конца и края за то, что не углядел; горькие материнские слезы; вялые вопросы полицейских и капающий с кондиционера конденсат в участке. В его мыслях море и побережье Савоны, а не кусок Тихого океана в Лос Анджелесе, ласковые руки, цветочный ларек в конце улицы. Он вдыхает полной грудью, но запаха соли и песка с пляжа не чувствует. Как и не чувствует привычных объятий смерти, идущих дополнением к воспоминания о стеклянных зеленых глазах, посеревшей коже и изуродованному трупу за булыжниками. В Савоне нет смерти, нет крови и боли. Здесь есть Юн Джонхан, который одними прикосновениями и присутствием залечивает самые глубокие раны и мажет по шрамам нежнейшими подушечками пальцев. Юн Джонхан, который меланхолично смотрит в пустоту, прежде чем закрыть глаза до утра, но держит в своих руках как можно крепче. Им не нужны слова, чтобы обменяться болью и оказать молчаливую поддержку. Возможно, мир гораздо хрупче, чем кажется. Этой ночью снова начинается гроза. Ветер гуляет по ночным переулкам, сильный дождь стучит в окна, напрашиваясь переночевать. Где-то в гостиной шумит телевизор, перед которым устроился Сынчоль, замотавшись в мягкий, совсем не колючий плед. В соседней гостевой Джунхуэй с необычайной заботой поглаживает чужие костяшки и осыпает легкими поцелуями все лицо ближайшего друга, что устало устроился на прохладной простыни. Вэн склоняется, чтобы прошептать на ухо спящему что-то совсем тихо-тихо, что-то поддерживающее, после чего опускается рядом, переплетая их длинные костлявые пальцы. Где-то во Флоренции Мингю и Вону, возможно, снимают высушенное белье, складывая его в пластиковый тазик, и несут в дом. Потом они будут пить чай на летней террасе, негромко переговариваясь и вдыхая аромат мокрой от дождя травы. И в одной просторной спальне, скрытые полумраком, двое незнакомцев с разных континентов ищут утешение, держа друг друга совсем рядом.