Voice Messages

Феликс ненавидит свой телефон. А он из тех, кто не ненавидит ничего и никогда, он может найти что-то положительное даже в подъёме в пять двадцать утра и безвкусном мороженом. Слова «Феликс» и «Ненависть» вообще не могут стоять в одном гребанном предложении ни в одной ебучей мультивселенной. Но он ненавидит свой телефон прямо сейчас, в этот гребанный момент, пока торчит на этом мероприятии в ебанной Италии в какой-то слишком тёплой для помещения куртке, потому что образ, красиво, а в шторке уведомлений висит единственное сообщение с прикреплённым изображением, которое сейчас ну никак нельзя открывать, потому что ну. Это Хенджин. Фотография подписана лаконичный «чем занимаешься?)», и Феликс даже не хочет знать, чем занимается он в данный момент, потому что в голове бесконечное количество вариантов, чем занимается Хван. Сука, Феликс ненавидит свой телефон. Потому что в телефоне и так вчерашние фотографии эти ебучие, которые отпечатались где-то под сетчаткой, прожигая и испепеляя до черноты радужку, и даже глаза закрывать не надо, чтобы увидеть руки эти блядские, ко рту прижатые, сползающую на одно плечо футболку и… Феликс ни слова не понимает по-итальянски и не хочет понимать, потому что гребанному Хенджину наверняка, блять, ну совсем нечем там заняться в ебучем одиночестве. Он знает, на что Хенджин нарывается, на голосовые гребанные озлобленным шепотом откуда-нибудь из туалета, где корейский никто (Феликс так надеется) не поймёт, чтобы потом сохранять их и переслушивать бесконечно, проигрывая в наушниках и заменяя сенсорную депривацию шепотом низким и хриплым, потому что ну нельзя, нельзя блять, скидывать гребанные нюдсы посреди гребанного показа. Феликс знает, знает прекрасно, поэтому и не даёт. Потому что дразнить и получать в ответ бесконечно невозможно, потому что Феликс снова останется один на один с очередными фотографиями, из-за которых потом боится чат с ним открывать, когда хоть кто-нибудь стоит в радиусе метра, потому что в первые два раза он натурально ронял свой телефон и отлетал куда подальше, как будто эти руки гребанные могут его в экран затянуть и в себя впечатать, хоть и не плохо это было бы. Феликс по-итальянски знает несколько общих фраз и, конечно же, пару ругательств, и он даже сообщение не открывает, чтобы написать:

Вы 19:07

Dio porco

А Хенджин только этого и ждёт, конечно. Феликс ненавидит этот гребанный телефон. Он знает, что не сможет не отвечать Хенджину совсем, ведь руки и так тянутся к телефону каждую секунду, но бесплатный wi-fi загружает только сообщения, поэтому, может, оно и к лучшему, не увидит это до прилёта, ну и хорошо… Он задалбывает wi-fi в аэропорту, пока фотографии не начинают загружаться, и абсолютно уверен, что пожалеет об этом за весь одиннадцатичасовой перелет. Ему пиздец. Хенджину, блять, пиздец, Феликс клянётся. Он не смотрит на присланные фотографии пока летит в самолёте, проходит паспортный контроль и ждёт такси, он абсолютно точно не думает об этих гребанных руках с этими чертовыми длинными пальцами, сжимающимися вокруг горла на фоне этой чёртовой king size кровати. Хенджин во всем предпочитает king size, Феликс то знает. И он так хочет, так, блять, хочет ему отомстить, игнорировать, присылая исключительно фотографии в ответ и не записывая ни единого голосового, но Феликс не видел его целых две недели, у него гребанный тактильный голод, и он абсолютно уверен, что не сможет, не сможет, блять, на него злиться, просто обнимая и не давая в ответ. Феликс, может быть, и солнышко, и утят через дорогу переводит, и нервничает, как младшеклассник, когда ему приходится самому на улице мороженое покупать, но блять, он то знает, как Хенджин любит его доводить, как он, блять, любит, когда у Феликса тормоза слетают окончательно, хриплым низким шепотом ему на ухо наговаривая и не прикасаясь совершенно, заставляя срываться, умолять, руками дрожащими ближе к себе притягивая. Когда Феликс знает, знает, блять, что у него фотосессия завтра, и что ему в глаза стилистам смотреть, которым укусы на шее гримировать придётся, но не останавливается, потому что доигрался, додразнился, дохотелся. И стоны эти срывающиеся, когда за волосы эти тянет, заставляя шею подставить, и выдыхая что-то пошлое и бессвязное в скачущий пульс. И не делает ничего, лишь бы голос этот на мольбы срывался, отчаянно пытаясь хоть что-то ухватиться. Потому что Хенджину только это и надо, он этого и хочет, он этого, блять, и ждёт. Чтобы прямо не отходя от двери, в разношенных конверсах в прихожей, на кухонном столе, не донеся до холодильника замороженные овощи, у стенки душа, чтобы счета за воду потом фантастические приходили. И нет, Феликс не то чтобы злиться, как будто от Хенджина можно было ожидать хоть что-либо другое, он всегда может ответить ему тем же, зная, что он будет точно так же мучиться от сухой расшифровки голосовых сообщений на съёмке в какой-нибудь этой-его-Франции. Но у Феликса нет сил с ним ругаться, Феликсу хочется с порога рухнуть в руки крепкие, и чтобы его обнимали безо всякого там, и он знает, что так можно, что его любят искренне, крепко, и что его же первым под теплый душ отправят, чтобы духоту и пыль перелета с себя оттирать, но фотографии эти гребанные под сетчаткой и под кожей, и в такси сразу дышать сложно и невозможно. И хочется прямо с порога, отпихивая в сторону небольшой чемодан, за бедра к ближайшей же стене прижать, заставляя пылью этой аэропортной от губ задыхаться… Но Хенджин — королева, королева в king size bed, в его мире пыли уличной не существует, да и ощущение грязи с кожи оттереть хочется чем-нибудь побыстрее, поэтому Феликс знает, что снова волосами мокрыми будет кожу чувствительную дразнить, наклоняясь как можно ближе, потому что подразнить, растянуть, заставить ждать хочется, потому что не так просто все будет, неа, даже Феликса до бесконечности безнаказанно дразнить нельзя. У него руки дрожат от усталости, когда он совершенно не тем ключом пытается дверь открыть, и связка чуть не приземляется на подъездный пол, потому что одиннадцать, блять, часов перелёта. В коридоре темно, и Феликс чуть ли не ногой свой чемодан в сторону отпихивает, чтобы он с раздражающим скрипом отъехал в сторону, прежде чем с ног кроссовки, в которых после этого длиннейшего перелета наверняка ноги опухли к чертям, когда его длинные руки со спины к себе прижимают, выдыхая куда-то в ухо: — Как долетел? Феликсу уже так плевать и на тянущую боль в спине, и на футболку, пропахшую перелётом, которую в стирку и с глаз долой тут же хочется, и на волосы в пыли этой дорожной, потому что он разворачивается, тут же в тёплые руки падая, и глубоко вдыхает запах стирального порошка от мятой футболки, потому что стирать в пьяном состоянии — откровенно хуевая идея, они уже не раз это проходили. Его по волосам этим пыльным дорожным гладят кончиками пальцев, успокаивая, предвещая тянущую боль в висках и усталость после последних суток, и Феликс отпускает, вдыхает глубоко, потому что этот дурацкий, немного ядренный запах стирального порошка пока лучшее, что с ним за последнюю неделю, целую жизнь случалось. У Хенджина волосы лохматые, потому что за окном четыре сорок утра, и Феликс лишь едва-едва их пальцами приглаживает, не отрывая голову от тёплого плеча, и шепотом что-то дурацкое говорит. Про невкусные сэндвичи в самолёте, про дурацкий паспортный контроль, про полчаса в ожидании ебучего багажа. Про то, что скучал, блять, ужасно, как будто неочевидно это, и не в фотографиях никаких дело. Хенджин целует его аккуратно, едва-едва к губам обветрившимся прижимаясь, и лбом ко лбу так близко, чтобы едва слышно выдохнуть: — Ты на вкус как курица или рыба. Феликс смеётся, смеётся куда-то ему в плечо, отпихивая несильно к собственному чемодану, потому что, эй, там, вообще-то, европейские Hershey's из duty free. — А ты у нас курица или рыба? Хенджин его в душ пихает, футболку из комнаты чистую, пахнущую приторным кондиционером притаскивая, а сам зубную щетку из ящика достает, рассказывая что-то про соседку, трахающуюся в свой отпуск двадцать четыре на семь, про Чонина, к которому какой-то идиот подкатывает, про сожженную курицу, потому что видео на ютубе про выдр победило… И Феликс слушает, слушает, втирая в волосы осветленные шампунь какой-то цветочный, который хоть немного не жирнит и так выжженные кончики, и бальзам от желтизны, после которого голову бы ещё раз помыть, чтобы волосы фиолетовым не отсвечивали, и вдыхает глубоко, стараясь не поперхнуться бьющей прямо в лицо водой, потому что вот оно, родное такое, близкое, прямо здесь, за дурацкой матовой дверью душевой, в брюках растянутых и футболке с пикачу, которую Феликс откуда-то ему притащил. У Феликса с волос прямо на пол капли капают, когда он его к раковине прижимает, выдыхая прямо в губы что-то дурацкое, прежде чем с языка этот прополисный привкус зубной пасты попробовать и руками по талии под футболкой провести, потому что хочется. Его хочется, по утрам с вот этими вот глазами сонными, до сих пор не проснувшимися, щеками едва-едва опухшими после беспокойного сна, с невероятной нелюбовью к баклажанам и сплошными быстрорастворимыми напитками в шкафах, которые иногда на вкус — как порошок чистейший, точь-в-точь стиральный. В кровати их огромной, у раковины, грозящей обвалиться, на кухонном столе (пару раз уже едва не оставшемся без одной ножки), у стенки в коридоре, чтобы руками за пустоту гладкую хвататься, пытаясь удержаться. Его хочется, чтобы улыбку эту сцеловывать за дурацкими реалити-шоу с солёными попкорном (потому что другого в магазине не было) и на ухо шептать что-то горячее, до сорванного голоса за секунды доводящее. Чтобы руки эти на плечах сжимались, пока голос сорванный и дрожащий без остановки просил, требовал, притягивал, без шансов оторваться. Просто себе его хочется, каждую улыбку широкую и лицо шутливое себе куда-то пряча, куда-то под кожу, потому что такое принимают внутривенно, и как наркотик — не отпускает ни на секунду больше. Потому что Хенджин в поцелуй выдыхает рвано, ладонями сухими по разгоряченной после душа под футболкой коже водя, и в глаза прямо смотрит, не скрываясь, без шансов на выживание. Он выглядит как пилот каких-то гражданских авиалиний, который зовет куда-то через холод и тысячи миль, и Феликс, как будто, в глазах этих все небо бескрайнее, от тропосферы до экзосферы, и какая разница, что не летают там уже никакие самолёты, разглядеть умудряется, и только этими авиалиниями и летает теперь. Феликсу дышать сложно, потому что воздух после душа слишком горячий, оседающий на давно запотевшем стекле, а у него в волосах путаются пальцы тонкие, едва-едва за кончики оттягивающие, как будто бы нет, мы никуда не торопимся, у нас впереди весь день и вся жизнь, правда? Феликс не может, не хочет, не должен, две недели не могли пройти даром, он не может натрогаться, пройти мимо каждого участка бледной кожи, не торопясь снимать даже давно уже ненужную футболку, едва-едва пальцами водя по напряженным плечам. Как будто он что-то запрещённое трогает, что-то, что должно висеть в музее без подписи под строжайшей сигнализацией, чтобы задыхался каждый, пытающийся хотя бы на метр приблизиться, чтобы в деталях рассмотреть, разглядеть, понять, почувствовать. Как будто бы от его кожи действительно пахнет художественным маслом и многовековой пылью, и хочется языком провести, чтобы пронзило куда-то прямо в центральный отдел анализаторных систем цветами, которые не может воспринимать человеческий глаз, чувствами, которых слишком много для одного. Как будто его рук мало, чтобы передать, осознать, показать что он чувствует, что он видит, что он хочет, поэтому Феликс снова ближе наклоняется, к самому уху, выдыхая на грани слышимости: — Много, тебя, блять, так много. Как гребанный наркотик, которого при этом мало, мало, и который до передоза бьёт, потому что и мало, и много, и задохнуться во всем этом хочется к черту. Хенджин стонет, сильнее руками за футболку мокрую цепляясь, как будто устоять, не упасть, удержаться поможет хоть немного, и Феликс чувствует, как тормоза отказывают с выдохом этим. Потому что в ванной душно и жарко, с волос мокрых вода капает прямо на его кожу, оставляя бледные, едва-едва различимые полосы, и смотреть на это, не пытаясь языком за скатывающимися дорожками проследить, невозможно совершенно. Но подразнить хочется больше, капли с шеи слизывая медленно, чтобы до сбивающегося дыхания, и так и оставить у раковины, потому что усталость, пыль перелета в голове, чтобы за плечи хватался с силой, удерживая на месте, заставляя снова что-то хриплое на ухо шептать, доводя до трясущихся рук. Но Хенджин руками у волосы мокрые зарывается, оттягивая за самые корни, и стонет, голову на плечо роняя: — Блять, так по тебе скучал, блять. У него съёмка для Vogue через два дня (Феликс помнит все его расписание, помнит лучше, чем свое), и синяки за пару дней вполне успеют сойти до более или менее приемлемых (хотя хочется, блять, так хочется, чтобы ему в глаза стилистам, обливающим его шею тональным кремом и фиксатором, смотреть пришлось), и Феликс не выдерживает, к шее губами прижимаясь, прикусывая кожу где-то на скачущем пульсе. И кожа под пальцами горячая, и вдохи на ухо тоже, но хочется медлить, медлить ещё больше, не прекращая ни на секунду. Как будто есть ещё терпение после этих двух недель фотографий, как будто не хочется к искусству этому со снимков прикоснуться. Как будто его только на плёнку, и развешивать реактивы проявленные в темноте где-то, чтобы точно никто и никогда не увидел глаза эти большие со всей атмосферой. Он все-таки опускает ниже руки, под футболку так и специально не снятую пальцами проникая, чтобы по ребрам ладонями невесомо, выбивая из ходящей под руками груди рваные выдохи. Как будто Феликс сломать боится, как будто напускное все это, как будто страшно к себе жестче прижать, шею сжать чуть сильнее, до глаз этих закатывающихся. Хенджину это нравится, он знает, как ему это нравится, но как будто не хочется кислород перекрывать, следы красные на коже оставлять, одним голосом доводя до сорванных стонов. Феликс знает, как Хенджину нравится, он знает, как часто он переслушивает его торопливые хриплые голосовые с ответом на очередные фотографии. У него губы мягкие и с легким привкусом вишни, потому что тысяча и одна ночная маска, чтобы хоть немного прилично выглядеть по утрам, и Феликс не сдерживается, едва-едва прикусывая нижнюю, выбивая ещё один вдох. Хенджин громкий всегда, распаляя сбившимся дыханием все больше, и имя выстанывает абсолютно не сдерживаясь, и это что-то невероятное, что только под запись и в треках какие-нибудь сводить фоновым шумом. Он просит, с паузами из-за вдохов неконтролируемых рассказывая, как скучал, думал, фотографировал, сколько в телефоне снимков таких, которые даже отсылать стыдно, и что ждал, ждал сообщений хриплых, с угрозами, желаниями, с шепотом низким, что бы с этим сделал без остановки. Феликс знает, знает, и дать ему это хочет, ведь и так не отвечал, не давал, тянул, не повёлся… Он Хенджина за волосы тянет, от своего плеча лицо покрасневшее и такое, блять, красивое отрывая, и на талии руку сжимает сильнее, резко к зеркалу с только-только сошедшей дымкой разворачивая. Рукой едва-едва по шее проводит и наклоняясь ближе шепчет что-то дурацкое, про то, что явно не скучал он здесь без него, что он бы посмотрел на те не присланные фотографии, хотя вживую лучше, вкуснее, ярче. Хенджин прикусывает костяшки, пытаясь заглушить скулеж, но все-таки с громким стоном откидывает голову ему на плечо, закатывая глаза, когда Феликс резко опускает руку и проводит по члену, едва касаясь. Феликс свободной рукой его за подбородок хватает, опуская голову, и выдыхает в ухо. Смотри. Смотри, наблюдай, чувствуй, как сам же распадаешься, как глаза плыть начинают, а грудная клетка под слишком широкой футболкой отчаянно заходится. У него глаза такие огромные, когда он пытается взгляд плывущий от зеркала не отрывать, и у Феликса как будто тормоза окончательно срывает, и ему хочется прямо здесь, над этой чертовой белоснежной раковиной нагнуть, чтобы руками не за что было ухватиться, только чтобы продолжал вот этими расширенными поплывшими глазами в зеркало смотреть, задыхаясь и собственными стонами давясь. Но смазка в комнате, на плиточном полу скользят босые ноги, а стоны становятся все громче и громче, и Феликс не планирует давать ему кончать так просто, не здесь и не сейчас, доигрался, довёл, дохотелся. Поэтому он руку резко убирает, заставляя заскулить недовольно и голову опустить, руками в раковину вцепляясь. К себе разворачивает, целуя сразу глубоко и грубо и чувствуя трясущиеся руки в своих мокрых волосах, и за бедра тянет в сторону двери, пытаясь не поскользнуться. Хенджина ведёт, ведёт в сторону, и он сам с силой Феликса к шкафу прижимает, футболку через голову стягивая, и выдыхая громко, когда руками до рёбер добирается, целуя снова глубоко, как будто не хочется дальше заходить, как будто не за этим все это. Феликс наощупь шкаф открывает, пытаясь коробку нужную достать, пока Хенджин его к кровати тянет, потому что уже невозможно, хочется, хочется, блять, и Феликс позволяет, проваливаясь в простыни чересчур мягкие, с матрасом этим ортопедическим, пока его целуют грубо, руками водя везде, где дотянуться может, и растворится в холодной кровати тянет, к себе сильнее разгоряченное тело прижимая, чтобы контраст температур с ума сводил. Хенджин его к себе притягивает, заставляя руками по бёдрам с силой провести, и Феликс все-таки дергает эту дурацкую футболку с него, прежде чем за талию на кровать повалить, в лицо раскрасневшееся вглядываясь, легко-легко ладонью по скулам проводя, прежде чем наклониться и как будто бы случайно языком по ребрам, туда и обратно, смотря, не отрываясь, из-под волос, на глаза падающих. И выпрямляется, в лицо хитро-хитро, по-блядски заглядывая, чтобы выдохнуть в самое ухо: — Растянешь себя для меня, золото? Ты же любишь сообщения, правильно? Как насчет записать мне одно? И Хенджин стонет, руками в его волосах путаясь, но Феликс отстраняется, потому что телефон на тумбочке в коридоре так и остается ненужным, а он не шутит, не шутит совершенно, и как будто бы он тоже дразнить умеет. Как будто нельзя на искусство это блядское возбудиться, как будто не он это, не здесь, и не сейчас. Как будто не он грубо член прямо через спортивные штаны мнет, потому что уже невозможно, и не делает вид, что не видит пришедшее сообщение. Как будто не он за волосы с силой хватается, потому что Хенджин стонет прямо в динамик, заставляя сильнее губу закусить, и говорит что-то, тихое и бессвязное, про то, что хочет, чтобы не его пальцы это были, чтобы он дразнил часами, оставляя засосы на бедрах, на которые потом смотреть стыдно, чтобы к себе грубо притягивал, в глаза смотря и не двигаясь. И Феликс ждет, ждет, пока не приходит еще одно, со срывающимися словами, вздохами и стонами протяжными, как хотелось бы, блять, его здесь… Феликс не умеет дразнить, он совершенно не Хенджин, и фотографии эти бесстыжие ну не его совершенно, и он не может, не хочет, не станет и дальше издеваться, потому что, блять, не про него это. У Хенджина пальцы эти длинные и тонкие, и Феликс их тоже любит, любит на своём языке, на своём члене, на своих бедрах, в себе пальцы эти любит, дрязнящие без остановки. И Хенджин пальцами этими себя растягивает, другой ладонью в собственные волосы зарываясь, и стонет громко, так, как только он умеет. Но Феликс резко его руку перехватывает, заставляя остановиться и скулеж из груди выбивая, потому что хотел же, разве нет? — Ты же хотел этого. Хотел, чтобы в тебе, не двигаясь, в одни глаза смотря, правильно? И Хенджин стонет, умоляет, руками к себе тянет, только пожалуйстапожалуйстапожалуйста блять. Потому что его хочется, хочется себе, насовсем, в сердце и под кожу куда-то, а Феликс дразнить не умеет, потому что все ему дать хочется, чтобы по каждому сантиметру губами провести и каждый стон уловить. И Феликс наклоняется, на ухо что-то дурацкое говоря, такое, что Хенджину нравится, пока входит медленно, и он голову назад откидывает, пытаясь вдохнуть глубоко, как будто надышаться здесь можно. Но Феликс двигаться не спешит, руками круги по ребрам водя, пока Хенджин не начинает без остановки тянуть что-то, задыхаясь от отчаяния, потому что пожалуйста, блять. Но Феликс за бедра держит сильно, не давая насадиться сильнее, и выгибаться отчаянно заставляет, потому что знает, что Хенджину нравится. Но Феликс не умеет дразнить, потому что дать ему хочется все и сразу, поэтому он хватку на бедрах ослабляет, и Хенджин сам к себе ближе тянет, в плечо выстанывая отчаянно, со слезами практически в уголках глаз. Феликс знает, что ему нравится такое, знает, и все равно наклоняется, губами их аккуратно собирая. Потому что Хенджин не говорит никакого стоп-слова, и остановиться не просит, руками не отталкивает, и смотрит так доверчиво, ближе к себе притягивая, а это ведь Хенджин. Он не терпит даже невкусный кофе в кафе и не разогретый бизнес-ланч, не переносит несочетающиеся между собой оттенки одного цвета и сходит с ума, когда плохо работает интернет, он не будет терпеть то, то ему не нравится. И Феликс это знает, когда волосы сквозь пальцы пропускает, набирая темп как будто бы издевательски медленно, потому что знает, чего Хенджин ждет, чего хочет, воздух ртом вдохнуть пытаясь и давясь им ежесекундно. Поэтому он наклоняется и выдыхает в самое ухо четко: — Кончай. Прежде чем имя собственное надрывным голосом услышать и пальцы дрожащие, сжавшиеся на плечах, почувствовать.        Потому что у Хенджина губы обкусанные и опухшие, когда он едва-едва улыбается, включая кофеварку, ведь за окном рассвет дождливый, на который смотреть хочется, запах какой-то цветочный с чужой кожи вдыхая. У Хенджина синяки и укусы на шее багровеют винными фиалками, и он голосом сорванным и до сих пор едва-едва дрожащим рассказывает что-то про съемку, ноги длинные и тонкие через колени перекидывая. И Феликс к себе его ближе за талию тянет, по шее губами невесомо водя, пока кофе чересчур горячий остывает, и хочется момент продлить, с рассветом этим чересчур дождливым и голосом едва-едва дрожащим, таким до дрожи родным, и поспать хочется хотя бы пару часов, потому что свидание обещалось вечером, где-нибудь в кабинке кафе неподалеку отсюда, потому что у них целых два дня друг на друга, на руки теплые и подкасты какие-то новые вышедшие, и на фотографии с ума сводящие посреди кафе, чтобы глаза потемневшие под очками выхватывать. Потому что у Феликса в телефоне все его голосовые важными помечены, и неважно совершенно, о чем там они.