a maple leaf

С наступлением осени Инадзума преображалась. Вода в прудах становилась тёмной, тяжелела. На клумбах ранние цветы сменялись более поздними. С деревьев кое-где срывались рано пожелтевши листья, и падали на землю, мелькая, как золото, на фоне тёмных улиц. Поля тоже желтели, и торговые повозки на горизонте, казалось, проходили гораздо ближе, нежели летом. Всё это Казуха знал по воспоминаниям, и последнее время только они и позволяли ему мечтательно прогуливаться по родным местам. Он оставил Инадзуму как раз осенью. Клёны близ его родового дома в тот год пылали жаром, алели на фоне пунцового неба и впервые в жизни тогда показались скорее угрожающими, чем по-домашнему уютными. С раннего детства и до последнего дня Казуха мог часы проводить под сенью кленовых деревьев. Он блуждал взглядом по тёмным ветвям, ощущал прелесть запаха сухой листвы, который всегда вдыхал полной грудью. Почему он любил клёны? Может быть, потому что чувствовал их бесконечное обаяние? На самом деле, ему нее нравилось это объяснение. Только уже не один год, каждый раз, когда он вспоминал о клёнах, у него возникало такое непередаваемое чувство покоя и умиротворения, что даже слёзы застывали в глазах. У него возникало ощущение, что он уходит от того мира, в котором живёт, и входит в страну мечты и воспоминаний. Может, Казуха любил клёны из-за душевного трепета, который они вызывали. Проведя два года в странствиях, Казуха наконец решил вернуться – не надолго, лишь на время осени. Он старался держаться подальше от столицы и нашёл приют на побережье острова Ясинори, где шелестели деревья и тихо журчала между камнями вода в тонких ручейках. С каждым днём всё быстрее темнели вечера, более и более обнажались пейзажи, менялись ветра, заунывно постанывая на промозглых закатах. Всё мрачнее и тише становился спутник Казухи, тенью последовавший за ним в земли, где им обоим уже не было места. — Тебе не обязательно ходить за мной всюду. – сказал тогда Казуха, стоя на самом краю причала Ли Юэ. – Наши пути могут разойтись здесь и, кто знает, может пересекутся где-нибудь снова. В ответ он услышал тихий, едва уловимый, но такой раздражительный звон колокольчика. — Не тебе решать, куда мне ходить, а куда нет. Так они и оказались на острове Ясинори. Была уже середина осени, на пустырях дули жестокие ветра. Бурные ночи были полны холода и мрака. В скошенных полях бешено носились столбы пыли, то покрывая, то опять обнажая холодную землю. Рыба уходила ближе ко дну, где вода ещё была тёплой, и рыбачить становилось сложнее. В тот день, о котором пойдёт речь, а точнее время тогда уже приближалось к обеду, Казуха не выловил ещё ни одной даже самой захудалой рыбёшки. Это нагнетало на него уныние. Обедать одними фиалковыми дынями ему совершенно не хотелось, а взять еду на полупустом острове больше было негде. К тому же, ситуацию не улучшало скверное настроение его спутника, который, хоть и мог прекрасно обойтись без обеда вовсе, имел удивительную привычку в каждой мелочи найти повод, чтобы поворчать. Иногда, если честно, Казухе казалось это даже в некоторой степени обворожительным, но в последнее время Скарамучча становился совершенно невыносим. Спасибо хоть не кричал, как иногда это бывало – распугал бы ту ленивую рыбу, которая еще пускала на поверхность реки пузырьки воздуха, но боязливо держалась подальше от наживки. Скарамучча расхаживал вдоль побережья, иногда скрывался в плешивых кустарниках, а к палатке возвращался с ворохом сухих веток для костра. Их было уже так много, что при желании дым от их горения можно было заметить даже в резиденции сёгуна, а Скарамучча продолжал приносить ещё и ещё... Казалось, он никак не мог усидеть на месте, и всё ему нужно было заняться чем-то, а дел никак не находилось. Казуха сидел спиной к палатке, поэтому скорее слышал, чем видел, как шуршал песок под подошвами гэта, как развевались подолы одежд, как в какой-то момент тихий шорох сменился постукиванием подошвы по покосившемуся причалу, где сидел Казуха. В следующую секунду он почувствовал, как на голову опустилась шляпа, а её широкие поля отбросили на глаза слабую тень. Казуха вопросительно повернул голову и так выразительно посмотрел, что Скарамучча, прежде чем ответить, сначала растеряно пожал плечами. — В твоей голове и так мозгов не много. – наконец ответил он. – Не хватало. чтобы остатки на солнце усохли. У Скарамуччи порой забавно дёргались губы. Когда он, например, задавал вопрос и, насторожившись, ждал ответа или нервно оборачивался, когда Казуха, задумавшись, отставал на пару шагов, губы у него быстро дёргались то в одну, то в другую сторону. И походило это на судорожные улыбки. В то же время он торопливо облизывал кончиком языка свои сухие губы. В тот момент, когда Скарамучча стоял на причале, скрестив руки, Казуха как раз наблюдал эту странную привычку. — Очень заботливо с твоей стороны. – ответил он простодушно и, отвернувшись, вновь сосредоточился на покачивающемся на воде поплавке. Скарамучча сошёл с причала. — Займись чем-нибудь полезным, Каэдэхара. – пробурчал он. – Рыбы ты всё равно не дождёшься. Казуха и сам понимал это, но рыбалка, пусть и безрезультатная, его успокаивала. Глядя, как течёт река, он не мог не вспоминать с любовью погружённый в пыльно-пурпурную дымку, зеленовато-маслянистую воду, иногда проплывающие мимо пожухлые кленовые листья – родную Инадзуму с её щербатыми мостовыми, запахом жареной еды, тянущимся по узким улочкам, десятками разрозненных голосов, торопливыми торгашами и безмятежно прогуливающимися парочками. Казуха вздохнул и вернулся в реальность. — У меня есть имя. – сказал он. – И ты едва ли его забыл. — У меня тоже. – слышно было, как Скарамучча пнул ногой ворох слежавшихся листьев. – Сам его мне дал и не используешь. Река несла новые воспоминания: сыроватый запах прогнивших полов; жар распалённой печки, расползающийся по телу; скручивающееся узлом желание внизу живота; неумелые прикосновения, глухие поцелуи и много, головокружительно много влаги на пальцах. Что это было тогда? Не всё ли равно, если с тех пор больше ни разу. Хотя временами они всё же целовались, и едва ли хоть одному из них это не нравилось. Скарамучча всегда отвечал, если Казуха увлекал его в поцелуй первым, а иногда он и вовсе сам проявлял инициативу. Иногда он мог цепкой хваткой впиться в плечи, жадно лизнуть горло, затем – губы, плечо... Его поцелуи становились лучше с каждым разом, но по-прежнему были хаотичны. Он вплетал пальцы в светлые волосы, оттягивал назад, открывая шею, чтобы удобнее было кусаться. В следующее мгновение он уже жался к губам, совсем не настойчиво, отрывисто, десятками отрывистых поцелуев вместо одного. Казуха готов был поклясться, что беззвучно произнесённое «прости» до сих пор алело у него чуть ниже границы челюсти. Правда, за что нужно было извиниться, он так и не понял, поэтому решил, что просто показалось. Казуха мотнул головой, отгоняя наваждение, и не заметил, что выдох прозвучал чуть громче. — Это для особых случаев. – он тоже облизнул губы. – Помнишь, что ты сказал мне тогда? «То, что мы друг об друга потёрлись, не делает нас друзьями». Я думаю, это правильно. Для такого существует другое слово. Он слышал, как Скарамучча в раздражении хмыкнул. — Целый год ответ сочинял? — Нет. Просто раньше это тебя не беспокоило. – дернулся поплавок и ушёл под воду; Казуха прервал свою мысль, отвлёкся на кажущийся перспективным улов, но оказалось, что к крючку просто прицепился проплывающий мимо кусок самурайского доспеха. Казуха сдался и, тяжко вздохнув, лёг спиной на причал. - К тому же, – продолжил он говорить. – иногда я зову тебя по имени, ты просто не откликаешься. Но стоит мне сказать «Скарамучча», и сразу поворачиваешь голову. Дело привычки? Скарамучча, разбрасывающий по побережью кленовые листья, вдруг остановился. Казалось, он по-настоящему задумался. — Разве? Не замечал. Казуха ничего не ответил. С минуту он понаблюдал за тем, как Скарамучча терзает уже рассыпавшуюся листву – вверх ногами это было особенно забавно, – потом он заложил ладони за голову и принялся рассматривать проплывающие над ним облака. Глаза с особенным удовольствием отдыхали в беспредельной лазури неба, где таяли, точно клочья серебряной пены, лёгкие перистые облака. Сколько раз в осенней тиши, один под открытым небом, терялся Казуха умом и сердцем в неизмерности этой пустыни, исполненной величия. Но небо в Ли Юэ отличалось от инадзумского. Там оно было тяжёлым, словно кто-то оставил на ультрамариновом полотне тяжёлые масляные мазки. Здесь же, совершенно неуловимым, как разбрызганная по бумаге акварель. Тянулись минуты. Когда Казухе показалось, что прошло уже достаточно времени, он тихонько позвал своего спутника по имени: — Деус. – каждый раз невольно хотелось улыбнуться, хотя фонетика слова не предполагала так тянуть губы. И получалось немного неловко. Никто не откликнулся. — Ну вот видишь. – подтвердил своё недавнее предположение Казуха. – К старому имени ты привык сильнее. Да? Скарамучча? И ответа вновь не последовало. Казуха поднялся на ноги, отряхнул с одежды пыль, поднял широкополую синюю шляпу и осмотрелся: никого в округе не было. Рядом с палаткой сваленные кучей лежали сухие ветки, чуть поодаль песок мешался с обрывками сухих листьев, вокруг полуобнажённого кленового дерева щебетали зяблики, а за спиной неслась и журчала река. Но никого больше не было. Казуха сжал пальцами край шляпы и прислушался. Ему казалось что вот-вот раздастся из-за деревьев насмешливый голос, и его спутник, заливаясь смехом, поспешит отметить, какое у Казухи было глупое лицо минуту назад. Но было тихо. Казуха медленно сошёл с причала, подошёл к палатке, прислонил шляпу к стволу дерева и принялся раскладывать для костра сухие ветки. Он всё ждал, когда кольнёт сердце больная тревога, или раздастся в груди глухая тоска, но ничего такого не было. А Казуха привык доверять своим ощущениям. Так он очень быстро решил, что его не бросили. Очень скоро полуденное солнце стало клониться к закату. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Воздух вблизи стал как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали, в той стороне где находилась голова обеждённого змея, ложился мягкий пар, тёплый на вид; от кустов, деревьев побежали длинные тени... Казуха сидел у потрескивающего костра и без аппетита жевал запечённую фиалковую дыню, когда ветер донёс до него насмешливый презвон колокольчика, а после он услышал и приближающиеся шаги. Казуха тут же поднялся на ноги. С каменистого склона неторопливо спускался его спутник. В одно руке он держал связку сырой рыбы, в другой – плетёную корзину. Как только они оказались достаточно близко друг к другу, чтобы рассмотреть лица, Скарамучча довольно усмехнулся. — Какой послушный мешок с костями. – сказал он. – Сидит именно там, где я его и оставил. — Караулю твою дурацкую шляпу. – отмахнулся Казуха; на секунду он почувствовал себя радостным псом, который виляет хвостом при виде хозяина. Он снова сел на песок и с нарочитым удовольствием вгрызся в остатки фиалковой дыни. – Где ты достал рыбу? — Деревенские поделились. Казуха посмотрел в ту сторону, где ненавязчиво торчали соломенные крыши старых домов. Нигде он не увидел горящего в окнах света, и не заметил идущего из труб дыма. — Эта деревня разве не заброшена? – усомнился он в правдивости слов своего спутника. — Возможно. – Скарамучча неопределённо пожал плечами и подвесил связку с рыбой к одной из веток близко стоящего клёна. От такого беспокойства с дерева посыпались алые листья, и Скарамучча, в отвращении, разогнал их от себя с помощью элементального ветра. – Сегодня днём там ещё жили кайраги. – сказал он. – Теперь эта деревня, вероятно, заброшена. Казуха от неожиданности поперхнулся кусочком дыни. Он закашлялся и поднялся на ноги. Всё это время его спутник стоял рядом, критическим взглядом оценивая происходящее. После того, как Казуха простудился, Скарамучча учился оценивать состояние людей и не хоронить их после каждого чиха. Он стал спокойнее. Порой, казалось, даже чересчур спокойнее. Когда Казуха откашлялся, он спросил: — Ты убил кого-то ради рыбы и корзинки с овощами? Его дыхание было частым, неглубоким, и он стоял чуть согнувшись. От кашля горели лёгкие, лицо немного покраснело, а в глазах стояли слёзы. Чувствовал он себя в крайней степени неловко и был благодарен за то, что Скарамучча совершенно не обращал внимание на происходящее. Он отошёл в сторону и цыкнул. К его рукаву прилип кленовый лист, который он ещё не заметил. — Нет, мы побеседовали и пришли к выводу, что они должны пойти и броситься в воду. – заметив, что Казуха недовольно бросил взгляд на поставленную рядом с деревом корзинку, Скарамучча закатил глаза. – Да брось ты. Там живут старики. В доме, который на самой окраине. Я принёс им воды и немного помог в огороде. Доволен? Казуха глубоко вдохнул. Ему совсем не казалось, что Скарамучча врёт. Откровенно говоря, он и не помнил такого момента, чтобы в их разговорах хоть раз проскользнула раздражительно звонкая ложь. Он снова сел у костра. — Тебе проще сказать, что ты убил, чем признаться, что иногда бываешь милым? Скарамучча сел рядом. — Мне надоело отвечать на твои вопросы. – сказал он и палкой подцепил из тлеющего костра последнюю фиалковую дыню. Иногда, даже прожив уже не одно столетие, Скарамучча не понимал, как работает мир и как реагирует на него его тело. Казуха знал это из личного наблюдения: например, он старался не выделяться среди людей. но иногда, в забытии, в одиночку поднимал тяжести, которые с трудом могли поднять трое; или в тот раз, после фестиваля вина в Мондштате – была зима, а Скарамучча босым стоял в воде, совершенно не чувствуя холода. Но одно было странно: в любых обстоятельствах, что бы не произошло, Скарамучча никогда не пытался сунуть в костёр руки. Задумчивый, он смотрел на пляшущее пламя и молчал. Он подтянул колени к груди, положил на них голову, а руки держал, обнимая бёдра. Вокруг было тихо. зажигались в темнеющем небе первые звёзды. В реке шумно всплеснула рыба. Казуха вздрогнул. — Тогда, может, послушаешь, чем я тут в одиночестве занимался? – спросил он. Скарамучча не шелохнулся. Его голос звучал тихо, сонно, почти устало. Совсем не насмешливо. — Ходил по кругу, громко плакал и звал меня по имени? Я ещё не далеко ушёл, когда ты назвал меня Деусом. Казуха почувствовал жгущую щёки неловкость. С чего бы? Это ведь всего лишь имя. Люди обращаются друг к другу по имени, так принято, разве нет? Но отчего-то возникало чувство, что его застали за чем-то крайне интимным и стыдным. Даже раздеваться перед своим спутником, чтобы постирать одежду, было менее неловко, чем произнесённое с улыбкой «Деус». — Тогда почему не ответил? — Опять вопросы. Я устал. Отблески пламени дрожали на кукольном лице, не оживляя застывшего холодного выражения. Только глаза горели непрекращающимся пурпурным огнём. Была в спутнике Казухи ещё одна пугающая странность: иногда он забывал о необходимости моргать. Внезапно наступившая тишина нисколько не смущала путников. Они скорее бы насторожились, заслышав неподалёку голоса. Но полузаброшенный остров так и оставался едва обитаем. Никто, кроме завсегдатаев, живущих здесь с давних времён, не задерживался на Ясинори надолго. Что их смущало? Остатки древнего божества, превратившиеся со временем в каменное изваяние и напоминающие о туманном прошлом? Пологие утёсы, излизанные морскими волнами до такой гладкости, что издалека напоминали блестящее на солнце стекло? Глубоки гроты, на дне которых демоны в безумных плясках совершали понятные им одним обряды? Казуха не замечал ничего из этого. Он избрал для себя спокойное место на берегу быстротекущей реки, откуда открывался красивый вид на увядающие клёны. Здесь был свежий, чуть стылый воздух; на траве по утрам блестела прохладная роса; солнце не светило так ярко, как летом, и больше не согревало, но взамен играло переливами в журчащей воде. И у него была прекрасная компания – ворчащий спутник, позволяющий себя целовать. Сегодня Казуха упивался мыслью, что они вообще есть такая возможность. Предвкушение желанного поцелуя порой согревало его мысли сильнее самого поцелуя. Когда Скарамучча окликнул Казуху, тот дёрнулся. Ему показалось, что его мысли только что прочитали. — Да? – отозвался он, и голос дрогнул. — Я отвечу на твои вопросы. – сказал Скарамучча поднимаясь на ноги. - На один, если приготовишь ужин. И ещё на один, если он окажется вкусным. Казуха согласно кивнул и тоже поднялся. Признаться честно, он думал о жареной рыбе с тех пор, как увидел связку в руках Скарамуччи. Но набрасываться на неё вот так сразу, а потом до утра быть предметом насмешек ему не хотелось. Теперь у него как будто бы появился повод. Снимая связку с дерева он с удовольствием отметил, что рыба уже выпотрошена, а значит возиться с ней предстояло меньше. В корзинке он нашёл лук, картошку, лимон и даже маленькую баночку соли – это было более, чем достаточно. Нарезанные овощи вместе с рыбой он сложил в котелок, висящий над костром, и спустя время оттуда потянулся приятный, немного пряный аромат. Вместо тарелок они использовали широкие листья, вымоченные в воде и высушенные на камне. Сервировать на них нарезанные овощи оказалось не очень удобно, зато общая композиция показалась Казухе заманчивой и аппетитной. Лист нагрелся от разложенной еды, и об него можно теперь было греть руки, что в прохладной осенней темноте становилось особенно необходимо. Скарамучча кивком одобрил приготовленное блюдо, сел на землю, скрестив ноги, и кивнул. — Спрашивай. Казуха подцепил палочками кусочек рыбы и с большой охотой отправил его в рот. Он решил задать вопрос, мучивший его последнюю пару дней: — Почему тебе так не нравятся кленовые листья?