Лишь год

      — Привет, Гарри. Я могу заехать? — голос Гермионы в трубке притворно-ласковый.       Интересно, со мной перестанут когда-нибудь общаться, как с помешанным? Наверное, нет.       —Да, Миона, конечно, — отвечаю ей тон в тон.       Пусть наслаждается.       В трубке слышится судорожное дыхание. Она будто собирается с мыслями, которые не знает, как озвучить.       — По правде говоря, я уже около кафе, — выдыхает Гермиона.       Закатываю глаза.       Ну кто бы сомневался.       — Ладно, заходи. Мы кофе пьем.       — Кхм, — она прочищает горло. — А чай в вашем кафе есть?       Это повод, чтобы зайти.       Смотрю по сторонам, натыкаясь взглядом на множество коробок с чаем. Вон та светло-серая точно с чабрецом, а графитовая — стандартный эрл грей. Есть еще зеленый: со вкусом молока вроде, но его Том не переваривает. Он вообще к зеленому чаю относится с легкой снисходительностью: что это за чай такой, если привкус молока включен заранее? А как же добавить то и смотреть, как меняется цвет?        Удивительно, но в этом месте никто, кроме него, не пьет чай, а ведь это кафе. Стильное, недавно открывшееся кафе в центре Лондона, но здесь все почему-то заказывают кофе. Сука. Весь прошлый месяц приходили лишь за кофе, а еще брали тьму сэндвичей с разнообразными начинками. У нас в целом их огромный ассортимент.       — Есть. Много чая. Разного, — отвечаю Мионе спустя столько времени.       — Пять минут, и я у тебя.       Да хоть десять. Я все равно ни хера не делаю: посетителей сегодня нет с самого утра, а уже близится обед.       Вчера за день прошло целых двадцать человек — очень много, если судить по той статистике, что я веду. Ну а что? За аренду нужно платить, а дизайнерский ремонт, придуманный когда-то Томом, стоил больше, чем мы закладывали.       Скидывая звонок, ничего больше не говоря, да и к чему нужны слова, если она нарисуется в дверях через три минуты — знаю ее. Поворачиваю голову и смотрю на Тома, который сидит рядом. Идеальный, как и всегда — волосок к волоску; образ настолько стильный, что мне хочется потыкать в него пальцем, мол, реален ли ты?       — Что с лицом, дорогуша? — он приподнимает бровь, пока в руках крутит эту новомодную штуку — айкос.       Риддл говорит, что таким образом бросает курить, якобы снижая долю никотина, но, мне кажется, что дымит он в пять раз больше. Стики улетают в трубу. Пачка в день —самый минимум.       — Сейчас придет Гермиона, — несмело начинаю.       Натягиваю на лицо доброжелательную улыбку, чтобы задобрить моего буку.       — Нельзя не пускать заучку? — недовольно роняет Том и морщится.       Том с Гермионой недолюбливают друг друга уже лет пять: ровно с того момента, как она поправила его в какой-то ерунде на Высшей математике. Том ненавидит, когда его поправляют, а Миона — как мулета для быка: то есть раздражает Риддла безмерно.       — Цыц! Она мой друг! — заявляю я с притворным недовольством.       Очень притворным. Сам бы не пустил, но нельзя.       — Будь она другом, понимала бы, когда ее не ждут, — бурчит он и поднимается из кресла.       Когда я уже хочу спросить, куда это он собрался, Риддл сам отвечает на невысказанный вопрос:       — Я в подсобку. Маякни, когда «мисс знаю все на свете» свалит.       — Вообще-то, она уже миссис, — протестую для вида, а сам откровенно наслаждаюсь нашим разговором.       — Что и странно, — кидает Риддл.       Том всегда делает вид, что не в курсе о замужестве Гермионы, а она вышла замуж еще прошлой осенью. Они с Роном столько готовили эту свадьбу, что невозможно было не запомнить: состоялось невероятное количество разговоров о платье, костюме, рассадке гостей и прочих мелочах, которые я тогда пропускал мимо ушей. А вот Риддл слушал.       — Но да — Уизел. Помню, — слышу я уже со стороны подсобки ровно в тот момент, когда распахивается дверь и влетает Миона.       — Привет, — неловко выдыхает она и осматривается по сторонам.       Да, дела идут не так идеально, как хотелось бы, если судить по пустому залу, но открылись мы всего полтора месяца назад — можно считать удачей, что хоть кто-то приходит и что-то заказывает. Даже те же сэндвичи.       — Угу, — в своей фирменной манере здороваюсь с ней.       Ее взгляд замирает на двух чашках — заполненной и полупустой, — что стоят на столе, и тут же перемещается на мое лицо. Она всматривается и молчит.       Кажется, это безмолвие начинает затягиваться — надо что-то сказать.       — Значит, чай? — вспоминаю я и поднимаюсь, подхватывая чашку, к которой не притронулся Риддл.       Делаю небольшой глоток и возвращаю.       — Не садись на место Тома, — тут же предупреждаю ее строго.       Она замирает как раз около его стула, но под внимательным взглядом опускается на свободное кресло рядом.        Так-то лучше.       — А я должна с ним поздороваться? — уточняет она нервно.       Наблюдаю, как она сначала трет, а затем сцепляет пальцы в замок в защитном жесте.       — Можешь крикнуть ему: он в подсобке, — пожимаю плечами.       Какой привет, такой и ответ. Или неизбежность ответного противодействия любому действию.       Неторопливо завариваю чай. Медитирую.       Будем пить то, что любит Риддл: черный густо заваренный чай с молоком — напиток на все времена. Так он говорит. И может, приманим его запахом, а то ведь точно не выйдет, пока Миона не окажется по ту сторону двери. Но если она доведет меня, то произойдет это примерно через десять минут: больше Миона не выдерживает обычно. Или я не выдерживаю — тут уж как посмотреть.       — Привет, Том! — пищит она срывающимся голосом и смотрит на меня так жалостливо, что аж тошно.       Видимо, считает, что мне с ним не повезло. Признаю, у Тома не самый лучший характер: он язва и «дед инсайд», но для меня — самый потрясающий. Я привык ко всему и люблю каждый его подкол в мою сторону, каждую шутку с легким троллингом, его недовольство по утрам — Риддл не любит вставать рано, — люблю, как он постоянно натирает все в кафе. Каждую ложку.       Наливаю кипяток в заварочный чайник и несу к столику. Только водрузив тот на него, понимаю, что даже не спросил, хочет ли Гермиона что-то поесть.       — Сэндвич будешь? — исправляюсь.       Тоже, что ли, выпить чаю? Но у меня еще кофе... Ладно, взболтать, но не смешивать.       — Спасибо, дорогой, но я откажусь, — она старается занять руки хоть чем-то — это бросается в глаза — и проливает напиток на поверхность стола. — Пообедала уже.       М-да. Том будет недоволен, если все не убрать. Честно, у меня возникает ощущение, что у него ОКР. Несильное такое. Едва ощутимое.       Молчим. А я думаю, как там Риддл поживает в своей подсобке.       С бумажками возится — голову даю на отсечение. Или стратегией продвижения занимается. Он у нас отвечает за все эти финтифлюшки: мне такое не удается от слова совсем.       Миона хватает салфетки и начинает промачивать почти всей охапкой эту лужу, что растеклась некрасивой кляксой.       Мне кажется или становится еще грязнее?       — Ты в целом как? — спрашивает она и заканчивает уборку, укладывая мокрые салфетки на край стола, после чего отпивает обжигающе горячий чай из своей кружки.       Тоже графитовой, как и многое здесь.       — Да вроде все в порядке.       Так, даю нам четыре минуты, потому что этот разговор начинает меня утомлять. Сильно. А если речь зайдет о Томе, то хватит и вовсе двух минут.       Молчим как два идиота. Но она хоть не трындит за десятерых, а то Том наверняка слушает — потом будет еще неделю напоминать, сколько она болтает. Он, скажем, ненавидит те моменты, когда ее невозможно заставить замолчать. Заткнуть — да.       Выходить он не собирается, видимо. Мне почему-то кажется, что он еще каплю обижен на ее последние слова, как раз перед открытием: Миона считала, что кафе — не самая удачная идея. Тем более в такое сложное время.       А когда было легко?       Почему-то многим кажется, что год-пять-десять лет назад все было намного проще, но мы ведь смотрим с позиции себя сегодняшнего на прошлое; смотрим на то, что стало историей. Поэтому мы с Томом считаем мифом то, что когда-то там было лучше: нужно просто брать и делать. Пробовать. Сначала будут неудачи, но человек — это такое существо, которое не шибко учится на чужих ошибках. Только на своих.       Стоит тишина.       Я лишь недавно начал осознавать, какой это кайф, когда мало жужжат о том о сем над ухом.       — Ты все дни занят кафе, как я смотрю, — Гермиона пытается хоть как-то поддержать изначально провальную беседу. — Не хочешь куда-нибудь выбраться?       — Не-а, у нас здесь работы вагон.       — Вижу, — она гулко сглатывает, прячась от меня за чашкой. — Гарри, год… — и начинается.       Я не даю продолжить. Хватит. Только выноса мозга мне не хватало.       — Еще слово, и можешь выметаться отсюда. Дверь закрыть не забудь, — мне даже есть перехотелось.       И опять этот взгляд побитого щенка. Если бы она не была моей подругой, я бы давно перестал брать трубку: ненавижу такое отношение.       Мне хорошо и с ним одним.       — Ладно, не получилось, — она сжимает руку в кулак, точно впиваясь ногтями в мягкие подушечки на ладонях. — Я… я только хотела узнать, как ты поживаешь.       — Узнала? Можешь ехать домой к Рону и... Чем вы там после работы занимаетесь? Телек смотрите? Ужин готовите? Трахаетесь? Тебе пора.       — Гарри…       — Тебе пора, я сказал. Чай ты не пьешь, поэтому езжай домой, — уже не намекаю, а говорю прямо. — Большому семейству привет.       — Ты невыносим, — ее голос переполнен горечью.       Она подхватывает свое теплое бежевое пальто, сумку и некоторое время стоит, возвышаясь над столиком. И только лишь качает головой.       — Позвони мне завтра, хорошо, Гарри? — полувопросительно просит Гермиона. — Надеюсь, твоё настроение станет лучше.        Она мнется: наверное, ждет, что я ее остановлю. Но я это не делаю. Мне хочется побыть с Риддлом, а он не присоединится ко мне, пока Миона не уйдет — он же сказал. А Том всегда держит обещания.       Наконец за ней закрывается дверь, и я некоторое время смотрю на нее. Приходится пить уже почти остывший кофе прямо из кружки Риддла — за что точно получу по носу, — и сидеть в одиночестве.       Но что можно считать одиночеством? Есть измотанные люди с тысячей насущных проблем, но они абсолютно — и чрезвычайно — счастливы в этой реальности, ведь им есть кому рассказать, как прошел их ужасный день; есть, кому позвонить и банально поделиться приснившимся недавно сном. А есть богатые и, на первый взгляд, успешные во всем индивиды, у которых и самая лучшая техника, и только что вышедшая модель телефона... но им никто не звонит. Точнее, звонят, но не тот или не та. И, возможно, уже никогда не позвонят. А есть номера, которые тебе никогда не ответят, пусть ты звонишь, звонишь, звонишь и слышишь: «Абонент в сети не зарегистрирован»; слышишь, но продолжаешь настойчиво набирать заветные цифры…       — О чем думаешь? — раздается голос над ухом.       — О том, что ты даже не поздоровался с Мионой, — кошусь на него, — хотя слышал ее, я уверен: ты никогда не закрываешь дверь в подсобку, — немного вру.       Ласковым взглядом скольжу по любимому лицу.       — Опять грустишь?.. — скорее утверждает Том и усмехается, прекрасно все понимая.       Он тоже досконально изучил меня за столько лет.       — Если только немного, — мои губы сами собой дергаются в улыбке.       Смотрю на него и не могу оторвать взгляд: от морщинки меж бровей — он слегка хмурится — и чуть поджатых губ; от упавшей на глаза пряди, которую хочется отвести в сторону.       Тяну руку, но Том уходит от прикосновения.       — Ой, отстань, — бурчит он, но улыбается.       А я смотрю и тоже улыбаюсь.       Говорю же, идиот.       — Мне нужно кое-куда съездить сегодня, — смотрю на время.       Наверное, нужно поторопиться, чтобы успеть, пока не стемнело. Помню, что обещал себе поехать еще утром, но никак не могу решиться. Медлю до сих пор: это будто расписаться в собственной слабости.       Риддл выжидающе молчит, словно я должен вот-вот выложить ему все.       — Побудешь один? Я вернусь через пару часов и привезу вкусняшек, — рассказываю, пока допиваю кофе.       — А то у меня вкусняшек здесь мало, — говорит он с легким скепсисом и обводит взглядом кофейню.       Тоже осматриваюсь будто в первый раз и останавливаюсь взглядом на нашей с ним фотографии, стоящей на стойке. Риддл на ней хмурится, а я смеюсь, обнимая его за плечи.       Замечу, я единственный, кому он позволяет себя хоть как-то касаться — вдруг оставят следы своих пальчиков на идеальном нем. Шутка. Но мне он позволял делать это еще тогда. Сама фотография сделана лет пять назад, наверное, — точно и не скажу. Для меня это невинное прикосновение много значило. И значит до сих пор.       — Ты так намекаешь, что хочешь поехать со мной? — спрашиваю.       — Если ты приглашаешь.       Мой любимый бука. Не признается ведь, что так и жаждет, чтобы я позвал его с собой. Ну или он может позвать меня. Как фишка ляжет.       — Ладно, поехали, — все же соглашаюсь.       Дохожу до подсобки и беру свой зеленый тёплый пуховик. Долго и внимательно смотрю на вещь, провожу пальцами и замираю. Риддл подходит сзади, аккуратно протягивает руку, не касаясь меня, и снимает свое кашемировое пальто.       — Все еще не нравится? — спрашивает он о куртке.       — Нет, уже нравится.       — Это как чай с молоком. Сначала может показаться, что он противный и какой-то неправильный, но потом вкус раскрывается и напиток становится особенным, — объясняет Риддл прямо над ухом.       Низко и проникновенно говорит, а у меня мурашки по телу от его голоса. Пусть Том и рассказывает всего-навсего о вещи, что выбрал для меня, потому что та подходила к цвету глаз.       — Хватит разглагольствовать, философ, — тороплю его. — Поехали уже: из-за твоих размышлений я опоздаю.       — Мы опоздаем, — поправляет он меня.       Быстро натягиваю куртку, хватаю ключи и бросаю на стол взгляд. Риддл тоже смотрит туда, судя по тяжелому вздоху.       Могу даже угадать, о чем он думает в этот момент.       Ладно, завтра уберу все. Уберу, говорю. Прямо в первую же минуту, как влечу обратно.       — И не стоит туда так смотреть, — предупреждаю его.       — Намекаешь, что я готов пойти и начать убираться? — с долей веселья уточняет Том.       — Не намекаю, я это знаю.       Вот просто знаю его, и все. Знаю от и до.       Почему-то именно сейчас вспоминается тот момент, когда мы только познакомились.       Это примечательное событие выпало на мой день рождения — Том стал лучшим подарком... Шутка. В действительности Драко взял его с собой на вечеринку. Тогда они еще дружили, сейчас — нет. Засранец Малфой решил, что одному приходить как-то стремно, и захватил друга. А я весь чертов день смотрел на Риддла и расписывался в собственной неидеальности. Хотя тогда еще ничего про себя… про нас не понимал. У меня была беззаботная жизнь, а ещё была девушка — Джинни. Ну такие отношения, в которые вступают в старших классах: вы вроде бы встречаетесь, держитесь за ручки на глазах у всех друзей, даже целуетесь, а потом расходитесь по домам. Но суть не в этом — мы с Риддлом проболтали до самой ночи обо всем на свете. Никогда бы не подумал, что кто-то моего возраста может знать столько всего. С того момента я и начал тянуться к нему: мы стали проводить время вместе, потихоньку узнавать друг друга…       — А ты не мог припарковать машину еще дальше?.. — недовольный вздох Риддла точно слышен на той стороне Темзы.       — Бу-бу-бу. Где было место, туда и поставил, — говорю и смеюсь, чем привлекаю к себе взгляд проходящей мимо женщины с коляской.       Мы останавливаемся у машины, и я замечаю, как она оглядывается, стоит перейти дорогу. Ее пристальный немигающий взгляд точно прилип ко мне на целую минуту.       Ой, да ладно — не разбужу я твоего ребенка своим смехом.       Бывают же такие.       Садимся в автомобиль и едем некоторое время под «Aerosmith». Том не очень…       — Выключи, — врывается чужой голос в мысли. — Ты всегда грустишь, когда ее слушаешь.       Безусловно, он не очень доволен.       — Эй, минуточку, она ассоциируется у меня с нами, — сдерживаюсь, чтобы не показать язык совсем по-ребячески.       Кидаю на него взгляд, как только останавливаемся на светофоре, и вижу изрядный скепсис на лице. Он даже возвел глаза к небу.       — У тебя с нами ассоциируется «I Don't Want to Miss a Thing»? Серьезно? Нет, Поттер, не отвечай: это риторический вопрос.       Все-таки показываю язык и отворачиваюсь: нужно следить за дорогой. В Англии, конечно, один из самых низких уровней смертности в ДТП, но они есть. Есть.       — Боже правый, этот блядский альбом когда-нибудь прекратится? Ты решил собрать все слащавые песни в мире?..       И он продолжает что-то еще бубнить, а я ловлю каждое его слово, что смешивается с очередной мелодией из динамиков.       — Это «My love will never die», — рассказываю ему.       — Звучит как манифест.       Ничего не отвечаю. Но почему-то готов поспорить, что ему все нравится. А у меня… у меня мурашки по коже от песни.       Паркуемся и проходим через огромные кованые ворота.       Успел до того, как солнце спрячется за горизонтом — закат сейчас ранний. Да и все равно оно не греет.       Выдыхаю.       В машине тепло, и теперь пар просачивается между губ. Смотрю на Тома, но он другой — как-то я шутил, что холоднокровный.       — Знаешь… — привлекаю его внимание, пока мы идем по аккуратным дорожкам.       — Что? — он, видимо, чувствует, как подпортилось мое настроение из-за грустных песен.       — Я хочу кое-что сказать… — начинаю едва слышно, — признаться.       Но в царящей вокруг тишине слова кажутся слишком громкими; кажутся чем-то душераздирающим.       — Я знаю.       — Нет, не знаешь. Я еще ничего не сказал, — поворачиваюсь к нему, замирая.       Сердце пропускает удар. И еще один. Какой же он…       Какой...       Чувствую, как слегка слезятся глаза, и опускаю взгляд, вновь начиная шагать. Почти лечу к месту. Но торопиться, в общем-то, некуда.       — Так говори, — он нагоняет меня и идет шаг в шаг. — Гарри, ты ведь знаешь, что я всегда с тобой. И всегда выслушаю.       Снова останавливаюсь, а он приближается. Почти касаясь, обходит меня и оказывается напротив. Лицом к лицу. Так близко, что я почти чувствую его дыхание.       — Да, ты обещал, что всегда будешь рядом, — шепчу уже на грани слышимости.       Кажется, что он ловит каждый мой вздох так же, как и каждое слово.       — Разве я нарушил свое обещание? — Том улыбается и разводит руками. — Вот он я. Прямо перед тобой.       Теперь уже я чувствую дуновение на приоткрытых губах и пытаюсь поймать ускользающее мгновение.       — Да… Наверное, да, — сдавленно соглашаюсь, а затем огибаю его.       Продолжаю медленно идти отяжелевшей походкой вдоль центральной аллеи. В поле зрения попадает каменная кладка, скамьи, ножки фонарей... Поднимаю взгляд и смотрю вперед, а так хочется оглянуться, возможно, проверить, не отстал ли он. Может ведь: он часто отстает, теряясь в своих мыслях — так Том это называет.       Безмолвие. Спокойствие.       Чудится, что я в каком-то другом мире: месте, где встречается тайна и изведанное; где все проблемы остаются далеко и можно ни о чем не думать. Я пытаюсь.       И все равно думаю — слышу, о чем нашептывает мне тишина.       Сворачиваем немного в сторону, и я останавливаюсь, чтобы тут же подойти к огромному дереву и коснуться шершавой коры. С дуба уже давно слетела вся листва, и там, где ее не убрали, она начала гнить.       Дождливым выдалось начало зимы.       Сажусь рядом и разглядываю каждый скол на скамье.       — Том, в чем смысл жизни? — вдруг спрашиваю его.       Он сидит рядом и смотрит перед собой.       — Извечный вопрос, малыш, — на его губах расцветает грустная улыбка. — Теперь, когда спешить нам некуда, хочешь поговорить на философские темы?       — Может быть. Атмосфера располагает, — беспомощно пожимаю плечами.       И вновь любуюсь, будто стараясь сфотографировать взглядом —выгравировать его образ на обратной стороне век.       Если бы только это было возможно...       — Для каждого он свой. Некоторые находят его в удовольствии от каждого прожитого дня, другие — в гармонии, саморазвитии или потребности творить. Третьи — в помощи всем и вся, иногда в жертвенности, а кто-то — и вовсе в любви.       Сглатываю.       Наверное, пришло время. Я и так долго молчал, не решаясь... Да. Тишина затянулась.       — Том, — зов больше похож на выдох. — Я… я тогда тебе… — прерываюсь на секунду. — Я тебе так и не сказал... — и все же голос срывается. — Не смог.       Достаю пачку стиков и черный айкос. Некоторое время вожусь в попытке запихнуть один стик в устройство. Раз пять пробую, прежде чем удается. Нажимаю на кнопку нагревательного элемента и жду, когда завибрирует система. А затем подношу дрожащими пальцами к губам и затягиваюсь, ощущая, как легкие наполняет прохладный дым. Ментоловый.       — Все это уже не важно, — произносит он тихо. — Давай просто помолчим.       — Важно. Послушай, — я вновь опускаю глаза к земле, собираясь с мыслями. — Я о стольком хотел тебе рассказать: и о том, что не встречал человека, удивительнее тебя; о том, что боготворю, и что не могу без тебя, и что мне плохо… Чертов день, — вырывается надрывный смешок. Или не смешок. — Я ведь собирался признаться. Хотел сказать, что для меня нет... не было никого дороже. И не будет, — сглатываю, а во рту горько. — Собирался сказать, что люблю...       Поднимаю взгляд и упираюсь им прямо в каменное надгробие.       

      «Том Марволо Риддл

31 декабря 1995 года — 31 декабря 2019 года

      Любимый друг».

             — Я тебя люблю — три слова, — шепчу. — Что может быть сложного, да?       Ответом становится тишина.       Глаза щиплет. По щеке что-то катится, а затем снова. И снова. Пока я окончательно не срываюсь в беззвучные рыдания.       Смысла нет, есть только боль. И желание набрать номер, который никогда не ответит.