Fallen Angel

Сань Лан, я, кажется, счастлив.

Он был счастлив.

      С того момента, как в ту ночь открыл свою душу, принимая помощь, стало так легко и хорошо, что чувство это можно было спокойно назвать счастьем.       И сейчас, когда к нему регулярно заявлялись Фэн Синь и Му Цин, говоря обо всем подряд; когда они вытаскивали его на прогулку по лесу или горам, Се Лянь был уверен в том, что счастлив.       Сань Лан, хоть и не был в восторге от такой компании, никак не препятствовал. Все еще помнил, как его маленького отдирали от наследного принца, приговаривая, что такому оборванцу, как он, нечего делать в покоях, но он видел стремление и прекрасно понимал, что он с ними в какой-то степени и похож. Все виноваты, а потому куда проще не винить никого.       Се Лянь стал чаще выбираться за пределы леса, в котором жил, чтобы сходить на ярмарку и обучить. Теперь он спокойно говорил, где живет, чтобы можно было прийти к нему в любой момент и поговорить. Теперь та девочка теперь могла полноценно зваться его ученицей.       Се Лянь прекрасно понимал, какого это, жить одной, без родителей, а потому всеми силами старался стать ей чуть ли не братом. Старался облегчить ее участь.       Казалось бы, прошло всего три месяца с праздника середины осени, а жизнь перевернулась с ног на голову. Ничего не хотелось менять.       Появился дом. Не просто кучка деревяшек, которые имеют форму стен и крыши, а место, в которое хочется вернуться. Место, в котором ждут. Место, в котором не душно от пустоты. Ранее одинокие существа осознали это, приходя сюда из раза в раз, не желая прекращать.       Теперь прогулки стали не бременем, а приятным занятием, в то время как тренировки перестали быть неотъемлемой частью рутины.       Теперь они с улыбкой вспоминали ту ночь, когда ступили по тонкому льду чувств, открывая давно запертый замок. Тогда, когда на следующий вечер они все также легли спать, но уже не спрашивая. Тогда Се Лянь все еще сомневался. Все еще боялся последствий, все еще был неуверен в собственном решении, но он молчал, сжимая ладонями ткань чужих одежд.       Хуа Чен заметил это, невольно напрягаясь, но границы дозволенного переходить не стал. Решил просто попросить еще раз. Убедиться, что все это не причиняет еще больше боли любимому человеку. Убедится, что это не одна большая ошибка.       — Прошу, позволь мне научить тебя любить.       А Се Ляню все еще было страшно. От того, что будет и как это что-то может оборваться.       — Можно ли обучить мою душу?       — Единственный грех твоей души — то, что она убила тебя, но даже это можно изменить.       — Ничего нельзя изменить.       — Прошу, верь мне.       И Се Лянь поверил.       Точно также, как и поверил тогда голосам и крикам. Точно также пошел по следам, которые любезно оставили, но если раньше они были пропитаны кровью, то сейчас виднелись как обычные углубления на снегу.       Но, как оказалось, кровь никуда не ушла. Она была припорошена снегом, и как только ботинок ступал не туда — сразу же выходила наружу, выводя из равновесия.       Даже с наступлением весны, когда все растает, и алый цвет по воле природы сольется с дождем и туманом, он никуда не уйдет. Будет витать в воздухе, забивая легкие и уничтожая возможность вздоха.       Кровь не смыть. Она будет с тобой всегда.       Когда один шаг, что несколькими разговорами разделял его нынешнего от его ошибшегося и поддавшегося, изжил себя, показывая то, что находится под тонким слоем недавно застывшего льда, голоса пришли вновь.       Они снова кричали.       Снова не были услышаны кем-то помимо отвыкшего от них ребенка.       Открытый однажды разум не гарантирует снятие оков. Он все еще будет желать справится в одиночку.       Именно поэтому Се Лянь гуляет сейчас не с Му Цином, не с Фэн Синем, не с Хуа Ченом, а со снежинками.       Снегопад бил по земле, оседая на одежде, тая, пропитывая ткань насквозь, заглушал крики и заставлял слышать еще больше в собственном падении. Он старался перекричать голоса, но мог лишь приуменьшить их влияние, поя колыбельную.       Ты счастлив?       — Прошу, не отнимай у меня этого, хватит… — Се Лянь снова молил, ступая по грешной земле. — Я устал.       Но голос не слушал. Он растягивал виски, раздаваясь еще более громким эхом на фоне хруста снега.       Ты помнишь, какую жертву принес и зачем сделал это.       — Не надо…       Ты прекрасно знаешь, что обещания нужно держать.       — Не надо! — и осел на колени, опираясь руками о сугроб, смотря на них. Они пропитаны кровью наравне с терпящей людскую порочность землей. — Умоляю, не надо… Все, что угодно, я сделаю все!       Ты же понимаешь, что все не так просто? Она сделает твою жизнь хуже смерти. Уничтожит всех, кто дорог тебе. Убьет у тебя на глазах.       — Умоляю… Немного, хоть немного времени…       Ты сам придёшь. Я-то знаю. Я и есть ты.       И замолчал. Снег стал всем, создавая фон, отпуская в нескончаемый путь в пучине мыслей. Стал путеводителем к очередной ошибке и очередному предательству.       Се Лянь медленно поднялся на ноги, смотря на влажные одежды и промокшие насквозь волосы. Снова идет по наклонной без шанса вернуться назад.       Снова холодно.       А потом снова будет никак.       Хотелось бы, как все эти три месяца, ни о чем не думать и быть уверенным в том, что как бы не были переломлены дороги, ложь больше не настигнет этого грешного рта, но судьба, играясь со смертью, уничтожала этот путь. Единственный, который может привести туда, откуда можно выбраться.       А Се Лянь шел также, как и много веков назад, только цель теперь была. Достигнув ее, он дрожащими от холода руками открыл дверь и ввалился внутрь дома.       Дом. Какого это, иметь его?       — Тепло.       Хуа Чен, как оказалось, все это время ждал внутри, всецело веря в сказанную на прощание фразу.       — Гэгэ! Ты весь промок… Пошли, я налью тебе чай, — подошел ближе, трогая своими отчего-то теплыми руками плечи и ведя на кровать. Свечи действительно натопили комнату, а духовная сила позволяла держать температуру на желаемом уровне.       Се Лянь не сопротивлялся. Прекрасно знал, что чувствовать заботу приятно и невольно тянулся к ней, но сейчас, как бонус, его душил страх потерять это.       — Гэгэ, ты замерз… Где вуаль? Я помню, ты взял ее, — после того, как Хуа Чен вытер волосы и укутал все еще молчащего Се Ляня в покрывало, он посмотрел прямо в глаза. — Что-то случилось?       Да.       — Прости. Я вышел, а там снег. Я не мог отказать ему в прогулке, — Хуа Чен немного поднял брови, а потом со вздохом, все еще стоя на корточках, обнял.       — Если что-то случится — знай, я рядом.       Я не могу этого принять, прости.       Как мог выглядеть этот разговор? Честный, не скрывающийся истины и подробностей, ведь как бы иллюзия не передала события — выводы сделает лишь тот, кто ощутил их на собственной шкуре.       Сань Лан… мне нужно кое-что тебе сказать.       Что такое, гэгэ?       Ты ведь не понаслышке знаешь, что печь даёт свою силу не просто так. Что ты сказал ей тогда?       Что хочу встретить и спасти того, кто стал для меня светом. Что буду искать тебя. Это была моя причина продолжать существовать.       Знаешь ли ты, что она может и исполнять желания, если жертва будет ее удовлетворять?       О чем ты?       Действительно, о чем? Как объяснить такому светлому и бескорыстному то, что единственная причина нахождения Се Ляня здесь — желание умереть?       Смерти достойны только счастливые.       Я грешен, я обречен! Прошу, скажи, что это так…       Нет никого счастливее раскаявшегося грешника.       От этого хотелось выть. Все то счастье, что за год заняло пространство вокруг, может в легкую оборваться под натиском необдуманных решений. Все мечты о доме и черешневом саде, в котором можно будет любоваться красотой снегопада теперь не имеют места в реальности. Все те желания обычного человеческого счастья уничтожились смертью во главе с бессмертием, разрывая все сказанное и обдуманное.       Но этого все еще хотелось, поэтому Се Лянь упорно молчал и игнорировал голоса, отдавая предпочтению обычному разговору ни о чем в чужих объятиях. В них все еще хорошо.       Хотелось оттянуть карму настолько, насколько это вообще возможно. Все эти годы смерть была чему-то далеким, недоступным, но при этом тем, что он так сильно желал испытать; тем, что он непрерывно испытывал. Она казалась единственным выходом, но не позволяла дотронуться до себя даже пальцем. А теперь она была последней, в чьих объятиях хотелось утонуть.       Но она уже стоит за порогом. Смерти понадобилось десять веков на то, чтобы найти дом скрывающегося от нее существа, и теперь она не желала уходить. Она должна забрать хоть кого-то и этим кем-то должен оказаться Се Лянь.       Он просто не простит себе другого исхода.       Сон снова ушел. Было очевидным, что кошмары придут вместе с криками прошлого и недавно забытого.       Тренировки снова стали необходимы, поэтому следующее раннее утро после бессонной ночи началось с них.       Земля все еще была покрыта снегом но элегантный танец с мечем не позволял ему коснуться края одежд.       Ты не избавишься от меня.       Удар рассек воздух с мерзким скрипом.       Можешь сколько угодно убегать, но знай, не получится.       Еще один выпад рассек мечем замерзшую веточку ивы. Руки стали медленно неметь.       — Гэгэ, доброе утро! На улице холодно…       — Доброе… — с одышкой Се Лянь остановился, опираясь руками на колени. — Все в порядке.       Ты не в порядке. Ты лжешь.       Хуа Чен пришел только сейчас, у него были срочные дела в призрачном городе, а сейчас застал Се Ляня в таком состоянии… Не мудрено, что начнет волноваться.       — Тренировка разогрела тело, мне совсем не холодно, — отдышался и улыбнулся, на что Хуа Чен облегченно выдохнул и подошел ближе.       — Сильного ветра никто не отменял. Ты все равно можешь заболеть…       Мне не по чем простуда, хотелось бы ответить, но Се Лянь лишь в испуге застыл, смотря за чужую спину.       Дыхание во мгновение выбило из груди нервный хрип.       За спиной Хуа Чена стояла темнота. Ее не нужно было видеть, чтобы ощутить. Се Лянь знает, что она скоро обнимет за плечи, как и его когда-то, делая невозвратное. Он знал, какого это, он знал ее лучше себя самого.       Одними лишь мыслями произнес немое:       Не надо…       И темнота исчезла. Она подчинялась ему. Он только что мог убить родного человека.       Се Ляню было невообразимо страшно, когда он взял Хуа Чена за руку и повел домой. Невообразимо страшно, когда обнял, как обычно, в знак приветствия. Невообразимо страшно, когда коснулся губами этого родного лба.       Ему было страшно от того, что Сань Лан снова будет страдать. Снова из-за него.       В тоже время понимал, что его смерть не сделает лучше. Она просто была наилучшим из предложенных судьбой вариантом.       Голоса начали душить. Снова.       Они не могли успокоиться, им нужна была жизнь, нужна была боль.       Больно?       Страшно. Мне очень страшно.       Не за себя, а за всех вокруг. Эта темнота, что дает ему несравнимой мощи, способна на все, Се Лянь это прекрасно осознавал. Она может искупать мир в хаосе, уничтожить всех, включая до боли дорогих людей. Она могла отправить в ад, подразнить раем, а потом вспороть глотку, наслаждаясь страданием от утери.       Эта тьма имела в подчинении жизнь, смерть, судьбу и любовь. Все они пили кроваво-красное вино, размышляя о том, как сделать существование хуже упокоя в муках. Судьба приглашает смерть на танец, пока любовь разбивает свое сердце о несбывшиеся ожидания, а жизнь наблюдает, ведя с тьмой разговоры о том, как же они все глупы. Безнадежны. Жестоки. Милостивы.       Раньше Се Ляню не было смысла бояться, ведь ему было нечего терять. Когда нечего терять, страх перестает иметь какое-либо значение.       А сейчас есть. Есть Сань Лан, который обнимет вечером и поддержит любой разговор, позволяя быть собой. Есть Му Цин, что как был до жути вспыльчивым, так и остался, но теперь это все перекликается с искренностью и незримой добротой. Есть Фэн Синь, чьи принципы все еще прочнее стали, а ожидания по-прежнему имеют огромное значение, но сейчас проще, ведь он может с легкостью пойти против них.       Есть те, кого страшно потерять. Есть те, за кого хочется держаться. Те, кого он не отпускал весь этот год.       Те, чья жизнь важнее собственной.       Тот, кто плача бежал в храм дьявола, моля то ли о спасении, то ли о гибели. Тот, кто страдал, пытаясь найти восполнение той пустоте, что заняла абсолютно все после смерти бога. А божество, запретная взор кровью, обрекло себя дьяволом, не желая даровать смерть вместо жизни.       Ты можешь простить себя.       — Что? — голос вырвался из горла сам. Куда раньше того, как окружение восприняли глаза. Они жмурились из раза в раз, стараясь уловить разницу между темнотой и полной чернотой, но ее не было.       Ты можешь быть слабым. Можешь быть без сил.       — Кто ты?..       Просто прости себя за нескончаемый шторм, боль в висках, трясущиеся от силы руки и слабость.       — О чем ты?       Ты не воин и не дьявол. Ты — одна лишь нескончаемая маска, она ведь давит, верно? Размер совсем не тот.       — Нет… Уже нет, они говорили, что это не так!       Ты веришь им? А что думаешь сам? Кто ты? Тот, кого можно назвать живым или мертвым? Добрым или злым? Мстительным или доброжелательный? Кто ты такой вне призмы лживого счастья?       — Оно не лживое! Не ври мне, я другой…       Ты не другой. Ты все еще тот, кем обрек себя долгие века назад, ты не можешь этого отрицать. Ты можешь лишь отречься от всего, что тебе дала судьба. Можешь принять то, на что уповал годами.       — Не надо… я не хочу…       Помнишь, на что согласился? Что умрешь тогда, когда станешь счастливым настолько, чтобы возжелать жизни. Ты что, не хочешь умирать?       — Нет!       Уже поздно.       А потом вновь стало светло. Рот оплела шелковая лента, не позволяя крику вырваться наружу. Свободная от чьего-то веса рука нащупала мягкие покрывала, а потом и спящего рядом.       Сань Лан. С ним все хорошо…       Он мирно спал, уткнувшись лицом в плече Се Ляня. Даже демонам иногда хочется забыться в мире сновидений.       Искренний и нежный. Сань Лан просто не может закончить так. Не может страдать от того, кто недостоин его.       Есть ли у тебя другой путь? Где второй стакан?       Тот, кто искренне проявлял к нему доброту, не должен больше страдать, но самопожертвование не приведет к другому исходу.       Так скажи мне. Что лучше: жизнь в муках или смерть?       Я не знаю.       Не знал, но все равно мысленно извинился и ушел. Не оставив записку, не предупредив, не сказав, а молча.       Горы приняли его, словно десять веков назад: они обнимали холодным ветром и туманом, гладили по голове эхом и дрожью земли. Они вновь стали теми единственными, кто позволит принять карму и наказание, не проявляя любви и сострадания.       Ты их недостоин.       Она все также звала, успокаивая в ожидании возмездия. Ощущала всем своим существом то, что самостоятельно воссоздала из ничего.       Если верить слухам, то в одной из возвышенностей заточен Цзюнь У, но это ложь. Небесный суд приказал запечатать его силу, но в тот день Мэй Нанцин высказал протест против решения. Сказал, что в состоянии самостоятельно справится с условиями заключения и с тех пор их никто не видел.       Се Лянь просто был уверен в том, что наставник не отвел своего бывшего ученика в место его согрешения. Жаль только, его самого никто отсюда не выведет за руку, только если сама смерть.       В этом тихом омуте водятся черти, его собственные, он их приручил. Свой собственный разум и был их воплощением и будь у них шанс — давно сожрали бы без остатка, ведь это их награда за службу. Будь шанс, давно бы искупали этого дьявола в святой воде и отправили под звон колоколов молиться, но и сами были сторонниками отсутствия веры, нежели доверия богам.       Его дьявол привел Се Ляня к горе, и он же заставил подняться. Шаг за шагом, претерпевая мурашки от хруста снега, уничтожая чувство всепоглощающего холода. Именно дьявол держал за руку, гладя свободной по макушке, обволакивал своим грехом и темнотой, даруя тепло.       Се Лянь думал, как там Сань Лан. Уничтоженные страхом крылья не могут звать к себе перо. Он был далеко и не мог найти.       Он волнуется.       Прости, Сань Лан.       Простит себя самого лишь тогда, когда исчезнет людской грех, а душа обретет свободу, взлетая высоко и навсегда растворяясь в смехе счастья и истерике горя.       Лишь тогда, когда исчезнет.       А не хочет. Страшно потерять это все. Страшно лишиться греха во мгновение ока, тем самым создавая шанс на счастье, тут же упуская его.       Было страшно умирать, но другого пути не было. Это хотелось испытать, но пути назад еще никто не нашел.       Если раньше не хотелось ни жить, ни умирать, не смеяться и не плакать; не хотелось находить выхода и не хотелось заходить глубже в бездну, то сейчас все контролировало желание уйти в никуда, чему название — упокой. Хотелось стать ничем. Значением, равным нулю, но в тоже время бесконечным.       Это должно было случиться много лет назад, но одно-единственное условие заставило существовать по сей день, сводя с ума и лишая здравомыслия, когда оно наконец пришло.       Вершина вулкана была все ближе, пела эхом шагов все громче, все сильнее ощущалась неизбежность.       Больше нет той надежды.       Ты пришел. Я давно жду тебя.       Она заговорила. Вместе с собственным голосом она кричала, зовя к себе.       Не бойся, ты ведь так этого хотел.       Се Лянь остановился, вновь окунаясь в воспоминания. Раньше он хотел упасть, а сейчас стоит на месте, не делая и шага. Вершина этой горы — огромное поле с зияющей дырой в центре. Так похоже на монастырь Хуанцзы…       Хотелось снова вступить в дискуссию: — Чем помимо жизни я могу заплатить?       Жизнь? Что за шутки? Разве не знал? Ты давно уже мертв.

Что?

      — Я мертв? Но мое сердце…       Твое бьющиеся сердце — результат бегущей по венам крови, которая приходит в движение далеко не благодаря жизни. Это все я. Силы, которые ты получил благодаря мне.       — Благодаря тебе…? — сознание перевернулось. Тогда стою ли я хоть чего-то…?       Все твое существо — сделка и не более того. Ты лишь зверь, нашпигованный свинцом, а я позволила тебе от него избавится. Лишь я могу снять с тебя это бремя. И я это сделаю, ведь ты знаешь исход.       — Забери их! Я их не показываю, они не нужны! Прошу, если это так… — крылья? Ведь они были даром? Се Лянь был готов отречься от всего, лишь бы остаться здесь хоть ненадолго.       Ты правда думаешь, что можешь ими управлять?       Кожу на лопатках стало разрывать на части. От неожиданности и резкой боли Се Лянь невольно вскрикнул.       Это нельзя было сравнить с сотней мечей в сердце. Это больнее. В сотни раз.       Кости начали тихо похрустывать, трескаясь абсолютно везде.       С ни то ором, ни то вздохом, Се Лянь упал на бок, получая незначительное облегчение от холода снега. Плакал, кричал, надрывал горло, изливая душу тишине.       Гора специально замолчала. Эта иллюзия одиночества делает все еще более невыносимым.       Резкое дыхание стало сбиваться, переходя на кашель. Снег пропитался кровью дьявола, бога, человека и еще невесть кого.       Из спины вновь показались крылья. Другие, теперь они были тьмой во плоти. Сияли черными камнями, отражаясь на снегу ярко-алым. Теперь они не причиняли боль, а возвращали всю ту, что вовремя не испытали.       Вся та боль, что все эти десять веков скрывалась глубоко в груди, вырвалась наружу дьявольской исповедью, чему имя — крик.       Лишь я могу их контролировать. Ты не способен на это. Все твои заслуги лежат на мне, но грехи все еще на твоих руках. Какого это, быть никем?       Се Лянь все еще бился в конвульсиях, крича без возможности перевернуться на спину. Крича от разорванных кожи и мышц.       Так скажи мне, что будет, если я прикажу крови перестать течь? Если заставлю легкие обходиться без кислорода? Если заберу то, что сама и дала.       — Не надо… — и боль прекратилась. Крылья распались, а изо рта с кашлем вырвался комок крови.       Не надо? Как же? Ты ведь так хотел этого.       Се Лянь приподнялся лишь для того, чтобы рухнуть на колени. Перед божеством с крыльями ночи, что тьмой поглощает все вокруг, включая его самого.       Она была рядом все это время, но отвернулась, показывая свое истинное лицемерие. Даруя упокой вопреки желанию, но винить в этом — самое глупое из всех возможных решений, ведь она предупреждала. Тогда еще говорила, что таков будет конец, жаль только, эмоции слишком часто берут верх над отказом.       Хочешь ли ты увидеть себя? Того, кем был.       Се Лянь немного приподнял голову для того, чтобы посмотреть в небо. Даже вне печи ее сила поражает, он готов поддаться не столько из-за интереса, сколько от истории, которую желал услышать.       Увидеть ее конец. Свой конец.       Сердце болит. Стало скулить, словно нашпигованный свинцом зверь, но жило, покуда биение не остановилось, а из горла не вырвался комок крови. Стало не просто больно, а невыносимо. Все тело в миг проткнули тысячи игл, все вены разрывались изнутри, лопались, протекали, отдавая взамен на свободу головную боль.       Попытавшись сделать вдох, Се Лянь нахлебался собственной жидкостью, задыхаясь, хватаясь за горло. Пальцы в мир устремились к шее, разрывая плоть в надежде на то, что так воздуха станет больше. Пачкал отпечатками ладоней все вокруг, пока голос не прервал агонию:       Какого это, почувствовать смерть? А теперь смотри.       Это было невозможно. Поднять голову с земли тогда, когда она была тяжелее сотен слитков золота, ломая шею, было не просто трудно. Даже крик не упростит участи от чувств, но вопреки страху и боли кости будто начали парить.       Не благодаря Се Ляню. Благодаря тому, что он думал, взял под контроль. Благодаря тому, что заставило его смотреть на снег.       А если быть точнее — на то, что лежало на нем.       На такие же когда-то белые одежды существа, что теперь были алые, пропитывая кровью сотни снежинок. На того, чья грудь больше не поднимается в очередным вздохе; на того, чье сердце было проткнуто острым клыком гор, открываясь Вселенной на подобие открытой книги.       На того, чье лицо было скрыто, но Се Лянь, все еще никак не контролируя тело, подполз ближе и потянулся дрожащей ладонью к развернутому на горизонт лицу.       Шея этого несчастного была свернута, очень нестандартно крепилась к плечам, а волосы цвета пшеницы насквозь промокали от тающего снега…       Длинные волосы цвета пшеницы?       Се Лянь свободной рукой нащупал прядь собственных волос и подтянул ближе.       Они были словно сорваны с одного человека: толщина, плотность, текстура, цвет… Все было одним. Итак трясущиеся руки теперь вообще не поддавались контролю, прядь выпала из них, покуда не заменилась хрустом снега и собственных костей.       Осознание не приходило: убегало настолько далеко, насколько вообще позволяет вселенная, лишь бы не вызвать понимание происходящего.       Но со снега сломанные пальцы медленно переместились к ткани, а потом вновь легли на висок спрятанного лица. Убрали пряди волос и медленно развернули голову к себе.       Мерзкий хруст шеи заставил отпрянуть.       Глаза, такие пустые и темные, без каких-либо чувств взирали на мир. Они смирились, были головы ко всему, им было плевать.       А Се Ляню, который ими же смотрит на них, — нет. Видя свое собственное бездыханное тело, собственные вздохи могли бы участиться, но и их не было.       Теперь они и впрямь были похожи. Не дышали, их сердца не бились, только одного все еще толкала бесполезная надежда.       — Это… — отполз, не вынося больше этой пытки. Не желая больше смотреть на то, кем он станет.       Это твоя карма. Твое желание. Твоя месть. Это все — ты.       — Нет! Он мертв, а я… Нет, быть не может! Это галлюцинации, ты создала иллюзию, верно?       Нет… Ты умен, но чувства и впрямь затуманивают твою светлую голову. Ты не дышишь.       Да…? Се Лянь обратил на это внимание. Его собственная грудь была статична наравне с собственным трупом под ногами.       Он был со мной все это время. Ты, живя в живом теле, давно был мертв. Так посмотри же. Вот тот, кем ты должен был стать. Тот, кем ты сейчас не являешься только благодаря мне.       — Нет…       Да. Так посмотри же, что ты должен беречь.       Снег во мгновение ока растаял, медленно впитываясь в землю лужами и потоками воды. Мертвая и мокрая земля без единой травинки была мягкой, в ней утопали стопы, но несмотря на это, огонь смог поглотить ее.       Лишь труп оставался на месте, будто лежал не на грязи, а камне. Сухом, чистом, позволяя пламени ухватится за край рукава и медленно, сантиметр за сантиметр, охватить полностью.       — Нет!       Это тело — будущий прах, а для мертвого нет ничего важнее него.       Для него, давно погибшего, но живущего, свой собственный труп был сродни существованию.       Мертвая посиневшая кожа медленно увидала, растворяясь в воздухе. Постепенно тлела, становилась цвета черных зрачков. Смрад заглушил свежесть гор, от него слезились глаза. Не слезы, нет, ведь плакать, смотря на собственный горящий труп — самое глупое и безрассудное, что может произойти.       Се Лянь не рыдал, но и не смеялся, просто смотрел на это, прекрасно осознавая, что ничего не сможет сделать. Его сила, основанная на разрушении, не сможет склеить кожу. Не сможет вернуть к жизни.       Не сможет излечить его собственную, разбившуюся на сотни осколков, душу. Именно эта мощь воссоздала его из ничего, она же и уничтожит.       Смотри, как рассыпаются прахом все твои надежды.       Все те годы он не умирал и не жил. Его ломало изо дня в день, каждое падение, новые сутки, очередная прошедшая ночь: все это разрывало остатки души и сердца на части. Сделанные ошибки обращали еще не совершенны в сплошной страх, что не позволял идти прямо, только по наклонной.       Все эти десять веков непрерывной пустоты, Се Лянь оставлял кровавые рисунки на обоях, потому что «не пустое место». Зеркала своей души были непроницаемо-четны, были ничем по сравнению со всем миром, а глаза отражали эти пятна черноты, думая, что не так?       А не так то, что молчание не должно было сопровождать все эти века. Оно должно было уйти в небытие еще в ту ночь в храме, когда тело пронзили сто мечей, но даже тогда зубы сжимались до дрожи, лишь бы не вырвался крик.       Даже сейчас Се Лянь просто шире открыл глаза, давя слезы, давя ор, давя истерику неизбежности. Избивая себя изнутри вновь, ожидая конца.       Истерика, подходившая к горлу, хотела заставить его сорваться с места и обнять себя самого, только горящего, нежно и честно, со всей неистовой печалью и спросить:       Маленький ребенок, что с тобой случилось?       А маленький ребенок заплачет, думая, почему никто не спросил раньше. Почему он лгал, скрывая крик, срывая голос тишиной. Маленького ребенка обхватят руками, пряча голову в одежде, поглаживая, приговаривая одно непрерывное…       …все будет хорошо.       Обхватят также, как Се Лянь сейчас пыль ладонями, обжигая кожу. Как он сейчас пытается собрать в замочек те крупицы собственных останков, чувствуя, что с каждой утерянной каплей перебитых в труху костей исчезает он сам.       Но он все еще стоял на коленях. Теперь это причиняло физическую боль.       Не бойся, ветра больше нет, пока остатки праха будут при тебе, вот только… Ты ведь хочешь расцепить руки, верно?       Да, очень хочет. Не потому что желает смерти, совсем нет. Просто сейчас, видя свои собственные сгоревшие кости, Се Лянь думал лишь об одном, очень родном, незаменимом, нужном именно сейчас.       Хочется лишь прижаться к груди, всего разок, лишь бы в последний раз поверить, что все хорошо. Хочется слышать голос, что обнимет, позволит не лгать, быть собой. Чтобы в последний раз этого маленького, беззащитного ребенка погладили по голове, позволяя плакать и срываться, чтобы в последний раз все было хорошо.       Руки, все еще сжимающие остатки праха, медленно распахнулись, вываливая содержимое на камень. Ветра действительно нет. Больше ни одна крупица не была развеяна по ветру, а ладонь тут же потянулась в рукаву, чтобы достать кости.       Красные, красивые. Если перебирать их в пальцах, приходит успокоение души, а если кинуть — оно явится наяву в образе тысячелетнего юноши в алых одеждах.       Всего пара секунд, и два кубика стукнулись о поверхность чёрного кварца.       Ты ждешь. Ты надеешься.       — Я привык к надежде. Прекрасное чувство.       Лишь тогда, когда она оправдывается.       — Сколько бы не ломались дороги, Сань Лан не солжет. Я знаю.       И в правду. Не прошло и минуты, а рядом раздался хруст снега. В округе он уже растаял, но на склоне все еще лежал, такой же белый, будто ничего не произошло. Чей-то зов, очень знакомый, нежный, родной, а Се Ляня с каждым шагом охватывала паника.       Прости, прости, прости…       Стоя на коленях, он не хотел показывать слабости, не хотел казаться никчемным, не хотел казаться одной нескончаемой проблемой, не хотел быть, но желал были рядом.       — Гэгэ? — все ближе и ближе. Даже голос показывал весь спектр волнения, что испытывало тело. — Гэгэ! Что ты тут делаешь…? — раздалось прямо за спиной, а еще спустя мгновение на плечи легли руки.       Такие теплые, хоть и ледяные.       — Сань Лан… — но Се Лянь не поворачивался. Все продолжал смотреть на кучку пыли, разрываясь между страхом и единственным желанием. — Прости.       — Что это? — но пояснять не было смысла. Сожженные деревья и растаявший снег говорили все сами. Было неясно, в какую сторону сменилось настроение, но руки обхватили сильнее.       Се Лянь привык быть сильным. Ему нужно быть сильным сейчас.       — Прости.       Это моя жертва.       Но в одном только дыхании Хуа Чена за спиной читалось непрерывное:       Тише… Я рядом.       Казалось, что как только Хуа Чен увидит прах — сразу поймет и кинется собирать, лишь бы не упустить, но продолжал сжимать со всей своей любовью, которую не успел отдать за этот год.       А все потому, что его часть уже утеряна. Часть праха сродни ничему, а наградой за такое упущение будет медленная и мучительная смерть. Куда проще уничтожить его разом.       — Сань Лан, — Се Лянь боялся спрашивать, но тишина душила. — Как думаешь, смерть демона принесет после себя дерево?       — Конечно… — голос дрожал, надрывался и тихо всхлипывал, а Се Лянь продолжил:       — Как считаешь, каким растением я стану?       — Самым прекрасным, — Хуа Чен разом обнимал сотню демонов, что каким-то образом уместились в этом любимом и родном теле, а его ангельские глаза видели один лишь слепящий свет.       — Сань Лан, — как жаль, что желание размышлять приходит лишь под самый конец; тогда, когда пред взором возникают все тайны бытия — небо, смерть, жизнь, могила, вечность — все в миг становится нужным, необходимым, но по какой-то причине запретным. — Раз я мертв, то почему из конечностей не плетутся ветви?       Но Хуа Чен не ответил. Он и сам не знал. Так и сидели на земле, пока Се Лянь чувствовал слезы, что пропитывают его плечо, держа свои под замком.       Так странно. Всего год назад он сам плакал в чужих объятиях, а теперь наоборот. Это кучка пепла души стала всем, причиной начала и конца. Его оплатой и его единственным желанием.       Принесенная жертва не может быть забрана обратно, не может обратится вспять. Дьявол был доволен им: теперь Се Лянь его главный герой под властью одной лишь темноты, а она непреклонна.       Теперь в битве с заключенным в клетку миром выиграл уже теперь полностью освободившийся от жизни человек, но он все еще держался, желая ухватиться хоть за что-то. Се Лянь знал, какого это, быть зависимым от собственного разума, и было это куда более ужасающе службы богам или дьяволам, это было поистине страшно, ибо свои собственные думы не подаются контролю.       Они сжирают до кости, но не меняются вопреки желанию, сколько ни бей — эту схватку не выиграть. Теперь, погибая в тишине, останется жуткий шум, на который сбегутся его демоны, чтобы продолжить существовать.       — Сань Лан, давай уйдет отсюда? Туда, где красиво, не холодно. Домой.       — Конечно, гэгэ, — тихо, шепотом, сказано, скорее, прерывистым дыханием, а не голосом, но ощутимо.       И они ушли. Забрав ту крупицу остатков пыли, Хуа Чен взял самое дорогое на руки, словно самый ценный в мире самородок и направился в место, которое они называют домом.       С каждым шагом энергия вокруг становилась все менее ощутимой, но оставались ничтожные капли, не позволяющие закрыть глаза. Это тишина говорила куда больше спора, была в сотни раз важнее голосов. Это тепло, которое они сейчас делили, заменяло все на свете, показывая в воспоминаниях весь прошедший год.       Всего год.       Это ветхая хижина средь гор и леса стала домом, в ней были вполне надежные стены, ковры, красивые чашки и пледы с вышивкой. На веранде летом цвели ирисы, а весной — ландыши, а сейчас лишь лежал белый снег, он сливался с синевой неба.       Ни облачка.       Хуа Чен расположился прямо на этой белой пелене, все еще держа Се Ляня на руках. Так тепло.       Сейчас, имея кров, Се Лянь вспоминал себя прошлого, что был полностью уверен в том, что надеется на дом глупо. Что любая вера показывает твою уязвимость, а единственное укрытие, которое получат его окровавленные руки — снег, в котором эта кровь утонет вместе с ним.       — Сань Лан, не плачь, — Се Лянь, лежащий на груди Хуа Чена, утыкаясь носом в шею, чувствовал дрожащие руки на своих лопатках. Они даже сквозь одежду ощущали шрамы, а они были доказательством того, что грехи отплачены. — Я виноват в этом. Таков мой конец, прости.       — Ты не в чем не виноват.       — Ты страдал, а сейчас, когда все хорошо, я снова все порчу.       — Не думай так. Этот год заменил бы и десять тысяч лет в небытие, — Хуа Чен продолжал гладить по голове, смотря далеко в небо. — Тебе больно?       Больно ли медленно умирать? Чувствовать, как по каплям из тела уходит сила и энергия. Как постепенно оно становится сначала смертным, а потом ничем. Ощущать, как все наваливается разом, вся жизнь и все воспоминания во мгновение Ока изживают себя, придавая новым и необузданным. Это невыносимо.       — Да, очень. Это очень больно, — было неясно, идет речь о физических ощущениях или том, что душа разрывается на клочки, такие мелкие, ничтожные. Часть развеянного праха унесла и крупицу бессмертия, чему измерение — жизнь.       Се Лянь чувствует, как его кости медленно крошиться, как виски постепенно ноют все сильнее, а там, за спиной, стоит ад, он ждет.       — Но я не хочу уходить. Там страшно, — там, где нет ничего, очень страшно. Ведь Се Лянь был там однажды. — Я хочу быть с тобой.       Жаль, что демоны недостойны перерождения.       — Гэгэ, я не хочу, чтобы тебе было больно, — крупица тишины. Не вздох, а мгновение без дум о нем. — Но я не хочу остаться тут один.       — Прости, Сань Лан.       Они молчали. Эта тишина была последней, умиротворяющей, нужной. Казалось, что есть сотни несказанных слов, но они были сожжены тогда, в костре жизни. Тогда, в первый проведенный вместе вечер. Тогда, много веков назад, на площади, когда руки божества подхватили маленького ребенка.       Но даже в этой тишине из воспоминаний и разговора читалось одно непрерывное:       Мы устали. Нам нужно отдохнуть.       Сейчас, когда тела соприкасаются, дыхание одно на двоих, а ветер поет колыбельную, они отдыхают. От себя, от осуждения, от жизни, от всего того, что было и, возможно, будет. Просто существуют, живя в моменте, с нервным спокойствием осознавая, что следующего и не будет.       Даже их бесконечная жизнь оказалось бесконечно коротка, но даже так они поняли кое-что: тот, кто обуздал твою тьму, будет важнее всех остальных, а уверенный в том, что ненавидит, любит больше всех. Они, даже оказавшись в венах, под кожей, никогда не сломают, а научат жить. Познакомятся с демонами в любимом теле не за что-то, а вопреки всему, лишь бы безвозмездно отдать самое дорогое.       Пока ты делаешь вид, что твоя душа безгрешна, а черти давно сбежали в ад от Рая во плоти, до твоего сердца дойдет лишь тот, кто бесстыдно покормит их, не взирая на обкусанные конечности.       А сейчас, когда дьяволы разорвали жизнь на части, притворяясь невинными животными, хочется продлить мгновение, но не получается.       Тело становится иным. Постепенно, крупица за крупицей, оно исчезает. В свет улетают сотни прозрачных кристаллов, что были легче шелка — осколки крыльев, которые из небытия привели в жизнь, а потом вновь в смерть.       — Спасибо, что заполнил мою пустоту, — Се Лянь еще сильнее прижался к груди, обхватывая всеми остатками сил. — Я люблю тебя, Сань Лан.       Пылью жемчуга что-то становилось ничем, а руки перестали держаться за что-то.       В миг все стало пустым.       Ветер, ранее несущий свежесть, теперь стал обычным шумом, а снег не мягким и приятным, а просто холодным, никак не прекрасным.       Мир после последней улетевшей в небо крупицы жизни стал таким одинаковым. Не осталось эмоций, не осталось жизни и не осталось смерти. Все слилось в одно большое гниющее пятно.       Но Хуа Чен, держа в руке кольцо из собственного праха, не мог превратить его в пыль, уйдя. Точно также и не выпустил и слезинки, ведь есть ли смысл? Живя на кладбище с цветами и молившими о прощении живыми, он всегда думал, как можно оставить все на потом, а сейчас, потеряв, увидел когда-то не сказанные слова и совершенны ошибки, не зная, что делать.       Не мог просто взять и отдаться несчастью, желая уйти следом за счастьем, ведь есть те, кто надеятся на него.       Два котенка, Жое и Эмин. Нужно извиниться.       Лента исчезла вместе с самым дорогим и любимым, теряя смысл и причину существовать. Умин уйдет вместе с ним, ведь и является его частью, он тоже желает исчезнуть, потеряв единственную цель, плача.       А котята сидели на крыльце, смотря своими глазами на Хуа Чена, который дрожащими руками взялся за перо и стал медленно водить им по бумаге. Прочитав то, что получилось, он понял, что это — последнее написанное им письмо.       Их больше некому писать.       Из ладони вылетела бабочка, а как поняла намерения создателя — взяла сверчок бумаги в свои крошечные лапки и улетела вдаль.       Проследив за ней, Хуа Чен вновь вышел из хижины, которая уже не была его домом, и вернулся туда, откуда только что ушел.       — Я люблю тебя, Се Лянь, — и взял в руку кольцо, что давно хотел отдать. — Прости.       И рассыпался в синеве неба прах давно почившего, желающего, потерявшегося, отдавая его вечному сну.

~~~

      У маленькой девочки есть имя. Наставник и его друг сказали, что самое подходящее ей — Бин Е, и более она не обращалась к себе иначе.       Для такой беспризорницы как она, имя — нечто несусветно важное, она никогда его не забудет, а проявленную доброту — подавно. В крошечных ладошках Бин Е держит записку, оставленную Красным гэгэ. Она, хоть и поняла всю глупость, продолжала так называть учителя Хуа вплоть до последней их встречи.       Она ни за что не забудет истории и легенды, что рассказывали наставники и будет верить в них не взирая на возраст. Никогда не забудет то, как Красный гэгэ отвел ее в лес. Прекрасный, ни с чем не сравнимый, ведь в нем были всевозможные виды деревьев и растений.       Тогда она услышала первую историю из его уст. Этот рассказ повествовал о том, что всякое тело, имеющее душу, после смерти примет воплощение в растении. То, насколько прекрасно было сердце и будет означать важность дерева. Гнилая душа принесет за собой гнилую травинку, а цветущая и милостивая — плодоносящую яблоню.       Поэтому сейчас Бин Е, заходя за шаткую деревянную ограду, сразу наткнулась взглядом на цветущие черешню и вишню, что вне всяких сомнений принесут много плодов сладких и кислых ягод. Так было в прошлых годах.       Девочка сняла с плеч большую плетению сумку и поставила ее на порог домика. Из-под крышки сразу же показались два маленьких носика: белый и черный, а за ними и мордочки. Котята были в ожидании обеда.       — Ну чего вы, недавно же кушали… — Бин Е гладила их, пока маленькие комочки по привычке ползали по ней, никуда не убегая. — Ладно-ладно, найду чего съестного… но позже. Она достала из сумки еще одну тару, поднялась и направилась к цветущим деревьям. Наблюдать за этими благоуханными цветами на ветках — просто блаженство.       Деревья вишни и черешни расположились совсем рядом, но даже так места для ствола было предостаточно. Тень дома на них не падала: они получали каждый луч солнца, греясь вместе.       В принесенной ей корзинке, что выполняла роль ведра, была чистая вода из источника. Весна выдалась поистине сухой в этом году.       «…помнишь, я говорил тебе, что историю можно оценить по ее концу? Это ложь. История — это все то, что было до ее финала, а он — пустота на фоне ее…»       Та небольшая часть письма, что по сей день не выходила из памяти Бин Е. До сих пор помнит, как к ней прилетела кристальная бабочка, держа в крошечных лапках сверток бумаги, а она, прочитав, сразу понеслась туда, где ни раз ночевала. Но никого не обнаружила кроме двух маленьких котят, которых окрестила Жое и Эмином.       А на следующий год появилось два ствола будущих деревьев.       А еще через три они по показали первые плоды.       А она все еще следит за ними, изо дня в день благодаря наставников за то, что подарили ей жизнь.       Слушая их истории, видя их в падающих белых лепестках цветов и колыхающихся ветвях.