Две минуты восьмого

Из сна его вырывает мерзкий протяжный звук. Выкопавшись из-под подушки, Дима тянется за телефоном и вырубает будильник. Смотрит на экран, сонно щурясь – две минуты восьмого; из кровати пора выползать. Коснувшись ступнями пола, он недолго тупит, глядя прямо перед собой. Вполне привычная рутина. От привычного отличие одно: неприятное и саднящее ощущение в области диафрагмы. Поморщившись, Дима прижимает ладонь к грудной клетке и потирает ее – давление в диафрагме куда-либо уходить отказывается. Чувство, будто он то ли забыл что-то важное, то ли чего-то важного не сделал, Диму не отпускает – но приходится заставить себя встряхнуться. Заставить себя подняться, делая шаг за шагом и таща свою тушу в ванную. Он просто опять рубился допоздна в доту и по итогу отключился только пару часов назад. Это всего лишь недосып, – говорит себе Дима. Всего лишь недосып. А в универе все – по привычному сценарию; Дима вяло отмахивается и жмет руки, пока до ушей доносятся чужие приветствия. Но потом он заходит в нужный кабинет. И когда его встречает короткая ухмылка Антона – остатки сонливости тут же смахивает, как не было, и впервые за утро Дима искренне улыбается в ответ. Время на парах тянется знакомо медленно и тоскливо, черт знает, как эту унылоту вывозить бы, если бы не кислая рожа Антона рядом. Казалось бы, чем эта самая кислая рожа может воодушевлять – и тем не менее. Таскаться весь день за Антоном – занятие уже привычное. Тот всегда – холод и абсолютное равнодушие, Дима частенько слышит, как их девчонки по нему вздыхают, но после первых неудачных попыток подобраться больше ни одна не пытается. Антон весьма прямолинеен в своем отношении к людям, и сводится это отношение к – лучше свали сам, пока не четвертовали. Единственный, чье присутствие он молчаливо выносит – это Дима, из-за чего тот неизменно чувствует иррациональную гордость. Звучит довольно жалко, на самом деле. Ну да и черт с ним. У Димы ведь никого нет. Ни семьи. Ни друзей – таких, чтобы настоящих, а не просто приятелей-знакомых. Только Антон. Правда, приходится игнорировать осознание того факта, что и он всего лишь снисходительно компанию Димы терпит. Но это нормально. Он привык. Проблема остается одна – в этот конкретный день что-то идет не так. Неправильно. Даже когда сонливость уходит – из грудной клетки давящее саднящее чувство никуда не исчезает. Напротив – оно только усиливается. На матане Дима царапает очередной кривой шарж с их профессором на полях конспекта и пихает Антона кулаком в плечо, поворачивая конспект к нему – а у того короткая ухмылка кривит губы. И Дима совершенно по-глупому чувствует себя счастливым щенком, которого похвалили да потрепали по холке за справление нужды в положенном месте. Вот это – знакомо. Привычно. Только на корне языка почему-то горчит и ребра в тисках сжимает так сильно, что секунду-другую не выходит сделать вдох. – Слушай... Я тебе ничего не обещал? – спрашивает Дима шепотом, нервно теребя ручку, а выражение лица у Антона ни капли не меняется. Вот только Дима знает его достаточно хорошо, чтобы увидеть замешательство в чуть склонившейся набок голове, в том, как линия губ становится едва уловимо тоньше. – А должен был? – так же шепотом интересуется Антон в ответ, и Дима смотрит в знакомые льдистые, всегда непроницаемые глаза. Глотает чуть-чуть их холода – в горле першит, как перед простудой – и ему вдруг очень хочется схватить Антона за предплечье, утащить его отсюда подальше. Спрятать его туда, где надежно и безопасно, туда, куда и богу, и дьяволу путь заказан. Дима моргает. Стискивает челюсть крепче. Вдруг почувствовав себя еще большим идиотом, чем обычно, он мотает головой, пытаясь выбить из нее лишнее. Отворачивается к доске. – Забудь. Ерунда какая. Просто чушь, засевшая в голове с утра. В тревожной дымке проходит остаток дня. В попытках игнорировать и отмахиваться, в попытках не замечать тяжесть в районе легких, в попытках выпустить наконец Антона из своего поля зрения – но взгляд против воли раз за разом к нему возвращается, его выискивает. Нельзя назвать последнее чем-то новеньким, вот только обычно контролировать себя выходит куда лучше. Когда из поля зрения Антон все-таки ускользает, хватает Димы минут на десять. А потом он отправляется искать. И предсказуемо находит его на заднем дворе универа; там скамейка – негласная курилка. Тот прогуливает физику – как обычно, хмыкает мысленно Дима. У них с преподом какие-то терки, хотя так-то физика Антону нравится. Вот только вероятность того, что он вообще хоть когда-нибудь вслух произнесет это слово, «нравится», даже ниже, чем вероятность, что мир спустя секунду рухнет атомным взрывом. На последней мысли что-то внутри страшно вздрагивает, и на секунду Дима задыхается; на секунду кто-то будто выбивает у него почву из-под ног – едва удается восстановить равновесие до того, как распластался бы по асфальту. Да что за чертовщина, а? Передернув плечами, Дима отмахивается от этого – отмахивается, отмахивается – и идет к Антону, натягивая на лицо улыбку до того широкую, что от нее ноют скулы. А может, скулы ноют из-за того, насколько она искусственная и скольких сил стоит, хотя обычно улыбки рядом с Антоном даются без труда. Впрочем, неважно. Опять чушь в голове. – Прогуливаем? – хмыкает Дима, стопой цепляя лодыжку Антона – и нога его послушно распрямляется, вытягивается вперед. Сам Антон запрокидывает голову. Ловит взгляд Димы. Сигарету тут же тушит – пыхтит он, как паровоз, иногда пару пачек в день скурить может, но рядом с Димой сигареты почему-то тушит всегда. А тот ведь даже не возмущался никогда, хотя запах курева действительно переносит плохо. – Не я один, очевидно, – бесцветно бросает Антон, и Дима физически ощущает, как собственная улыбка приглушается, становится куда менее широкой – но куда более искренней. Пару секунд они смотрят друг на друга. Над головой – лазурное небо, чуть размытое золотом ярко пылающего солнца. Где-то неподалеку – шелест листвы и щебет птиц. Перед глазами – лицо Антона, скульптурно выточенное, с его острыми срезами, с холодом его глаз, с тонким горизонтом его губ. А потом Антон вдруг чуть наклоняется. Вдруг тянется рукой вперед и вверх. Его пальцы на щеке Димы – шершавые. Мозолистые. Контрастирующие своим теплом с льдистыми глазами. – Испачкался, – коротко бросает Антон, пока пальцы его замирают и почему-то не исчезают. А у Димы в диафрагме давление становится такой мощи, что кажется – кости сейчас начнут дробиться. Там саднит так, что он почти уверен – кровь изодранной грудной клетки скоро начнет просачиваться сквозь футболку. Падая в холод глаз Антона, Дима отчетливо понимает – это последний шанс. Ему нужно что-то сделать. То ли наклониться и позволить себе то, о чем годами пытался даже не думать; то ли перехватить ладонью руку на своей щеке и бежать, бежать, бежать, упрямо таща Антона за собой на буксире. Убежище – надежное и безопасное. Подальше от бога. От дьявола. Давление в диафрагме сменяется паникой. Откровенным животным ужасом. И этот ужас не имеет ничего общего с тем, что Дима отрицал годами. – Нам нужно... – хрипит он сбито, но... Что нужно? Что они должны сделать? Он забыл. Забыл что-то важное. Что-то ключевое. Забыл. А в следующую секунду шелест листвы и щебет птиц врывается криками, пока людские силуэты начинают мельтешить на периферии зрения. Быстрее, чем щелчок пальцев – и мир срывается в хаос страха. Перед собственными глазами – глаза Антона. И впервые на памяти Димы невозмутимость этих глаз идет трещинами и ломается, сменяясь ужасом прежде, чем сам Антон вскакивает на ноги. Дима переводит взгляд ему за спину. Видит разрастающийся на горизонте серый гриб. И вспоминает. Вспоминает, сколько раз уже видел его прежде. Вспоминает, сколько раз обещал себе. Вспоминает. И понимание рвет ему нутро, сметает его в кровавое месиво. Как можно было забыть? Он поворачивается к Антону. Бежать куда-то смысла нет – Дима знает это слишком хорошо, но Антон почему-то бежать и не пытается. Никогда не пытается. Видимо, осознает все сам. Времени больше нет. Ни на что – нет. Время заканчивается, схлопывается, и, схватив Антона за загривок, Дима прижимается лбом к его лбу. Хрипит отчаянно: – Я спасу тебя. В следующий раз я точно тебя спасу, – Дима знает – он говорит это каждый раз. Каждый раз твердит мысленно, что больше не забудет. Но теперь все будет иначе – убеждает себя Дима, пока продолжает локальное падение в глаза Антона, где привычного холода совсем не осталось. Пока весь остальной мир падает в бездну. Мимо несутся люди – серое пятно паники. А у Димы сердце несется в следующее сегодня, где он точно все исправит. Точно. И он тянется вперед, разбить последние секунды на двоих... …из сна его вырывает мерзкий протяжный звук. Когда Дима выкапывается из-под подушки, время – две минуты восьмого. В грудной клетке саднит и давит, пока он смотрит невидящим взглядом в пустоту. Это всего лишь недосып, – говорит себе Дима. Всего лишь недосып.